 |
|
 |
|
|
|
|
|
Алексахин И.В. СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ:
© Алексахин И,В., 2009
Наш адрес: ruzhany@narod.ru |
«Городок провинциальный,
О начале Великой Отечественной войны мы узнали к вечеру 22.6.1941, из выступления В.М.Молотова по радио, разница времени с Москвой составляла 7 часов. В памяти остались слова тётки Елизаветы Антоновны о том, что «опять будет много калек», она помнила 1-ю мировую войну, войну с Германией. В то время я только что перешёл в 10-ый класс и подумал тогда, что война, наверное, окончиться раньше, чем я закончу среднюю школу.
Учебный год начался, как обычно, 1 сентября, но весь 10-ый класс сразу отправили в колхоз на уборку урожая. Мы работали грузчиками, переносили мешки с пшеницей, сопровождали их на автомашинах. Девушки собирали картофель, помидоры, арбузы. 1 октября все учащиеся вернулись в город, но сразу снова были отправлены убирать урожай. Меня же, с одноклассником Володей Рузайкиным, направили в горком комсомола, где нам было предложено явиться в городской военкомат. В военкомате мы прошли медицинскую призывную комиссию. Мне был поставлен диагноз: «не годен по возрасту», мне ещё не исполнилось 17 лет. Рузайкин же был призван, но через полгода демобилизован по болезни сердца. Учеба в 10 классе началась с половины октября, но в конце октября меня снова, через горком комсомола, призвали в армию. Я попал в пехоту, в город Свободный, в часть, специализирующуюся по подготовке инструкторов истребителей танков из числа добровольцев комсомольского призыва. Два месяца муштры на 40-градусном морозе и в казарме, и мы так промаршировали перед командующим Дальневосточного фронта генералом армии И.Р.Апанасенко, что он присвоил всему выпуску звание «младший сержант» и повысил в звании всех офицеров, занимавшихся нашей подготовкой.
«Город спит привычкой барской, Школа младших командиров (Военная строевая песня.
После этого генерал подписал приказ о демобилизации лиц рождения 1924 года и младше. Страна не торопилась расходовать дальневосточные кадры. Я вернулся в Благовещенск и закончил 10-ый класс с аттестатом отличника. С началом войны город жил в ожидании нападения Японии. Городская часть берега Амура ощетинилась тремя рядами трёхметровых столбов, опутанных колючей проволокой. В северной части города был вырыт противотанковый ров. В каждом дворе жители оборудовали щели-укрытия от возможных бомбёжек. Часто проводились учения по светозатемнению, когда закрывались окна домов, выключался свет на улицах и город на всю ночь погружался в темноту. Было приняты строгие меры по укреплению дисциплины. Помню Правительственный Указ, по которому самовольный уход с работы карался арестом, судом, заключением. О первом случае нарушения этого Указа знал весь город. Я, в числе других корреспондентов, присутствовал на суде и тоже дал короткое сообщение о процессе по городскому радио. Всё лето 1942 года я, имея звание «младший сержант» пехоты, проработал при военкомате по линии «Всеобуча». Обучал снайперскому искусству благовещенских девушек, одновременно учась и сам. Окончательно был призван в армию 28.8.1942. Мне уже было 17 лет.
