Васильев В.Н.

Для внука Тёмы и не только...
Воспоминания испытателя ракетной техники

© Васильев В.Н., 2008

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Часть спецнаборовцев, как уже упоминалось, работала или, если угодно, служила в НИИ-4 МО. Встречались, конечно. Мы к ним в командировки, они – к нам на полигон, а то и в Генштаб. Это Мосягин, Серов, Казаков, Мохов и Миленко. О последнем скажу чуть подробнее. С Колей Миленко мы учились в одной группе механико-машиностроительного факультета в Ленинграде, мы хорошо знали друг друга. Коля в учёбе не блистал, добывая хорошие оценки старанием и усидчивостью. И вот эта сторона его характера позволила ему, в конце концов, обойти иных скоропалительных умников, хватавших науку с лёту. Коля успешно защитил кандидатскую диссертацию и собирался приняться за докторскую. Меня при первой же встрече в НИИ-4 спросил, готовлю ли я кандидатскую диссертацию. Получив отрицательный ответ, посетовал и съехидничал: что же ты так? С твоими-то способностями... А какие такие способности были у меня? Учился чуть лучше его и только. Так что Коля Миленко стал олицетворением житейской мудрости: терпение и труд всё перетрут. Не кавалерийским наскоком, а каждодневным упорным трудом следует достигать успеха.

Карьера у Коли Миленко всё же не сложилась, её пошатнула и уронила ситуация согласно французскому присловью: шерше ля фам.

Получив отставку после чрезвычайного происшествия на полигоне в Плесецке, Сергей Васильевич Есенков был направлен в НИИ-4 МО. Он стал там руководить отделом и оставил мне свой рабочий телефон. Я много раз пытался до него дозвонится, но не смог – телефон был постоянно занят. Так прошло около года, в течение которого Сергей мне не позвонил. Я обиделся, считая, что дружба обязывает обоих.

Уже проходя службу в Генеральном штабе, я встречал и там спецнаборовцев, ставших, как и я чиновниками. Так, в соседнем отделе служил Валентин Леонов, тоже бывший студент из Ленинградского политехнического института. В Минобороны служили, и иногда приходилось встречать Юрия Толкачёва (работал в службе радиоэлектронной борьбы), Эдуарда Стеблина (работал в Гостехкомиссии СССР, занимался вопросами противодействия иностранным техническим разведкам) и Геннадия Беспалова. Эти офицеры дослужились до звания полковника.

В том отделе Управления ГОМУ Генштаба, в котором я служил, по существу настоящим ракетчиком был только я один. Остальные – или чиновники из Главного штаба РВСН, или из военной приёмки. Конечно, они окончили соответствующие военные ВУЗы, но ракет «в руках» не держали, знали о них теоретически. Начальник отдела генерал-майор Прохоров артиллерист, фронтовик, он окончил специальные курсы ракетчиков.

Непосредственным моим начальником являлся полковник Малышев Яков Макарович – начальник группы ракетчиков. Яков Макарович – человек старшего поколения, его год рождения 1920, фронтовик. Был ранен в Великую отечественную войну разрывной пулей в сустав лодыжки, и только своим упорством сумел сохранить подвижность сустава, разрабатывая движением почти сросшиеся кости.

Он, как и многие другие, в этом святилище военной стратегии и мысли встретил меня как чужака и обузу, которого надо учить и учить работать с документами. Однако, присмотревшись, изменил своё мнение, а спустя время я с гордостью услышал от него, что на меня можно опереться.

Спасибо за доверие, Яков Макарович!

Мы с ним поддерживаем товарищеские отношения и по сей день.

