Васильев В.Н.

Для внука Тёмы и не только...
Воспоминания испытателя ракетной техники

© Васильев В.Н., 2008

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Перед уходом на фронт отец в целях безопасности «эвакуировал» нас за город, в какое-то место на Охте среди полей с капустой и картофелем. Там был небольшой сарайчик, в котором хранилось какое-то барахло от производства велосипедов. Как-то я остался совсем один и впервые наблюдал случившийся среди бела дня воздушный бой двух самолётов – советского и немецкого. В поле зрения внезапно возникли два ревущих моторами самолёта. Летели сравнительно низко и видно всё было хорошо. Впереди шёл двухмоторный немецкий самолёт (возможно, лёгкий бомбардировщик «Хейнкель»), а его преследовал летящий чуть выше наш истребитель с тупым носом. Немецкий самолёт заложил крутой правый вираж, а наш, не успев с манёвром, пролетел мимо. И в этот момент из уже развёрнутой башенки стрелка раздалась очередь – вдоль борта истребителя пробежали хорошо видимые пробоины, и слышен стал только шум удаляющегося немца. Наш лётчик успел выпрыгнуть из падающего истребителя с парашютом, а самолёт упал в поле. Взрыва и огня я не увидел, так как этого не было.

Печальное впечатление от первых дней войны, полученное не в кино, а в реальной обстановке без прикрас. Даже в голове мальчишки возникло нечто вроде сомнения. Так ли уж, в самом деле, мы готовы отразить любое нападение врага, как пелось в довоенных песнях: «Разгромим, уничтожим врага»... Так-то оно так, но Победа в Великой Отечественной войне пришла через долгих-долгих четыре года, через страдания народа и кровь почти тридцати миллионов человек.

После того воздушного боя эпопея спасения за городом завершилась, и мы стали жить в своей квартире, полагаясь на Бога и судьбу.

Начались систематические бомбёжки города. Они сопровождались канонадой зенитных пушек противовоздушной обороны города, расположенных в скверах и даже на крышах домов. Так, одна зенитная 37-ми миллиметровая установка стояла на крыше дома по диагонали через перекрёсток от нашего дома. Мне, мальчишке одиннадцати лет, было интересно, и я высовывался в форточку, чтобы лучше разглядеть разрывы снарядов и летящие бомбить нас самолёты, пока не получил за это тумака от матери. Прятаться в бомбоубежище мы перестали, рассудив, что, если бомба попадёт в дом, то шансов выбраться из-под обломков будет мало. Наглядных примеров уже хватало достаточно: в соседнем квартале, на Дегтярной улице, тяжёлая бомба угодила в середину дома, он разрушился полностью, остались стоять только полторы стены. Соседний с ним дом лопнул от основания до самой крыши, а другой дом сгорел. Уцелела лишь небольшая старинная церковь – там повыбивало стёкла, а разрушений не оказалось. Этот храм, как богоугодное дело, был построен поразительно прочно. В послевоенные годы пленные немцы крушили вручную мешавшую проходу по тротуару выступающую её часть (входной портик) и трудились над такой малостью целую зиму. Я всё это мог наблюдать, проходя каждое утро мимо них в школу. Не могли они вынуть ни одного целого кирпича, так они прочно были скреплены специальным раствором друг с другом, каждый кирпич разбивали киркой в щебень. В литературе есть указание, что для прочности скрепления кирпичной кладки в раствор добавляли определённое количество сырых куриных яиц и даже мёд.

Об осаде и блокаде города на Неве написано достаточно много, имеются и кино- и фотодокументальные свидетельства, художественные фильмы, романы, поэмы. Я могу лишь добавить собственные впечатления.

Страшно стало не столько во время самих бомбёжек, сколько от страданий и отчаяния после одного массированного налёта вражеской авиации: сгорели продовольственные Бадаевские склады. В них хранился годовой запас продуктов питания в полном ассортименте: и зерно, и масло, и мясо, и консервы, и крупа, и сахар... Этот невосполнимый урон обеспокоил всех жителей – кругом кольцо немецких войск, а есть что будем? Так и наступила эта жуткая зима 1941 – 1942 годов. Далеко не всем удалось её пережить. Какой был паёк того времени в блокадном городе – известно, человек просто физически не мог выжить. И стали умирать люди от голода, да и холод в нетопленых домах тоже требовал дополнительных калорий. В первую очередь стали погибать от голода мужчины, не взятые по каким-либо причинам в армию.

