Васильев В.Н.

Для внука Тёмы и не только...
Воспоминания испытателя ракетной техники

© Васильев В.Н., 2008

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Армейский быт

Быт. Да ещё армейский. Что же это такое? Может быть это и есть основа бытия, которое определяет сознание? Смотрю словарь:

Вот оно что, оказывается. Тогда по порядку, почти.

В магазинах городка можно было купить крупу, макароны, мясо и даже свежую осетрину. Балыки и икра, зернистая и паюсная, дефицитом не являлись, и хотя цены и были доступными, но спросом большим не пользовались.

Была в городке, конечно же, офицерская столовая от военторга. Сначала она находилась в деревянном сооружении типа барака, потом построили кирпичное здание. Столовая днём – ресторан вечером. Вообще следует сказать, что все военторговские столовые, какими бы хорошими они ни казались, используя дешёвые «тяжёлые» жиры, обеспечивали офицерам гастрит. А однажды на Байконуре, будучи там в командировке с Виктором Скрыминским от полигона в Плесецке, были в тамошней столовой отравлены окрошкой и мучились животами. Вечером, чуть придя в себя, пошли в ресторан, где вместо ужина лечились чёрным кофе с добавлением коньяка: кофе по огромной пиале и сто граммов коньяка на двоих. Это помогло, мы почти восстановились.

Пищу мы принимали в военторговских столовых, ни дна им и не покрышки. Немало желудков там было испорчено комбижирами. Тем не менее, все стремились попасть на ПЧ (первый черпак) и некоторые приходили ради этого к ещё закрытым дверям столовой и ждали, когда она откроется. Поначалу, ещё по неопытности, и мы приходили пораньше, стремясь в жаркое время успеть захватить в буфете бутылочку минералки из холодильника. Однако советы врача и личный опыт доказали вредность приёма ледяной водички перед обедом – спазмы и, как следствие, боль в желудке. Пришлось переходить на два компота: один до еды, другой после. Разносолов особых нам не готовили, но закуски, первое и второе блюдо были всегда.

Был и закон неписаный о приёме пищи: если в распоряжении офицера поступал солдат-водитель, то офицер был обязан его накормить. Он обедал в столовой за одним столом с этим офицером.

Военторговские столовые были почти на всех рабочих площадках, вернее – неподалеку от них, в жилой зоне.

Одежда. На рабочие места мы обязаны были являться по установленной форме. В летнее время – гимнастёрка, портупея, брюки в сапоги. В прохладное время года носили глухие, со стоячим воротником, кителя и брюки в сапоги. Позже нравы смягчились, и мы могли носить тужурки (открытые кителя) и брюки навыпуск с ботинками. Зимой носили шинели, а для работ на открытом воздухе – меховые костюмы и валенки (если не было сырости). Меховые куртки поначалу нам выдали из числа списанных лётных, на собачьем меху. Куртки были просто прелесть – никакой ветер их не продувал. И, несмотря на их засаленный и неприглядный вид, нам очень не хотелось сдавать их на склад и получать новые, на цигейке. Это были танковые костюмы, новые и чистые, но они защищали наши телеса намного хуже. Гринь настолько долго не хотел расставаться со старьём, что чуть не получил взыскание.

Жилище. Жилищем рабочую нашу комнату на 2-ой площадке в МИКе назвать было трудно. Но не мёрзли – и на том спасибо. Со временем на 2-ой и 20-ой площадках были построены административные двухэтажные здания. Там комнаты были настоящие, вполне пригодные для работы с документами. Для отдыха на стартовых площадках (в их жилых зонах) имелись гостиницы, в которых в случае необходимости можно было заночевать.

Духовных благ и культурных ценностей на рабочих площадках не имелось. Поддержание здоровья осуществлял врач, по штату полагавшийся в войсковой части, подчинённой испытательному управлению. Мы к нему практически не обращались.

Общение с начальством осуществлялось по необходимости. На этот счёт острословы поучали: «Всякая кривая вокруг начальства короче прямой». С друзьями и товарищами общались – по личному расположению и по обстоятельствам.