На новом месте моей службы коллеги по отделу бывало собирались компанией, ходили друг к другу в гости, но, как мне кажется, подлинной дружбы я там не встретил. Приятным исключением стало для меня более тесное знакомство с заместителем начальника отдела капитаном первого ранга Николаевым Валентином Петровичем. Наше сближение началось со спора, с казалось бы конфликтной ситуации, когда я, в силу своего прямого характера, позволил себе дерзость не согласиться с его утверждением. Он считал, что на авторалли езду на двух односторонних колёсах может продемонстрировать обычная рядовая «Волга». Я же убеждал его, что для такой езды необходима доработка заднего моста – блокировка сателлитов. Николаев не соглашался со мной. Потом, проконсультировавшись с более авторитетными автомобильными специалистами и разобравшись с этим, он понял, что был неправ. Валентин Петрович вызвал меня в кабинет начальника отдела и в присутствии генерала Прохорова принёс мне свои извинения. Не преминул по-рыцарски поблагодарить за то, что я с ним не соглашался, задевая его самолюбие. Этот эпизод в корне изменил дело, и мы прониклись друг к другу взаимной симпатией. Думается, что наши отношения переросли бы в дружеские, если бы не его внезапная и нелепая смерть на Минском шоссе в результате столкновения его «Волги» (за рулём был его сын) с грузовиком.

В этом отделе я оказался рабочей лошадкой, на которую взваливали значительную часть черновой работы, не получив ни повышения в должности, ни ордена. Причина опять-таки, как мне представляется, партийная, так как я всячески уклонялся от предложения стать секретарём нашей партийной ячейки. Да не мастак я был по партийной части, да и подобострастие меня не отличало.

Уволился я из рядов Советской Армии в конце 1985 года, прослужил в ней тридцать два года и восемь месяцев в офицерском звании.

Оглядываясь на пройденный армейский путь, не могу сказать с уверенностью, где служить было легче – на полигонах или в Генеральном штабе. Служба в Генштабе (хоть это и Москва, столица!) была сопряжена с большими нервными нагрузками. «Своё» мнение зачастую подавлялось мнением начальства, конечно, всегда единственно правильным. При испытаниях же ракетной техники спор завершался не мнением начальника, а только одним критерием: попаданием ракеты в цель. Отношение руководства к подчинённым «рядовым» полковникам, мягко говоря, было далеко не товарищеским. Наверное, всё-таки мне ближе и по душе работа с «железом», а не в коридорах, где властвуют чиновники, пусть и в погонах.

Завершая свои записки о людях, попавших в сталинский спецнабор, повторяясь скажу, что судьбы наши были изменены коренным образом. Многим из нас это обстоятельство было неприемлемым вмешательством в личную жизнь человека, испортившим судьбу, к которой мы готовили себя. Об этом в своих воспоминаниях сетовали и Анатолий Гринь, и Юрий Толкачёв. Применительно к себе лично я так не считаю, а из своей воинской судьбы считаю лучшими годами службу на полигоне Капустин Яр, где было и трудно и интересно.

Сохранить правильную хронологию в этих записках я не пытался. Да и зачем она здесь. Применительно к себе лично я так не считаю.

В заключение привожу отрывок из стихотворения моего бывшего начальника в Генеральном штабе полковника в отставке Малышева Якова Макаровича. Оно созвучно моим мыслям:

Прошумели годы
Словно с гор потоки.
Сколько ни старайся –
Их не удержать.

Стал я хуже видеть,
Стал я хуже слышать,
Медленней ходить
И соображать.

Вглядываясь в прошлое,
Хочется мне верить,
Что на белом свете
Прожил я не зря.

Что судьбой прописано,
На роду написано,
Что по силам было мне –
Всё исполнил я.

Родные края

Поскольку я совершенно не представляю себе дальнейшую судьбу записок о полигоне Капустин Яр, то дальше продолжу только для тебя, Тёма, моего внука. Чтобы ты знал обо мне и бабушке, а, следовательно, и о себе, несколько больше. Ведь если я просто расскажу устно, ты многое забудешь со временем, как и я теперь не могу точно вспомнить подробности о родословной своих родителей, бабушек и дедушек.

Я родился 18 января 1930 года в Ленинграде. Мы жили в Смольнинском районе города, на 4-ой Советской улице (бывшей 4-ой Рождественской).