Нас спасла от голодной смерти мама, Анна Николаевна, сделавшая для спасения детей, меня и сестры Ларисы, всё возможное и невозможное. Чтобы устроить сестрёнку в детский сад, где хоть как-то детей подкармливали, мать пошла работать грузчицей на товарную железнодорожную станцию. Это после того, как все более или менее ценные вещицы (их было немного – золотое обручальное кольцо, что-то ещё...) выменяла на продукты в пригородных поселениях за Невой, через которую по льду переходили в великую стужу, царившую в ту зиму.

На меня были возложены совсем не детские обязанности. Я должен был добывать дрова, воду, готовить иногда кое-что из еды и выносить ведро, заменявшее унитаз. Ведь в огромном городе не было ни электричества, ни воды, ни еды, ни отопления. С нами в ту зиму жила тётка Елена с дочкой Мариной. Позже тётка перебралась по соседству к Татьяне Ивановне, на 4-ую Советскую улицу, в квартиру, где освободилась комната из-за смерти владельца.

Самыми злыми оказались три последующих дня одного из зимних месяцев (только не помню, какого именно), когда пропали наши продовольственные карточки на эти три дня. Мы остались даже без жалкого кусочка суррогатного хлеба. Отпускалось 125 граммов на человека, да и хлебом-то его трудно назвать – чёрная липкая масса для кратковременного заполнения желудка. Мать меня побила, считая, что это я их потерял, когда ходил в магазин выкупить какие-то продукты. Я отрицал свою вину, уверяя, что карточки после похода в магазин положил на стол. Мать перед своей смертью просила у меня прощения, так как пришла к выводу, что драгоценные карточки не были потеряны, а были украдены нашей соседкой по квартире Ольгой Сергеевной Вашуковой, бывшей владелицей всей квартиры. Это важно. Ведь замки во всех дверях квартиры были однотипными, и ключи подходили ко всем замкам. А дополнительную задвижку, устроенную отцом, я мог забыть задвинуть, когда уходил из дома, да и открыть её было несложно. Это, по сути, был секрет Полишинеля. Как мы перенесли эти три дня, одному Богу ведомо.

Я в конце той зимы начал «поправляться», попросту опухать на последней стадии дистрофии. Подоспела от «Большой земли» помощь Ленинграду через Ладожское озеро, выручила ледовая дорога, по которой на грузовиках шли продукты в город. Да и мама как-то ухитрилась разжиться продуктами. Мы потихоньку стали подниматься, голод несколько уменьшился. Но однажды я чуть было не умер, поев жирного жареного свиного мяса в недопустимом для организма «доходяги» количестве. Дня два-три лежал в постели, бледно-зелёный... С тех пор избегаю есть жирную свинину.

Чувство ответственности уже тогда было присуще мне, мальчишке. Керосина хватало только на коптилку, а еду готовили в печи на дровах. Там, на поду, устанавливались два кирпича, на них ставилась кастрюля и под ней разводился костёр из маленьких чурок. Вот однажды я, решив проконтролировать готовность каши, потянул кастрюльку на себя и уронил кирпич. Равновесие нарушилось, и кипящая жидкая каша пролилась мне на левую ладонь. Кастрюльку я не бросил, понимая, что семья останется без еды, поставил её на пол и только после этого заорал от боли.

Дрова приходилось добывать, кто как умел. Из разбитых бомбёжкой домов брали деревянные обломки: переборки, балки, мебель и книги. Ломали на дрова заборы. Надо сказать, в довоенное время все деревянные и некоторые кирпичные дома были обнесены заборами. Только в центре стояли металлические решётки или невысокие ограды. Как-то довелось топить печку обломками редкого и дорогого немецкого рояля «Беккер». Жарко пылало красное дерево.

Когда прекратилась подача воды в квартиры, то приходилось добывать её где придётся: то ли в подвальном этаже дома, то ли даже в других домах из протечек водопроводных труб. Приходилось запасаться водой из Невы, в жуткие морозы, проделывая немалый для ребёнка тяжелый путь

Коротая время, читал книги, подобранные в разных домах, при свете коптилки или печки. Это, наверное, и послужило причиной резкого ухудшения зрения для ослабленного дистрофией организма. Очки я стал носить не скоро, всё стеснялся, хотя понимал, что зрение ослабло.