Осталось коснуться географических условий. Всякий, кто посмотрит карту, увидит, что Капустин Яр расположен в 70 – 80 километрах от Волгограда, почти на берегу реки Ахтубы, в Прикаспийских степях. Отсюда и географические условия: жаркое, засушливое лето (от мая до сентября включительно), гнилая, с оттепелями и невообразимой липкой грязью, зима. Морозы, как правило, держались всего 2 – 3 недели и сменялись продолжительной оттепелью.

Бывали зимы с весьма свирепыми периодами. Случались и сильные холода, морозы до минус 35 ⁰С. Чаще мороз не превышал минус 15 – 17 ⁰С, но степные ветры 12 – 15 м/сек если сопровождали такой холод, то приходилось туго – куртки наши защищали нас уже плохо.

В начале нашей службы большую группу офицеров задержали на рабочих местах, и мотовоз уехал без нас. Начальство выделило для доставки нашей компании автобус, и мы поехали в городок. Поднялась вьюга, дорогу занесло и в одном месте автобус слетел с дороги, перескочил неглубокую в том месте канаву и остановился. Старшим в автобусе был заместитель начальника управления по НИР полковник Орлов. Он приказал всем выйти из автобуса и выталкивать его на дорогу. А многие оказались в фуражках, вьюга снегом сыплет в глаза, уши мёрзнут. Вытолкали, наконец, автобус. Влезли в салон – ничего не вижу, очки в снегу. Хотел снять их, чтобы очистить и не могу – примёрзли к бровям. Сам Орлов, дядя с довольно солидной и дородной фигурой большого роста, во время выталкивания из автобуса выходить и не думал.

Довелось мне однажды крепко помёрзнуть во время одной из поездок с площадки на площадку. Пришлось после транспортировки макета ракеты на стартовую площадку возвращаться «домой» (на 2-ую площадку) на пустом уже, без прицепа, грузовике ЗИС-151. Со мной в кабине, кроме водителя-солдата, ехал представитель промышленности. На мне надет овчинный полушубок, солдат – в ватнике, гражданский – в куртке. Пока пристраивали на место макет ракеты, спустилась ночь, появилась на безоблачном небе огромная луна. Тихо, ни ветерка. В степи мороз, а в кабине сравнительно тепло.

Вдруг навстречу нам засверкали фары и габаритные фонари. Понятно, это автопоезд с ракетой-«керосинкой», едут наши соседи. Заранее приняли как можно правее, чтобы уступить дорогу и остановились. Не тут-то было. Автопоезд тоже остановился и вышедший из кабины начальник колонны подполковник Гельфандбейн Яков Аронович потребовал, чтобы мы освободили дорогу полностью. Пришлось нам съехать с дороги на грунт. Автопоезд проехал, а мы не смогли выбраться на дорогу обратно, застряв в наметенных сугробах. Наш грузовик старенький, скоро от натуги закипела вода в радиаторе, и мотор пришлось заглушить. Чтобы не разморозить мотор, испуганный солдатик стянул с себя ватник и хотел укрыть им двигатель. Я тут же приказал ему одеться и побегать для согрева – чёрт с ним с двигателем.

Гражданский наш товарищ, не выдержав в ожидании помощи, пошёл на 2-ую площадку пешком, благо до неё было недалеко, всего-то 15 – 16 километров. Мороз усилился до такой степени, что и полушубок не спасал от холода. Потом я спросил – сколько? Сказали, что минус 27 ⁰С, но уверен, что было холоднее. Помощь пришла только под утро, когда возвращался тягач встреченного нами автопоезда. А гражданского товарища мы не догнали, он таки пешком пришёл первым.

Я не простудился, а вот солдатик наш, слишком добросовестный, заболел чирьями, наверное, от переохлаждения. Он всё переживал за размороженный двигатель грузовика, я же обещал подать рапорт в его защиту, если понадобиться. Не понадобилось, его командир сам во всём разобрался.

Два или три раза вьюги случались такие, что в городке закрыли школы и запретили детям появляться на улице, а нас оставляли на рабочих местах, без выезда в городок. В городке магазины тоже были закрыты, а хлеб продавали только из окошка пекарни. К пекарне народ пробирался мимо сугробов почти в рост человека.