Моя мама – уроженка города Осташкова Тверской губернии. По преданию это поселение основано купцом Осташовым, организовавшим там своё кожевенное дело. Само поселение известно с 16 века, то есть в эпоху царя Ивана Грозного. Эта фамилия образована от имени Евстафий, что по-гречески означает «твёрдо стоящий». В 1770 году поселение по указу императрицы Екатерины II получило статус города. Город расположен на полуострове, вклинившимся в озеро Селигер. Озеро огромное, с множеством больших и малых островов. Красивейшее место России! Осташков один из излюбленных туристических центров. Но красотой сыт не будешь, и в годы лихолетья после Гражданской войны мужская часть семьи Гречниковых вымерла от разорения (сгорел дом) и болезней. Остались: бабушка моя – Анна Ивановна и четверо её дочерей. Моя мама, Анна Николаевна Гречникова, старшая, её сёстры по старшинству – Лилия, Елена и Мария. Мама по настоянию бабушки переехала в Петроград к тётке Татьяне Ивановне Алексеевой, сестре бабушки, и жила там на положении родственницы – прислуги. Образование имела всего четыре класса церковно-приходской школы.

Дедушку своего, Николая Гречникова, я ни разу не видел. Мне только рассказывали о нём. Я знаю, что он был мастеровым – гальваником. Его ремесло связано с нанесением позолоты на церковную утварь и купола храмов.

Однажды дед нечаянно подслушал, работая на низком куполе часовенки Житного монастыря, разговор двух монахов. Он понял, что в определённое время религиозного праздника в установленном монахами месте (возможно, на могиле) должна была загореться от небесного огня свечка. Дед этим секретом поделился с прихожанами, за что и был наказан священством – отлучён от церкви. Это самое тяжкое наказание для православного христианина. Удар немалый. А вскоре ещё и дом сгорел, что, по-видимому, было расценено как небесная кара за совершённый грех. Здоровье дедушки, я полагаю, было изрядно подорвано работой по профессии – ведь амальгама для позолоты приготавливалась на ртути, пары которой известны как ядовитое вещество.

В Питере мама вышла замуж за Васильева Николая Викторовича, единственного оставшегося в живых мужчин из когда-то многочисленной семьи Васильевых. Его отец, мой дедушка Виктор, тоже умер рано, и я его видел только на старинных фотографиях. Бабушка – баба Паша – осталась одна с детьми и жила, конечно, бедно. Кроме сына у неё были дочери, мои тётки: Вера, Анна, Валентина, Анастасия и Лидия. Все мои тётки, сёстры отца, были хороши собой, особенно старшая Вера. Лидия умерла совсем молодой.

Дед Виктор тоже был мастеровой, работал и он на церковь, то есть, как говорили, занимался богоугодным делом. Был он гравером-чеканщиком и оформлял оклады к иконам, да и другую работу, видимо, выполнял. Отец рассказывал, что он был и скульптором, мог на глазах детей слепить из куска воска медведя, да так здорово, что шерстинки были видны. Во искупление какого-то греха дед отлил серебряное распятие величиной с полметра и принёс его в дар церкви, находившейся в Усть-Ижоре. Возможно там были корни его предков.

Меня, малого ещё ребёнка, на лето отправляли в Осташков к бабушке Анне (Бабане, как я её звал). Там меня и застала 22 июня 1941 года война.

Мои родители всё сделали наоборот: в то время, когда большинство ленинградцев отправляло свои семьи в эвакуацию, мой отец приехал в Осташков и забрал нас с Гелой, дочкой Татьяны Ивановны, обратно в Ленинград. Возвращение прошло благополучно, без бомбёжки поезда, но заняло много времени из-за ремонта повреждённых путей.

Отец вскоре пошёл добровольцем на фронт. Ему присвоили звание лейтенанта и направили в пехотную часть. В пешем строю, с боями, отец прошёл ратный путь от Ленинграда до Румынии.

Отец, конечно, многое рассказывал о фронтовых буднях, о своих злоключениях и различных происшествиях.