И чего только не пришлось увидеть в то жестокое и грозное время этими самыми ослабевшими глазами подростка. Взрослому и то жуть... Как-то увидел, что в сугробе маячит нечто тёмное. Подошёл ближе и разглядел нечто ужасное. Это виднелся лобок женщины, ниже которого, на бёдрах, отсутствовали мягкие части и торчали только кости... Довелось увидеть убитого и освежёванного «на мясо» юношу, у которого только-только стали пробиваться усики.

Такое о блокаде в литературе не прочитаешь. Но это было.

Ближе к весне покойников, выброшенных из квартир на лестничные площадки и улицы, по приказу властей собирали и увозили. Это я тоже видел: караваны из нескольких грузовиков везли замёрзшие тела, кое-как набросанные в кузова, в сторону Старо-Невского проспекта.

Я не сразу понял, что в кузовах этих грузовиков не живые люди, а мертвецы. Только когда автомобили подъехали поближе, мне бросились в глаза их необычные позы: наклонённые туловища, отсутствие какого-либо выражения на измождённых лицах, кое-где вверх торчали ноги... Я оторопел, поняв, кто это в кузовах. Позже пришло осознание, что может у людей, осуществлявших такую эвакуацию трупов, у самих сил было не в избытке. И хорошо, что всё-таки город убирали в преддверии весны, защищая хоть так оставшихся в живых. Только недавно я узнал, что их свозили в братские могилы к старому мясокомбинату (городская окраина тогда). Теперь там находится парк Победы.

В наше время нашлись негодяи, пожелавшие использовать места захоронения блокадных доходяг на территории парка Победы для строительства чего-то крайне как нужного, и именно там. Об этом кощунстве писали в газетах, но чем дело кончилось, я не знаю.

Видел я также, как двое милиционеров вели в наше 8-ое отделение (рядом с нашим домом) пленного сбитого лётчика. Злорадства у меня не возникло от вида человека, только что приносившего страдания и смерть жителям города, а только любопытство – какие же эти «они».

Чтобы обезопасить город от эпидемий власти в приказном порядке заставляли измождённых людей убирать дворы от накопившихся за зиму нечистот, обледенелых экскрементов. Измождённые люди с ломом могли управиться лишь вдвоём, все наросшие ледяные горы скалывали не один день.

Эти картины физической немощи были пострашнее бомбёжек. Люди стали бояться погибнуть от бомбёжек и артиллерийских обстрелов только после того, как немного легче стало с едой. Дистрофиков, когда появилась возможность, возвращали к жизни по специальной методике. Говорили, что сначала давали выпить немного водки, чтобы организм получил порцию углеводов и человек уснул, и только после этого кормили куриным бульоном – совсем немного. Дать побольше – значит, погубить доходягу.

Вот так, в блокаду не бомбёжкой, так голодом на тот свет спровадили около миллиона ленинградцев.

Чего только люди тогда не ели. Жмыхи для корма скоту считались не только нормальной едой, а просто лакомством, а столярный клей заваривался как кисель и употреблялся в пищу. В поисках съестного я ходил на товарную станцию, где можно было иногда найти пустую консервную банку из-под сгущённого молока и вылизать со стен засохшую плёнку. Однажды, вспомнив, что в тамбуре между двух дверей (входных в квартиру) мы держали до войны помойные вёдра, я решил там поискать что-либо съедобное и нашёл в уголке две засохшие селёдочные головки. Опомнился только тогда, когда пережёвывал последнюю косточку.

В ту зиму школы не работали. Летом их открыли и то не с целью обучения, а, видимо, хоть какого-то учёта выживших детей и оказания им посильной помощи – миски прозрачного супчика из пшена, порции соевых «шрот» (соевые выжимки для корма скота – страшно противные на вкус) или стакан соевого «молока» – тоже не менее противного.

Дети кочевали из одной школы в другую, шла своего рода комплектация классов на следующий учебный год. Сначала это была школа на 8-ой Советской улице, рядом с площадью Свердлова. Потом на 2-ой Советской улице. Тут, во время обеда, мы попали под артиллерийский обстрел. Я в это время шёл по коридору и, услышав взрыв, приблизился к окну – посмотреть, где взорвался снаряд. В это время другой снаряд упал между трамвайными рельсами и взорвался, убив перебегавшую улицу женщину. Выяснилось позже, что этот снаряд, прежде чем разорваться, пробил крышу школы, чердачное перекрытие, отколол кусочек стены близ окна и только после этого попал на трамвайный путь. Сам момент разрыва снаряда я не видел, так как от окна отпрянул, а когда выглянул, то увидел последствия.