Однажды зимой мы компанией из 4 – 5 человек возвращались из столовой на 20-ую площадку. Путь не дальний, всего чуть больше километра. Однако пока шли, поднялся сильный ветер, дувший нам в спины. Приблизились к площадке почти бегом. Вдруг подполковник Тимофеев поскользнулся и упал. Я хотел ему помочь и протянул руку, но меня снесло ветром и я не смог сразу остановиться. В нашей рабочей комнате имелись кое-какие приборы. Я взял анемометр и вышел во двор, держась за штакетник, добрался до угла здания и замерил скорость ветра – прибор показал 38 м\сек. Ветер не ослабевал и нам отказали в отъезде домой. Ночевали в рабочей комнате на столах, не снимая шинелей. Буря побесновалась изрядно: повалила кое-где деревья и заборы, сорвала крышу с одного из зданий.

Такие бури в степи случались не часто, но приносили они не только материальный урон. Были и жертвы.

Летом другая напасть. Случались ливни такой силы, что приходилось днём включать фары автобуса, чтобы не потерять дорогу, а то и вовсе останавливаться. Вообще дождь в летнюю жаркую пору опасен, если он не затяжной, а кратковременный. Когда после дождя снова появляется солнце, то начинается интенсивное испарение влаги. Однажды, ещё до нашего появления на полигоне, из-за этого произошёл несчастный случай. Офицеры мотовозом ехали в городок и в пути их застал ливень. Когда подъехали к остановке, дождь кончился и выглянуло солнце. Офицеры путь домой продолжали пешком. Подполковник Левензон вышел из вагона и шёл вместе со всеми, но внезапно ему сделалось плохо и он упал. То ли от теплового удара, то ли от очень высокой влажности воздуха (скорее всего от их совместного воздействия) он потерял сознание и до дома не дошёл. Помочь ему не удалось, и он скончался.

Не успели Левензона похоронить, как в его дом заявился его сослуживец тоже в звании подполковника, и потребовал вернуть одолженный покойнику фотоэкспонометр. Кляузный и неприятный был этот человек. Однако он отлично знал своё дело, был высококлассным специалистом, но никудышным организатором, сухарём, и главное – формалистом. Его скаредность доходила до анекдотов, о чём все знали. Даже в быту, дома, он непременно оценивал покупки своей жены на соответствие семейному бюджету. Если траты, на его взгляд, выходили за норму, то он безапелляционно бросал жене, что оплачивать это не будет, мол, выкручивайся сама. Его жена не таила от посторонних характер главы семьи. На работе он сослуживцам давал деньги в долг, но только тем, кто пользовался его доверием, то есть возвращал долг вовремя. Другим отказывал. Короче говоря, для нас он был жуткий формалист, бездушный исполнитель служебного долга, человек, с которым не хотелось иметь дела.

Подробно о нём, его поведении на службе и дома, взаимоотношениях с подчинёнными и начальством, уже писали те, кто знал его: и Иконников Коля, и Толкачёв Юра. Причём, последний был в прямом подчинении у этого подполковника. Характерно, что Толкачёв свои воспоминания озаглавил «Что было – то было». Мол, среди нас водились даже такие личности, которые не отвечали требованиям офицерской чести. Действительно, тот офицер – настолько одиозная личность, резко выделявшаяся в офицерской, в целом здоровой среде, что не запомнить его было невозможно. Нас, младших офицеров, хотя ему и не подчинённых, он допекал своим вечным требованием уступить ему место в мотовозе или автобусе, как старшему по званию. Ну, что тут можно формально возразить, в уставе же зафиксировано об уважении младшими военнослужащими старших по званию.

Надоел он не только нам, но допёк и командование управления, и начальство полигона нескончаемой чередой рапортов и устных просьб решить тот или иной служебный вопрос, зачастую такого мелкого характера, что его мог разрешить старшина подразделения. Генерал Вознюк при первой же возможности уволил его из армии. Имя этого полигонного Беликова умышленно не называю, ну его.

Должен заметить, что черты формализма присущи многим людям, особенно военным. Тут трудно осуждать этого подполковника. С ним просто-напросто неприятно было и служить, и общаться.