Пехотный батальон – это не то звено в армии, которым обеспечиваются великие победы. Это скорее то звено, которому достаётся одна из самых тяжёлых участей. Подавляющее большинство солдат и офицеров его батальона не смогли встретить день окончания войны – День Великой Победы. Только командиров батальона за время боевых действий погибло двое. Одного из них, майора Оленева, я помню, так как в один из краткосрочных отпусков с Ленинградского фронта (известный своим тяжёлым положением участок возле Лисьего Носа, «пятачок») он посетил наш дом вместе с отцом. Его убила во время атаки автоматная очередь. Рядом бегущего отца эта очередь тоже зацепила, разбив в его полевой сумке лупу. Этой лупой отец, служивший начальником штаба батальона, пользовался при изучении карт местности. От лупы в сумке осталась одна пыль, а на ноге оказался всего лишь большой синяк.

Отцу несказанно везло. В следующий атаке осколком вражеского снаряда его ранило в ухо – касательная ранка, просто порез, вызвавший, однако, изрядный кровоток, испачкавший верх гимнастёрки. В другой раз он получил основательную контузию во время артиллерийской подготовки немецкой стороной. Все ушли в укрытия, хорошо подготовленные к обороне землянки с потолком в «три наката». Но немецкий фугасный снаряд угодил в ту землянку, где укрывался и отец. Снаряд пробил-таки потолок и взорвался внутри землянки, среди людей. Погибли все, за исключением отца и медсестры, занявшей скромный уголок в этой землянке. Отца отправили в госпиталь, а медсестра не пострадала вовсе.

Николай Викторович, мой отец, очень гордился заслуженными в боях орденами: «Орденом Отечественной войны» и «Красной Звезды», и печалился, что проект приказа о награждении ещё одним орденом по какой-то причине не был подписан.

Его батальон прошёл путь от Ленинграда почти через всю Прибалтику до Днепра, где был окончательно обескровлен и в составе более крупной части отправлен на «отдых» в Румынию, под Бухарест. Там и застал их день окончания войны.

Тяготило отца воспоминание о том, как ночью, в неразберихе, свои по ошибке застрелили нашего же разведчика, возвращавшегося с задания, в темноте потерявшего ориентиры и попавшего в «чужой» район.

О притеснениях и зверском обращении с населением на оккупированной территории со стороны фашистов отец говорил, что в этом, по его впечатлениям, больше усердствовали венгры, а не немцы. Вспоминал одного пленного немецкого офицера, державшегося на допросе нагло и высокомерно, считавшего непреложным поражение русских: «Sie russische Sweine...» О румынском воинстве отец отзывался несколько пренебрежительно, как о слабых вояках (а чего ради им было драть свой пупок на чужой войне, спрашивается), обеспокоенных лишь тем, где и как добыть «курки-яйки».

Предложение о дальнейшей службе в армии после окончания войны отец отклонил, скучая по семье и Ленинграду. Из Румынии вернулся изрядно поправившимся и отдохнувшим, оставшись в звании «капитан». Сразу устроился работать заместителем начальника цеха на Ленинградский инструментальный завод, сравнительно недалеко от дома.

Я хорошо помню тот его приезд в Ленинград на побывку с фронта. Отец носил, естественно, форму и приехал, как полагалось в военное время, с оружием. Уходя с мамой по каким-либо делам из дома, он свой пистолет оставлял в шкафу. А я... Мне только и надо было дождаться этого. Я доставал его «ТТ», вынимал обойму, пересчитывал и перебирал патроны, целился в стенку и щёлкал курком, мечтая «стрельнуть» из него. Но на это, конечно, не отваживался, понимая, что тонкую стенку пуля могла пробить (а там жила соседка Ольга Сергеевна), а от капитальной стенки мог быть опасный рикошет пули. Этот визит был, естественно, радостен всем – и матери, и маленькой сестрёнке.