Нравы того времени не отличались гуманностью. Появились, кроме воров, «хапальщики». (Тот, блокадный термин я забыл). Эти люди стояли в булочных возле очереди и у зазевавшихся покупателей вырывали из рук хлеб, обычно довесок, и, не медля, отправляли добытое в рот. Мне пришлось претерпеть и столкнуться с таким. Мой «хапальщик» выхватил довесок, но донести его до рта не успел. Я ударил его в лицо, разбив ему нос, и отобрал довесок. Это был мальчишка, одетый в форму ученика фабрично-заводского училища, чуть старше меня. Подобная сцена описана писателем В. Конецким от имени пострадавшего фэзэушника.

Наконец, распределение детей по школам завершилось, и я с осени пошёл в пятый класс средней школы на Кирилловой улице. Класс оказался смешанным, девочки учились вместе с мальчиками, тогда как в военное время в других городах обучение было раздельным. Говорили, что в подвале нашего школьного здания осталась неразорвавшаяся бомба. Не думаю, что это правда, что она осталась, но следы разрушения от попадания бомбы я видел. Вообще случаев несрабатывания бомб и снарядов было немало. Особенно много таких случаев происходило с зажигательными бомбами. Их складывали в кучу возле нашего 8-го отделения милиции, прежде чем куда-то увезти.

А вот снаряды... Однажды я подвергся смертельной опасности с этим делом. Ранней весной на влажной земле товарной станции я обнаружил пару неразорвавшихся дальнобойных снарядов. Длинный пологий след на мягкой земле и в конце следа, они... – ещё тепленькие. На снарядах хорошо видны были следы на латунных кольцах от нарезки орудийных стволов. Захотелось потрогать этот «подарок» немцев, ощутить их тяжесть, и я, ничего умнее не придумав, руками приподнял носик тяжёлого снаряда... Ангел-хранитель явился в облике милиционера. Он тихим, но властным голосом, вежливо попросил меня опустить потихоньку снаряд на место. Я повиновался и сделал, как он попросил-приказал. Уши драть он мне не стал, а потребовал, чтобы я убирался отсюда восвояси и побыстрее. Что я и сделал, осознав, наконец, опасность... Спасибо ему за это.

С сестрёнкой Ларисой мы попали под артиллерийский обстрел весной уже 1943 года. Мы только-только вышли из её детского садика, повернули со Старо-Невского проспекта в переулок, направляясь домой, как начался грохот разрывов снарядов. Мы забежали под арку дома, сестру я спрятал за свою спину, а сам, из любопытства, выглядывал из-под арки на происходящее на улице. Взрывы следовали один за другим, осколки перебили трамвайный провод и он, страшно искря, полз по мостовой. Ещё взрыв и осколок впивается в нерастаявший ещё под аркой лёд, как раз между моими ботинками. Любопытство пришлось поумерить... А осколок я выковырял изо льда на память, но он, к сожалению, всё же со временем потерялся.

Тогда же страшная картина застала меня на Невском проспекте. Я шёл от Аничкова моста в сторону Дворцовой площади по левой стороне улицы. Как началось: огромное количество немецких бомбардировщиков строем летели над городом в направлении порта, непрерывно стреляли зенитки, на землю посыпались осколки от снарядов, разрывавшихся в воздухе. Они тоже были опасны: горячие, с острыми зазубринами, падая с высоты, могли и ранить, и убить. Чтобы укрыться, пришлось перебежать улицу и спрятаться под далеко выступающим балконом углового дома. Город немцы на этот раз не бомбили, всё «добро» своё вывалили на морской порт: взрывы, дым, пожары. Страшен был этот демонстративный, массированный налёт строем – всё небо гудело моторами и разрывами зенитных снарядов. На землю падали не только осколки снарядов, но и вырванные куски обшивки самолётов.

Бомбёжки города продолжались и после снятия блокады в январе 1943 года. В сравнительно «мирное» время бомба угодила в угловой дом на Суворовском проспекте. Там была булочная. Мой знакомый мальчик, Славик тоже, недавно вернувшийся из эвакуации, пошёл в это время за хлебом и не вернулся – его убило.

Да, полёт бомбардировщиков «Юнкерс» над крышами домов и стрельбу зениток, казалось, отовсюду, забыть невозможно. То же, как и артобстрелы. В нашем краю целями в первую очередь были оборонные предприятия (тогда они почти все были таковыми) и электростанция, но при этом от бомбёжки доставалось и домам мирных жителей. Интересно отметить, что сбитые немецкие самолёты стремились упасть туда, где «помягче». Поэтому только в ближайшем к нам крупном Таврическом саду лежали обломки трёх немецких самолётов.