Полуденное солнце после кратковременного ливня выжигало дыры в листьях растений. Я видел такое поражённое поле, засеянное какой-то культурой (возможно, это была гречиха). Крупные листья все были в дырах и коричневых пятнах от ожогов солнечными лучами, собираемыми каплями воды как линзами.

Летняя жара с течением времени нашего пребывания на полигоне смягчилась на 2 – 3 ⁰С , сказалось, видимо, влияние Волгоградского водохранилища. Но ещё в 1959 – 1961 годах, когда я уже жил как женатый человек, температура воздуха в комнате ночью почти не опускалась после дневной жары – стояла на уровне плюс 35 – 37 ⁰С. Жена, Нина Алексеевна, тоже северянка по рождению, с непривычки мучилась больше меня. Приходилось среди сна идти в ванную и принимать холодный душ. Она частенько ходила с «простудой» на губах. А мы к такому климату уже почти привыкли и чувствовали себя полегче. Этому способствовали и наши старшие, более опытные товарищи. Они учили нас соблюдать питьевой режим. Поначалу мы все бегали в рабочее время попить газировки из сооружённого нашими солдатиками самодельного сатуратора. Торопились в буфет за холодным нарзаном. Потом стали выполнять рекомендации старших да и к климату понемногу приноровились. Воды потребляли меньше (старались не пить воду до обеда), вырабатывая водный режим.

Через несколько лет мы приобрели закалку и стали ощущать дискомфорт при температуре воздуха лишь выше +35 ⁰С. А ведь большинство офицеров из спецнабора, да и практически все остальные, являлись по рождению северянами.

Как-то из-за отсутствия транспорта меня послали на стартовую площадку в составе поезда из грунтовых кислородных цистерн, которые доставляли окислитель для заправки ракеты. Жара усиливалась подогревом воздуха в кабине АТ-Т от двигателя, размещённого в передней части шасси. Дорога грунтовая (гусеницы тягача бетонку раскромсали бы быстро), поэтому едем по степной дороге. Ветер попутный – вся пыль наша. Приехали на площадку уже почти к вечеру. Выйдя из кабины, ощутил, наконец, блаженную прохладу. Хорошо! Побежал к душевой, оказалось на моё счастье, что вода есть. Совсем хорошо! Вытряхнул пыль из одежды, протёр очки и увидел на стене наружный термометр, зафиксировавший плюс 39 ⁰С. Удивился, спросил, правильно ли он показывает температуру. Ответили, что да, правильно. Вот так подтверждается старая истина, что всё познаётся в сравнении. Можно себе представить, какая же температура была тогда в кабине тягача.

К армейскому быту, думается, следует отнести и дежурства на площадках и гарнизонную службу. Дежурства по МИКу особых тягот не доставляли, да и другие дежурства тоже. А вот про гарнизонную службу такого не скажешь, для инженера, практически не имеющего общевойсковой подготовки, даже такое задание, как пойти в наряд патрулём – обуза немалая. А пойти дежурным по гарнизону считалось чуть ли не наказанием. Казалось бы, какие такие могут быть трудности в гарнизоне? Это на стартовой площадке и мороз, и ветер, и дождь, и грязь, и не всегда накормлен, и физическая усталость, и стрессы разного рода, а то и авария, или даже катастрофа. А здесь вполне цивилизованный военный городок, но...

Мы, бывшие студенты ВУЗов, хотя и стали носить погоны, но никак не могли отрешиться от психологии чисто гражданского человека. Ведь мы, хотя и прочитали уставы и внутренней, и гарнизонной службы, но знали-то их неважно. А главное – не имели практики их применения. У нас не было, как говорили, «любимого личного состава», то есть рядовыми и сержантами мы командовали вне казармы только как номерами расчёта, обеспечивавшими технологию подготовки и пуска ракеты. Там, на площадках, всё было понятно и целесообразно в поведении «нижних чинов», как говорилось в царское время, но здесь, в гарнизоне, зачем-то обязательно требовалось отдание чести, соблюдение формы одежды и тому подобное, чего нет в гражданке в общении между людьми. Поэтому-то гарнизонная служба для нас, всё ещё не расставшихся с психологией студента, в моральном плане являлась тяжким испытанием.