А потом... Мы получали регулярно от отца письма и мечтали о том, как хорошо заживём вместе после войны. На жену, Анну Николаевну, отец оформил аттестат, и мать получала по нему его денежное довольствие – неплохая помощь.

Довоенный Осташков остался в памяти как уютный провинциальный городок, где по выходным дням в вечернее время в парке играл духовой оркестр, а принаряженные горожане чинно прогуливались или танцевали.

Муж моей тётки Лили, Павел Михайлович Кузнецов, очень любил своих двоих детей, да и меня не забывал. Он учил меня делать игрушки, иногда брал на рыбалку и катал по озеру на лодке.

Павел Михайлович человек весёлый и очень общительный, знал в городе почти всех. Работал шофёром, конечно, не брезговал выпивкой. Состоял в труппе артистов-любителей и выступал в пьесах в городском театре. Роста был среднего, нос имел с горбинкой (впрочем, как и у его матери и брата Лёвы). Да и у меня похожий, осташковский нос, как и у мамы. Тётка же Лиля была слегка курносой. Дядя любил всякие механические устройства – имел два велосипеда (для себя и жены), мечтал построить моторную лодку. Осуществил свою мечту уже в послевоенные годы. Тогда же каким-то образом разжился мотоциклом Иж-9. В армию призван не был по причине хронической язвы желудка.

На озере, рядом с Осташковом, есть замечательный остров Кличен, зона отдыха горожан, с песчаными пляжами и сосновым лесом. В хорошую погоду лучшего места отдыха и не найти. Горожане выезжали туда по-семейному, с детьми. Брали с собой еду, самовары и даже патефоны. Теперь патефоны вышли из моды. А тогда небольшой чемоданчик с набором круглых пластинок, которые вращались со скоростью 78 оборотов в минуту от пружины, заводившейся вручную специальной ручкой, издавал музыку. Надо сказать, что качество записей, конечно, не отвечало современным требованиям, но все с удовольствием слушали и русские народные песни, и романсы, и танцевальную музыку (вальсы, фокстроты, танго). Модными в то время были пластинки с записями румбы «Кукоррача», песен в исполнении Виноградова, Козина и, конечно, Утёсова. Одна только песенка в его исполнении «Всё хорошо, прекрасная маркиза...» чего стоила.

На свежем воздухе, среди красивейшей природы средней полосы России можно было услышать чарующие звуки играющего патефона.

На озёрном мелководье водились маленькие рыбки с шипиками возле рта. Их называли вьюнами. Эти рыбки любили почему-то забираться в песок под ступню шагающего человека, что заставляло женщин взвизгивать от щекотки, а мальчишки могли легко поймать их руками.

Конечно, в озере водилась рыба, но ввиду огромных размеров озера найти рыбное место было непросто. Мальчишки ловили с причалов пристани на удочку всякую мелочь на корм кошкам: уклейку, окуньков, густеру. Взрослые отправлялись на лодках подальше, к островам. Рыболовецкие артели ловили рыбу промысловыми сетями, добывая уже крупную рыбу – судака и леща. В путину специальными сетями с очень мелкой ячейкой ловили в огромном количестве снетка. Эту совсем маленькую рыбёшку сушили на солнце, делая заготовку на зиму для постных щей. Осташи (так называют себя сами жители этой местности), в отличие от других людей, уважали ершей и умели их готовить. Уха из ершей и судака – лакомство. А на бабушкин пирог с ершами, испечённый в русской печке, собирались все родственники. Пирог голодным не подавали из-за костлявости рыбы. Сначала обедали, а пирог шёл на десерт. Его кушали не спеша, отделив корочки от рыбы, посасывая косточки и плавники. Тесто готовилось особое – пирог не должен был быть белым.