А жизнь шла. Было восстановлено одно крыло бань на нашей, Мытнинской улице, после попадания в здание бомбы. Баня стала функционировать, и туда стали ходить мыться «доходяги» – мужчины и женщины, не обращая никакого внимания на пол человека, услужливо тёрли мочалками друг другу спины. Вши заедали. Были организованы пункты по стерилизации одежды. В школах проводились частые медосмотры «на вшивость». Вшей при этом обнаруживали на совершенно чистом белье изголодавшихся несчастных детей и взрослых. Потом они, вши, как-то сами исчезли. Паёк стал более полноценным: сахар, сливочное масло, кагор детям (взрослым – водка). Сказалась и американская помощь – тушёнка, джем, маисовая мука, яичный порошок и прочее. Спасибо американцам, всё это помогло подняться на ноги пережившим и голод, и бомбёжки, и обстрелы.

Наладилось и наше родное хлебопекарное дело. Хлеба стало заметно больше, хлеб стал добротным и вкусным. Позже, уже году в 1947, когда были отменены карточки на продукты питания, пленные немцы, восстанавливавшие разрушенное в городе, и имевшие к этому времени относительную свободу и деньги, с удовольствием уплетали наши батоны с маргарином. Хвалили: Броот – гут, буттер – гут. А русские маргарин не любили...

Школа на Кирилловской улице после окончания пятого класса послала своих учеников помогать фронту и городу – на огороды. Деревня Каннисты неподалёку от Колтушей, резиденции физиолога академика Павлова, стала местом нашей стоянки. Нам, группе школьников, выделили дом, где в комнатах соорудили нары. Тюфяки мы сами набивали соломой, на них и спали. Приехали весной, а уехали в конце сентября. Работа была обычная для огородников: прополка, окучивание, подкормка разведённым в воде «добром» из отхожего места. Участвовали и в уборке картофеля.

Учителя присматривали за нами. Да разве за всем и за всеми уследишь? Конечно, озорничали, стреляли из рогаток по птицам, бегали купаться в озере, что было близ Колтушей, в свободное время. Всяческие боеприпасы валялись вблизи в немалых количествах. Надо сказать, что интерес ко всему военному был немалый и мы, понимая уже опасность обращения, как с оружием, так и с боеприпасами, много читали технической литературы на эти темы и теоретически были-таки немало подкованы. Поэтому в нашей компании несчастных случаев почти не было. Так, по мелочи, если: кто-то пальцы и брови порохом обжёг, кому-то разрывной пулей оторвало полногтя. Потом уже, в городе, мальчишки, не желавшие читать и понимать техническую сторону дела обращения с боеприпасами и оружием, пострадали основательно.

«На огородах» я сблизился с ребятами постарше, особенно с Игорем Юровым. Дружу с ним и по сию пору. От них перенимался опыт обращения с военным имуществом и боеприпасами. Что мы только там не находили и на практике не применяли. Гранаты РГД-33 и запалы к ним, противотанковые гранаты и мины, патроны к винтовкам и автоматам – советским и немецким.

Гранаты бросали в укромных местах, оценивали последствия их действия по величине воронок в земле. Взорвали и противотанковую гранату, для чего «старшие» доработали запал гранаты РГД-33. Ведь детских сил не хватило бы, чтобы кинуть её подальше со штатным запалом. Нужна была задержка срабатывания в четыре секунды, чтобы спрятаться... Бросал Вовка Фёдоров, самый смелый и бесшабашный мальчишка. Этот взрыв впечатление произвёл на всех – и грохотом, и небольшой воронкой в земле. Как ни были мы «осторожны», а надо сказать, что и везло ребятишкам. Иногда безопасность пиротехнических увлечений висела на волоске...

Рогатки были куда безопаснее. Все мы научились хорошо их мастерить, используя высококачественную резину от авиамоделей. Эта резина обладала самыми необходимыми для этого свойствами: прекрасно растягивалась и отличалась могучей силой. Кусочек колотого чугуна с расстояния трёх – четырёх метров пробивал дно консервной банки. Среди нас был один мальчишка виртуоз в стрельбе из рогатки. Его звали Боря Антонов. Это был стрелок, как говорят, от Бога. На спор из десяти попыток обещал сбить летящую ласточку, и сбил. Бегущую крысу прикончил двумя камнями. Думается, что при такой координации он смог бы также виртуозно владеть и личным оружием. Из рогаток же мы друг в друга, да и вообще в людей, не стреляли и поэтому пострадавших не было.