Нас, младших офицеров, посылали патрулировать как военный городок, так иногда и ближние сёла: Капустин Яр и Пологое Займище. Патрулировать сёла было труднее: грязи больше, да и самовольщиков хватало. Дежурство по гарнизону доверялось только старшим офицерам (майор, подполковник). И патрулирование, и дежурство по гарнизону, несомненно, были необходимы для поддержания порядка и дисциплины. Занятие нужное, но нелёгкое и малоинтересное. Однако не всегда. Однажды мне повезло и здесь.

Полагалось патрулю перед тем, как отбыть на ночной отдых, сдать оружие в комендатуру гарнизона. Нужно было прийти туда после полуночи, когда по идее все уже должны спать, а на улицах нет никого. Мы вместе с патрульным солдатиком стояли на перекрёстке улиц и ждали этого часа. Тут нас встретил капитан Масленников, мой сосед, направлявшийся в общежитие, и мы о чём-то говорили. Вдруг к нашему великому изумлению мы увидели нечто, несущееся через всё чистое, безоблачное капъярское небо. Это нечто напоминало пылающее тело с ярким мерцающим хвостом. Ни шума, ни шороха не было слышно. Скорость перемещения, даже по сравнению с ракетой, была фантастически огромной. Но правильно оценить её, не зная высоты, не представлялось возможным. Что это было? Ракеты нашего полигона в этом направлении не летали. Может быть, это был болид? Спросить некого, написать письмо в Академию наук СССР? Посмеются над нами, да и только. Пришлось закрыть удивлённо разинутые рты и разойтись по своим делам. Так что, хочешь – не хочешь, а приходится задумываться о наличии этих самых НЛО.

Когда меня произвели в майоры, пришлось гарнизонную службу познавать с иной стороны. Начальник отдела, не мешкая, определил меня дежурным по гарнизону.

Комендатура, и ты в ней начальник после коменданта и его заместителя. Развод караулов под оркестр. Надо выучить весь ритуал, проверку правильности построения караулов, подачу команд, приём рапортов, обращение с оружием и тому подобное. Досаждала проверка караулов ночью, обязательно что-нибудь не соответствовало уставным требованиям, что ставило в тупик неопытного офицера из спецнабора. Для офицеров полигона, окончивших нормальные военные училища, вся служба в гарнизоне, по их рассказам, носила всего лишь рутинный характер, того же порядка, что и дежурство по МИКу.

А тут, во время моего первого гарнизонного дежурства, патрули приводят хорошо знакомого мне подполковника в сильном подпитии. Как быть? Отпустить и проводить до дому, но уставы и инструктаж требуют другого. Разве это не моральная пытка раздвоения между долгом и просто человеческими отношениями? Я вынужден был его посадить на гауптвахту для того, чтобы он проспался на нарах. Мало того, патрули по жалобе некоторых солдат из казармы приволокли двух молоденьких девушек родом из дальнего села Царёво (это километров 25 от городка) в дежурку. Тогда в городке милиции ещё не было, поэтому пришлось мне с ними разбираться. Естественно, у них не было пропуска в военный закрытый городок – это уже нарушение режима в гарнизоне. Одним словом, впечатлений для новоиспеченного майора хватало.

Армейская повседневность немыслима без дня командирской подготовки. Никаких, кроме неотложных, работ в эти дни не планировали. Нас всех собирали в зале, где нам зачитывали приказы, как из столичных воинских органов управления, так и местного значения. Приглашённые на занятия специалисты читали лекции на военные темы. Иногда нам разрешали делать самим доклады на интересующие всех темы по специальной подготовке. Эти доклады всегда оказывались актуальными и слушали их все с удовольствием и увлечённо. А вот скучные лекции, в том числе по марксизму-ленинизму, и приказы, нас мало касающиеся, слушали вполуха, а то и вовсе не слушали – дремали или играли в карманные шахматы.