Однажды мой дядя Паля, как я его называл, по дороге на работу шёл близко к берегу и увидел пришедших на мелководье судаков. Он схватил булыжник и наудачу запустил им в стайку судаков. Ему повезло, одного удалось оглушить камнем. Дядя был одет в сапоги и смог забежать в воду и подхватить рыбину. Бегом отправился с добычей домой, а потом бегом же на работу. Судак оказался крупным и лежал в корыте, когда я его увидел. Любопытство меня завело далеко – я решил ознакомиться с зубами уснувшего, как я думал, хищника и засунул ему в пасть палец. А уснувший судак пасть сжал... На мой вопль прибежали взрослые, освободили мой окровавленный палец, да ещё и надавали подзатыльников за глупость. Это я запомнил навсегда.

Как-то отец во время своего отпуска в Осташкове решил навестить знакомых и взял меня с собой. Кто были эти люди, я не помню. А вот фотографию, висевшую у них на стенке, я не забыл: на берегу озера стоит лодка бортом к зрителю, за ней трое парней, а перед лодкой... пойманная ими щука. Говорили, что она якобы сожрала забегавшую в воду собачонку, что она утаскивала на дно домашних уток. В общем, щука стала объектом спортивного лова. Эти парни и ловили её, сделав особо прочные снасти и придумав какую-то особую приманку. Ловили долго и, наконец, поймали. Фотографию сделали на память, чтобы не говорили, что это выдуманная история. Щука оказалась старой и для еды не годилась. Её вес и размеры мне не запомнились, но её длина была соизмерима с длиной лодки.

Бабушка Аня занимала нижний этаж двухэтажного деревянного дома и имела при нём половину огорода. Огород для жителей небольшого города – это предмет неустанных трудов и забот, чтобы в семье были и картофель, и капуста, и огурцы, да и всякая зелень. Без огорода невозможно прожить, в особенности большой семье. С бабушкой жила тётя Лиля с мужем. Потом они купили свой дом, и бабушка стала жить одна.

Второй этаж занимала дальняя родственница Гречниковых, Александра – тётя Шура для меня. Её муж, или сожитель, дядя Нил сапожничал. Мне очень нравилось наблюдать, как управлялся Нил Егорович с обувью. Не торопясь, он шилом накалывал в подмётке два ряда дырочек, вставлял в них маленькие деревянные гвоздики и забивал молотком. Я спрашивал, почему гвоздики деревянные? А он разъяснял, что железные не годятся для такой обуви, они заржавеют и подмётка отвалится. Деревянные гвоздики служить будут дольше. Потом я видел настоящие «осташи», охотничьи высокие кожаные сапоги с отворотами. У них подмётки тоже крепились деревянными гвоздиками. Такие сапоги служили охотникам очень долго и, конечно, воду не пропускали.

Нил Егорович в молодые годы служил ямщиком на почте и за отвагу был награждён золотой медалью. Ему удалось, отстреливаясь из нагана, отбиться от грабителей, хотевших захватить почту. Тогда почтой перевозились денежные переводы, иногда почтарь вёз крупную сумму, но чаще только письма, газеты и журналы. Я восхищённо смотрел на небольшую медаль – она круглая и её можно было носить на груди, на ленточке. Человеку медаль и почёт, и добрая память об отваге и мужестве.

Родственница, жившая на втором этаже, тётя Шура (Хрусталёва, если не ошибаюсь) была поразительно волевым человеком. Бабаня с ней не дружила, были какие-то распри, мне неведомые. Но с уважением к её характеру рассказала, что тётя Шура в молодости болела оспой и чтобы не обезобразить своё девичье лицо, проявила чрезвычайное терпение: не сковыривала с лица болячки, которые очень чесались и зудели. Лицо ей сохранить удалось, ямочки от болячек почти не были видны.

Купленный тёткой Лилей дом был совсем небольшой, но с мансардой, то есть с чердачным помещением для жилья и хозяйственных нужд. Имелся крохотный огородик, в котором росли пара яблонь и вишни, имелось несколько грядок под картофель и парник для огурцов. Тётка Лиля всегда высаживала ещё бобы, которые ей очень нравилось есть сырыми. Были кусты малины и крыжовник.

В послевоенные годы я гостил у Кузнецовых и ночевал в мансарде.