На следующий год нас, только мальчишек, перевели в другую школу, которая стала называться мужской. Сто шестьдесят первая школа. Располагалась она на 6-ой Советской улице. Там продолжилась наша дружба с Игорем Юровым, завязались дружеские отношения и с другими ребятами.

Весной опять нас отправили на огороды, в то же самое место – Каннисты. Работы были те же – прополка, окучивание, подкормка и тому подобное. В этот раз, кроме учителей, с нами была пионервожатая – общительная красивая девушка двадцати трёх лет от роду. Звали её Тамара. Не успели мы, как следует привязаться к ней, как случилось несчастье. Она утонула в том самом небольшом озере возле Колтушей. Озеро оказалось коварным, с придонными очень холодными ключами, которые, возможно, сыграли роковую роль в её судьбе. Очень жаль было Тамару...

Жизнь в Каннистах проходила примерно также, как и в прошлый год. Надо было раньше ещё сказать, что с нами рядом находился полевой аэродром подразделения штурмовиков Ил-2. Мы пересчитывали самолёты, улетающие на боевое задание и возвращающиеся – все ли вернулись. Поражались живучести советских машин, ведь иные из них прилетали с дырами в крыльях и фюзеляжах, на моторах, работающих с перебоями.

Недалеко от деревни было лесное озеро, с мрачной тёмной водой, в котором купаться мы явно опасались. Кругом лес, заболоченные берега и, удивительно, дорога из брёвен через озеро. Зачем-то она была нужна нашим бойцам во время блокады. Грибы, ягоды, россыпи патронов и гильз везде.

В свободное от работы время мы гоняли мяч на лужайке под горкой. На этой лужайке в траве росла замечательная, крупная и душистая земляника. Но позже эту поляну привели в негодность для игры в футбол пасшиеся там коровы, оставлявшие известные всем лепёшки. А потом и свиньи изрыли её, понаделав ям. Зато горка стала пользоваться по прямому назначению. Горка крутая, покрытая мягкой высокой травкой и по которой можно было съезжать на пузе вниз. Какой-то умник стащил лист фанеры и приспособил его вместо санок. На лист садились двое-трое ребят и лихо скатывались вниз, а когда лист с размаху ударялся в кочку в низу спуска, то на задницах скользили и по фанерному листу. Но лист фанеры служить для такого использования долго не мог. Он растрепался, и из него стали торчать щепки. Вот однажды такая щепка с ходу и проткнула Юрке Семёнову мошонку. Всё, на этом игра с листом прекратилась.

Ещё одна почётная забава – перегнать лошадей в ночное. Их было немного, две или три лошади. Ехать можно было только шагом, так как сёдел не было, да и кони были рабочие, не верховые. Мне удалось покататься на них раза три, не более. Мальчишки есть мальчишки, и когда я взгромоздился не без помощи товарищей, конечно, на хребёт моего «скакуна», кто-то стеганул прутом по крупу, и я двинулся рысью. Как мне удалось усидеть на лошадке, не понимаю. Итог остался всё равно печальным: костистая хребтина набила мне мягкое место до крови, и больше я на лошадь не садился. Конечно, в ту пору я был настолько худющ, что мягкого места у меня и не было, поэтому, наверное, моя лошадка тоже настрадалась от острых костей седока.

Надо сказать, что работа на свежем воздухе, купание в прохладном озере и регулярное питание сделали своё дело – мы закалились и окрепли. А ведь как трудно было в первые дни «на огородах», как не хватало еды, всё время мечтая наесться досыта хотя бы одного хлеба. Мы подворовывали всё, что можно было есть и даже то, что невозможно без содрогания взять в рот. Например, сырую картошку. Её однажды подкопали, когда ничего другого ещё не было, прямо из куста. Очень полезное противоцинготное средство, но очень уж противное во рту, проглотить которое отважились лишь некоторые. Я пробовал, кое-что даже проглотил.

Позже, ближе к осени, когда кое-что поспело (или собиралось поспеть), нам удавалось ухватить морковку, турнепс и даже яблоки. Нас безбожно костерили за это и грозили наказанием, но голодного остановить трудно. К тому же мы как-никак, но росли, а это тоже требовало дополнительных калорий.