Стрельба из личного табельного оружия тоже составляющая часть командирской подготовки. Сначала нас снабдили револьверами системы «Наган», образца 1895 года, потом пистолетами «ТТ». Кстати сказать, этот Тульский Токарев, тоже не новинка вооружения, был снят с вооружения нашей армии до того, как мы стали офицерами. Пистолет Макарова «ПМ» нам был известен только по картинкам. Стрелок я был никудышней – мог попасть в «чёрное», а мог и вообще не попасть в мишень. Винтовка или охотничье ружьё – это было по мне. Видимо, меня сковывал страх, последствие травмы, полученной в детстве во время войны в блокадном Ленинграде. У меня имелся самодельный гладкоствольный однозарядный пистолет калибра 5,6 мм. Вместе с соседским мальчиком мы затеяли в отсутствии взрослых стрельбу в комнате по мишени, повешенной на двери (старинной, из крепкого дерева). Второй или третий выстрел дал рикошет от двери, и пуля угодила мне в переносицу. Ссадина и синяк в итоге. Повезло, что не в глаз. А вот боязнь, наверное, осталась. 

Физкультурником я был не лучше, чем стрелок из пистолета. Мог подтянуться на перекладине 8-9 раз, проплыть немало, кинуть гранату, но очень не любил такие гимнастические снаряды, как перекладину и коня. Имел по физкультуре оценку «три». Нравилась мне езда на мотоцикле, настольный теннис, охота и рыбалка – это было моё, любимое. Периодически нас вынуждали сдавать зачёты по физкультуре (во время инспекторских проверок – обязательно). Устраивали марш-броски. Помню один такой марш-бросок на 10 километров. С 20-ой площадки по грунтовой дороге увезли нас на автобусе в степь весьма далеко, так что даже нашего высокого МИКа не видать. Нам разрешили переодеться в спортивную форму и установили контрольное время, чтобы оценить нашу прыть: 50 минут тройка, меньше 40 минут – отлично. И это без тренировки. Нехорошо, конечно, но в то же время никто нам не запрещал с утра делать пробежки хотя бы на короткие дистанции. Я сразу наметил для себя оценку «три» и не более, нечего перенапрягаться понапрасну. Посоветовал офицерам своей группы держаться ближе к «хвосту» – лучше уж двойка по физкультуре, чем болезнь сердца. Один не прислушался к моему совету и, действительно, стал жаловаться на сердце, попал затем в госпиталь.

Побежали. На середине дистанции бегущие впереди, возглавляемые нашими отличными физкультурниками Городиловым и Куделенским, начали странным образом в одном и том же месте подпрыгивать, почему – непонятно. Подбегаю к этому месту... и тоже подпрыгиваю: поперёк тропинки смирно лежит и поглядывает на бегущих степная гадюка. Все знали, что эти змеи безобидны, но наступать на неё, разогретую солнышком, не стоило.

Партучёба. Вот уж истинное было наказание. Партучёба включала в себя курс лекций, самостоятельное изучение первоисточников по марксизму-ленинизму, в том числе материалов недавно прошедших съездов КПСС или «исторических» выступлений генсека партии. Приходилось составлять доклады и рефераты, готовиться и выступать на семинарах, проводимых нашими начальниками. Приходилось выкручиваться. Для экономии времени и нервов списывали необходимое для очередного занятия друг у друга. И так почти одно и тоже в течение многих лет. Скольких же? Институт, академия, воинская служба, а тут ещё и на «гражданке» пришлось пополнять идейный багаж «строителя коммунизма». И так продолжалось почти 40 лет. Что тут сказать? Против учения возражений не было. Но надоело...

Формально и начётнически, без внутреннего убеждения преподносили марксизм-ленинизм многие лекторы и партийные деятели, в том числе позднее ставшие глашатаями охаивания социализма и превознесения до небес прелестей капитализма. Они, как хамелеоны, сменили идеалы, выбросили основной стержень социализма – социальную справедливость, и не только словами, но и делом попрали всё то, к чему призывали нас, грешных. Что же это за убеждения у них были, и в чём они нас могли убедить?