Примечательно было событие, произошедшее с группой школьников, возвращающихся с купания в озере возле Колтушей. Случилась страшная гроза, мы вымокли до нитки за одну минуту, молнии сверкали непрерывно, а мы еле бежали к дому по раскисшей дороге. И тут вдруг, к нашему ужасу, мимо пронеслось нечто шарообразное, светящееся зловещим цветом, каким-то фиолетово-голубым. Шар был размером с мяч поменьше футбольного. Перемещалось это «нечто» быстро, но рассмотреть себя позволило. Перепуганы мы были окончательно. Остаток пути бежали бегом и поэтому, наверное, и не простудились.

То был последний заход «на огороды», если только память мне не изменяет. Но это уже, видимо, и не так уж существенно. Главное – мы работали и учились, и за это нас поощрили. Всех участников «огородных» кампаний наградили медалями «За оборону Ленинграда», как работавших во время Великой Отечественной войны.

В последующие летние каникулы нас от школы дважды отправляли в военные лагеря. Лагеря находились в пригороде Ленинграда, где – точно вспомнить не могу. То ли Царское Село, то ли Детское... Там учили нас ходить строем и умению обращаться с оружием, давали пострелять из боевых винтовок и мелкашек. Война-то ещё продолжалась...

Наш, уже седьмой класс, пополнился новыми учениками. Чьи-то семьи возвратились из эвакуации, чьи-то отцы – военные, получили назначения в Ленинград. Отец Бори Романова был полковник и служил в строительных частях Кронштадта. Мы сдружились с Борисом. Кроме Игоря Юрова и Бориса Романова, с нами в тесной дружбе стал Володя Гаврилин. Мы запросто заходили в дома друг к другу. Родители против нашей дружбы ничего не имели. Позже моими друзьями стали Игорь Ломоносов и Толя Малькевич.

Сидели за одной партой кто с кем хотел, учителя в это не вмешивались. Учителя, надо им отдать должное, были неплохие: математику вёл сам директор, строгий и неумолимый человек; русский язык и литературу – Софья Полиэктовна Белицкая, строгая и умелая учительница. Физику вела Марья Яковлевна, хорошо знавшая свой предмет. А вот «химичка» авторитетом никаким не пользовалась, так как сразу выяснилось, что химию взрывчатых веществ она знала хуже нас...

А они, эти взрывчатые вещества (ВВ), окружали нас со всех сторон. У всех мальчишек в домах содержался хоть какой-нибудь арсенальчик: патроны, гранаты, а то и посерьёзнее. Например, у меня дома хранилась украденная у сторожихи дворовыми хулиганами малокалиберная винтовка ТОЗ-8. Те стащили её и потом не знали, куда её деть. Принесли ко мне. Позже пришлось её тайно снести на помойку в разобранном виде, так как мы прекрасно знали, что незарегистрированное оружие надо сдать. А пока она была дома, мы развлекались стрельбой в квартире (днём взрослых не было). Мишени крепили к подобранным на улице толстым томам знаменитой энциклопедии Брокгауза и Ефрона, и стреляли в них метров с пяти – шести. Критически оценивали, а сколько же страниц пробьёт пуля калибра 5,6 миллиметров. Оказалось, что совсем немного – слишком высокого качества была бумага.

Какое варварство! Да, это так. Если бы мы были корыстными, то могли бы насобирать в разрушенных домах целую библиотеку. А мы, дурачки, расстреливали замечательное издание. Да и то сказать, блокаду сняли, а то бы эти тома тоже пошли в печку.

Я собирал коллекции. Но это были осколки и листовки – агитки, как наши, так и немецкие. Всё со временем было выброшено, к сожалению. Особенно жаль листовки – среди них имелись достаточно интересные и сейчас это, наверное, был бы раритет.

Так вот, опять о ВВ. Как-то, хорошо это помню, на уроке географии случилась беда. Мой сосед по парте, Виллен Курманаев, достал откуда-то (из кармана, что ли?) отделённый от запала гранаты РГД-33 капсюль-детонатор. Я увидел это и сразу предупредил его об опасности – ведь сразу за капсюлем было немного тетрила, ВВ не так уж слабого, в этом-то мы разбирались по своему богатому опыту. А Вилька, как мы его звали, полагаясь на слабость действия остатка запала или ещё не знаю чем руководствовался, мне заявил, что если я трушу, то могу убираться ко всем чертям с этой скамейки. А я так и поступил. Благоразумие одержало верх над обидой. Подсел к Вовке, тоже Васильеву, и мы затеяли игру в балду. Увлеклись, и я обо всём забыл. Раздался взрыв. Картина предстала нерадостная: сидевший на первой парте Игорёк Апраксин держался за окровавленную щёку, а Виллен встал и поднял вверх правую руку, на которой не хватало трёх пальцев, а по щеке тёк выбитый глаз.