Попробовал в зрелые уже годы самостоятельно, без принуждения, почитать Гегеля. Ничего не вышло, я быстро сдался: было и неинтересно, и скучно, и неактуально, да и, в конце концов, очень сложно. Невольно думалось, неужели я такой бестолковый. Ведь другие люди не только читают, но ещё и понимают прочитанное. Неужели мировоззрение формируют только профессиональные философы? На моё мировоззрение (подозреваю, что оно всё-таки есть), как мне кажется, большее влияние оказали популяризаторы науки, физики в частности. Эти авторы сумели донести до сознания простых людей взгляды на мироздание таких великих учёных как Эйнштейн, Бор, Гейзенберг... Меня поразила и зачаровала книга Пономарёва «По ту сторону кванта». Книга Гейзенберга «Физика и философия» имеется в моей библиотеке, её я прочитал дважды. Понятными и близкими кажутся философские положения Бора о его «принципе дополнительности», попытки Мигдала постичь структуру вакуума, замечательное высказывание Зельдовича о единстве нуля и максимума температуры. Почему же Гегель так и остался для меня непостижимым? Видимо, по той причине, что его текст (на русском языке) приходилось читать со словарём. А это уже говорит о моём недостаточном гуманитарном образовании. Советские школы, видимо, сильно отличались от гимназий. Ленин читал Гегеля, наверняка, без словаря.

Я в партию вступать не торопился, так как усматривал в этом ещё один кнут над головой. Начальство намекало, что пора, но я отмалчивался и от меня отстали. Но припомнили... Когда я женился и стал просить комнату в городке, мне никто не отказывал, но жилья долго не мог получить. А, например, Масленников, приехав к нам для дальнейшего прохождения службы значительно позже, получил жильё сразу, с нами в общежитии он жил не долго. Не потому ли, что его жена устроилась работать техническим секретарём в партком?

Считаю, что политика партийных высоких инстанций в отношении партучёбы могла бы быть поумнее, погибче. Долбание одного и того же материала из года в год, отсутствие перспективы окончания этой учёбы навсегда, кого хочешь доводило до отвращения к науке «Основы марксизма-ленинизма» (ОМЛ). Ведь только у меня было три диплома об окончании Вечернего университета ОМЛ. Отвращение не к марксизму и коммунизму как таковым, а к методам его вдалбливания в наши «несчастные» головы. Идейных же противников мы нигде не встречали, полагая их только там, «за бугром». Да и то сказать, кто же из простого народа мог быть против кодекса строителя коммунизма, заповедей коммунизма, которые провозглашали: человек человеку друг, товарищ и брат. Идеалы коммунизма были понятны и близки. Вот только смущала партийная верхушка... Они-то и жили при коммунизме. А народ вкалывал на великих стройках, начало которым положил Беломоро-Балтийский канал и Волховская ГЭС.

Дальше больше. Одна только гидромелиорация съела 40 миллиардов рублей на осушение и орошение во вред природе. А сколько лишних, недопустимо лишних средств было впустую истрачено на излишки вооружения. В том числе и на наше вооружение, ракетное. Вели бы более продуманную внутреннюю политику, да были бы более дальновидны наши руководители от КПСС – не рухнул бы социализм, не распалась бы страна.

Партийное руководство более мелких звеньев брало пример с верхушки и тоже жило по меркам двойного стандарта: клеймили с трибуны попавшегося за пьянку лейтенанта, сами же пили в доверенных компаниях; жильё и очередь за автомобилями – приближенному, своему; рекомендацию на более высокую должность – тоже своему.

Всем издалека была видна разница между «теорией» и «практикой». Схоластика, передёргивание исторических фактов, замалчивание неугодных для пропаганды, создание легенд о партийных деятелях, необъективность оценки идеологических врагов и гонения на инакомыслящих.

Однако даже наш социализм имел немало преимуществ. Бесплатное образование, в том числе высшее, неплохое медицинское обслуживание, тоже бесплатное, дешёвые лекарства, дешёвый бензин и так далее. Жизнь обывателя была всё-таки более светлой, более человечной, чем теперь. И семьи были крепче, и дружба преданней. Я, например, до сих пор дружу со своим блокадным товарищем Игорем Юровым, хотя и живём мы с ним в разных городах: один в Москве, другой в Ленинграде.

В.И. Ленина кто только сейчас не клеймит, модно стало. А я вот вычитал в его трудах интересное высказывание о культуре. Там Владимир Ильич сказал о назначении искусства примерно следующее: «... мы в своих требованиях к искусству не должны опускаться до уровня толпы. Наоборот, наша задача поднимать народ до понимания возвышенного...» И ведь это при социализме работало. Будучи студентом, я по утрам просыпался под звуки радио, передававшем записи симфоний Мясковского и Калинникова, отрывков из классических опер и балетов. Звучал Верстовский и Глиэр, Шостакович и Прокофьев. Не транслировали разве что Вагнера (его любил слушать Гитлер).

К нам в институт приходил лектор Энтелис и бесплатно просвещал студентов, рассказывая о великих композиторах и исполнителях. В музеи доступ тогда был почти бесплатный и посетителей хватало. Библиотеки тоже не пустовали. На оперу и балет ходили и стар, и млад, трудно только было купить билет, поскольку любители раскупали их заранее. Цензура? Цензура имела место, этого отрицать нельзя. Зато теперь цензуры нет, и что? Теперешняя поп-культура что представляет «из себя»? Правят бал халтурщики и безголосые бездарности. Она, поп-культура, мне представляется реализацией чьей-то злой воли, направленной на массовое оглупление. Вместо высоких идеалов приземлённая пропаганда низменного, принижающего человеческое достоинство.

Нынешний капитализм в России вызывает страх своим хищным оскалом. Процветают наглые и вороватые. Люди заметно изменились. Милиция коррумпирована, армия унижена.

Зато автомобилей в Москве, да и в других городах, развелось столько, что улицу перейти трудно. Откуда у народа деньги на дорогие иномарки? Из лесу, вестимо. Недалеко от нашего дома объявилась какая-то нефтяная фирмочка. Возле неё на улице вдоль тротуара и во дворе полно иномарок: БМВ, «Вольво», «Мерседес» и так далее. А среди них притулилась малышка «Ока». Внук мой, Тёма, заметил этот автомобильчик и говорит:

– Бабушка, это на ней, наверное, уборщица ездит.

Хотя и поздно я вступил в КПСС и отношения с партией у меня не складывались, но партийный билет я выбрасывать не стал, сохраняю как память о неудавшемся (пока?) социализме.

Однако здорово я отошёл от темы армейского быта, теперь продолжу.

Ещё одной стороной нашего армейского быта являлась необходимость сдачи зачётов на классность. Какой-то военный мудрец изобрёл термин «классный специалист» (возможно, по аналогии с царской табелью о рангах, в которой всё российское сословие делилось на классы) , и это послужило сигналом к кампании. Такое звание имело смысл получать солдатам и младшим командирам, так как им за это звание приплачивают. Для офицеров – обуза, так как оказывалось необходимым принимать экзамены у солдат и самим сдавать.

Для приёма на классность создавались экзаменационные комиссии, состав которых определялся приказом по воинской части. Классность категорировалась от «3» класса (низшая) до «М» (мастер, высшая). Мне присвоили категорию «М» по представлению начальника отдела, узнавшему о количестве пусков ракет, подготовленных с моим участием (около 300 оказалось).

Инженеры не жаловали тех, кто слабо разбирался в технике, и с уважением относились к знающим и сообразительным. Пример тому – приём экзамена на классность у одного ефрейтора. Устройство агрегата он знал слабо, но к моему удивлению очень быстро разобрался по чертежу со сложным механизмом и толково всё объяснил. С удовлетворением поставил ему хорошую оценку. А вот майор Сивов не смог правильно ответить на вопрос, что называется на сообразительность, поставленный нашим умницей Бородаевым. Комиссия дружно «завалила» этого майора. Должен заметить, что у этого товарища апломба хватало. Этот важничавший офицер потом всегда почему-то сопровождал на технических и стартовых позициях некоторых начальников, выступая в роли советника и знающего человека. Как видим, провал сдачи на классность, не помешал ему играть роль авторитета и знатока ракетного дела. Однако кампания по сдаче на классность повышала и стимулировала технические знания и рядовых, и офицеров. Другое дело, что офицерскому составу в зависимости от полученной классности надо бы, конечно, хотя бы немного приплачивать к должностному окладу.