Всеобщий испуг и ужас. Вызвали скорую помощь... А я казнил себя и спрашивал, правильно ли я поступил. Может, стоило его «предать», разоблачив его намерения перед всем классом? Боязнь прослыть ябедой заставила меня молчать, да и в душе я полагал, что если человек получил разъяснение и понял, то он должен сделать правильный вывод. Короче, я надеялся, что Виллен не станет больше ковырять то, что ковырять категорически нельзя.

Откуда брались боеприпасы? А вот откуда. Война какое-то время была настолько близкой, что можно было, пока ходили трамваи, съездить на нём на освобождённое поле боя. Там добра этого было много, валялось повсюду. Были мальчишки, пострадавшие прямо там – можно было наступить на мину или неразорвавшуюся гранату.

Найденные там трофеи привозились домой. Виллен Курманаев был не из нашей компании и как к нему попал в руки запал, мы не знали. Его товарищ, Витя Лазарев, тоже державшийся от нас в сторонке, пострадал тоже немало. Он умудрился взорвать в своей квартире гранату РГД-33 с «рубашкой», то есть с дополнительно надетым на её корпус металлическим цилиндром с насечкой для увеличения количества убойных осколков. Говорили, что он вставил в гранату заведомо «плохой» запал, который ранее не сработал при броске в пролёт лестничной клетки, и встряхнул ручку. Когда «плохой» запал хлопнул и зашипел, он испугался, засунул гранату в ящик письменного стола и пытался бежать из комнаты. Но взрыв его догнал, щепка стола повредила ему ногу, и он остался хромым на всю жизнь. Что ни говори, а знание – это сила! Зазнайству и небрежности в этих делах не должно быть места.

Кто-то из наших сорванцов где-то нашёл револьвер времён Первой мировой войны марки «Смит и Вессон» сорок пятого калибра, что соответствует 11,43 миллиметра. Таких патронов мы могли добыть всего три – четыре штуки. Тогда в барабан запрессовали трубку под калибр 7,62 миллиметра (как у наших автоматов и пистолета ТТ) и постреливали из него в глухих местах. Милиция всё же отловила последнего стрелка и отобрала этот «Смит». Наш попавшийся товарищ, конечно, никого не выдал и его, в конце концов, отпустили, нагнав страху.

Разглядывать трофейное немецкое оружие мы ездили на выставки. Такие были. Главная – выставка в Соляном городке на Фонтанке. Там было для нас много интересного. Пистолеты «Вальтер» и «Парабеллум», автоматы и винтовки, даже под потолком висел самолёт. Особенно заинтересовала нас пушка с коническим внутренним сверлением. Это позволяло снаряду развивать невообразимо высокую скорость порядка 1500 – 1700 метров в секунду, точно не помню. В артиллерийском музее экспонировались трофейные орудия, стрелявшие по Ленинграду. Одно из них было с разорванной казённой частью, и никто нам не мог объяснить, как это могло произойти.

Случалось, что уроки мы прогуливали, иногда даже всем классом. Ходили в кино или ездили в Озерки купаться, а то и в соседнем пруду Таврического сада. После уроков частенько играли в скверике в футбол, и нам попадало за разбитую и изорванную обувь. Это ведь был такой дефицит тогда. И дорого, и купить негде.

Компания наша после случая с Курманаевым охладела к всякого рода взрывам и переключилась на велосипеды. Но это произошло уже после Победы, когда освободились дороги и стало возможным ездить в ближайшие окрестности города. В Петергоф, например.

Учёба у меня шла ни шатко, ни валко. Были и тройки, и даже двойки. Как-то я получил двойку в самом начале урока химии и остался без компании, все уже по парочкам сражались кто в балду, кто в морской бой. От скуки я стал читать учебник по органической химии и за урок прочитал чуть ли не половину учебника (хорошо был написан, наверное). Многое понял в изложении материала, и мне усвоенного хватило почти на год не брать больше его в руки. Я прилично стал разбираться в необходимом для нас разделе химии и стал получать пятёрки к удивлению учительницы, и моему собственному. Вот тогда я и утвердился во мнении, что никакой я не недотёпа, а просто лентяй, занимавшийся чем угодно, но не учёбой.