Все юноши нашего 10-ого класса попали на 10-ые Хабаровские радиокурсы. Специализировались в приёме на слух и передаче ключом азбуки Морзе. Естественно, было и знакомство с радиосхемами, и дежурство на радиостанции, и строевая подготовка, и караульная служба, и патрулирование на улицах Хабаровска, и мытьё полов в казарме. Проучившись два месяца, собирались на фронт, но начальник курсов, побывав в Москве, привёз приказ не торопиться с выпуском, а существенно повысить мастерство радистов. Нас обучали ещё 4 месяца и, в феврале 1943 года, все курсанты Хабаровских радиокурсов, сдав экзамены, получили квалификации радистов 3-его класса, всем было присвоены звания ефрейторов. В конце февраля длиннющий эшелон, вагонов в 40, заполненный новоиспечёнными ефрейторами, отравился в Москву. Моя справка о том, что я – младший сержант, исчезла где-то в недрах штаба 10-ых Хабаровских радиокурсов. В ефрейторов превратилось и несколько других, знакомых мне по службе в г. Свободном, младших сержантов, как и я, получивших тогда эти звания от генерала Апанасенко. Таким был и мой земляк, мой напарник по котелку Борис Цозик. Никто из нас даже не подумал требовать восстановления этих, всё таки, более высоких званий. Мы ехали на фронт. Мы ехали в «теплушках» – товарных вагонах, оборудованных нарами, по 40 человек в вагоне. Питание трехразовое. Утром и вечером консервы или солёная рыба, хлеб, сахар. Среди дня поезд останавливался на большой станции, строем шли обедать на продпункт. По пути, раз в 10 дней мылись в санпропускниках с прожаркой одежды. Ни болезней, ни чрезвычайных происшествий в пути не было. Не было даже случаев вшивости. Во время войны в Советском Союзе вообще не было эпидемий. До Урала эшелон шёл 10 дней, от Урала до Москвы – 20, в Европе дороги были забиты войсками, техникой, поездами-госпиталями. К концу марта прибыли в Москву. Нас разместили где-то в Сокольниках, в здании школы, помещения которой были оборудованы деревянными нарами. В течение недели почти все были распределены по частям, формировавшимся для отправки на фронт. Я же, расставшись с Цозиком, вместе с двумя десятками других, попал в Московскую школу старшин радиоспециалистов. Школа была расквартирована в посёлках Перловская и Тайнинская Ярославской железной дороги. Там мы, проучившись ещё два месяца, получили хорошую практику работы на радиостанциях. В конце мая учёба закончилась и несколько курсантов, в том числе и я, были направлены в радиороту формировавшегося 640 отдельного батальона связи (640 ОБС), предназначавшегося для обслуживания вновь созданного штаба 50 стрелкового корпуса (50 СК). Через пару недель этот штаб и обслуживающий его наш батальон связи погрузились в эшелон, отправлявшийся с Курского вокзала на Украину. Через несколько дней перегрузились на автомашины и, в начале июня 1943 года, прибыли в украинское село Малая Рыбица, в самый юго-западный уголок ставшей потом знаменитой Курской дуги.
5 июля началась Курская битва. Немцы пытались «откусить» выступ Курской дуги и тяжёлые бои шли в нашем глубоком тылу. Бои шли далеко на востоке, однако никакой тревоги по поводу их исхода в штабе не ощущалось. Через некоторое время стало ясно, что немецкие клещи, пытавшиеся откусить весь Курский выступ, не состоялись. Клещи искрошились. Потрёпанные в боях подразделения группы немецких армий «Юг» начали отход. В то время я был в экипаже сержанта Аристархова. Мы работали в сети, связывающей штаб нашего корпуса со штабами дивизий. Для этого использовалась американская военная радиостанция SCR 284-A. Памятный эпизод того времени в рассказе «Ночные тени». К сентябрю наши войска освободили левобережную Украину, началось форсирование Днепра. Даёшь Киев! Серый кустарник. Серый ветер. Руки тянут стального каната кусок... Где-то фриц-наблюдатель сигнал отстучал, И в броске мы неслись сквозь осколков рвань. Чуть правее меня селянин бежал – Этот чёрный, в полметра осколок, рваньё Пол минуты – и мы в тишине сосняка. Лишь с минуту, в молчаньи, взвод, собравшись, стоял. Лютежский плацдарм (под Киевом).
Почти два месяца мы держали оборону на Лютежском плацдарме, что севернее Киева, копили силы. Мы стараясь сдержать напор немцев, стремившихся сбросить нас в Днепр, но в то же время постепенно расширяли плацдарм. Уже был отвоёван порядочный кусок правого берега. Однажды вечером у нашего костра появился Илья Эренбург. Его гремящие статьи были хорошо известны по всему фронту. Их обязательно читали на политзанятиях. На этот раз он не выступал. Мы видели только, как он говорил с командиром нашего 50 стрелкового корпуса генерал-майором Мартиросяном. Рядом находилась жена генерала. Насколько я помню, она была начальником медицинской службы корпуса. Кто-то из наших сообщил, что сын генерала погиб на Днепре ещё при отступлении в 1941 году. Эренбург поговорил с начальством и отправился дальше. Но и без его слов, ожесточение, владевшее людьми, было таким, что немцам к нам в плен лучше было не попадаться. Немцев мы не считали нормальными людьми. Для нас это была орда диких недочеловеков, орда зверей, вторгшихся в пределы нашей Родины с целью нашего порабощения, с целью порабощения людей, идущих единственно верной дорогой к светлому будущему, к коммунизму. Об этом кричали слова популярной тогда песни:
«Фашисты – людоеды Винтовка, красная винтовка!
Это ожесточение выражалось и в том, что, хороня своих, мы не обращали внимания на трупы убитых немцев. На перекрёстке дорог лежал труп немецкого солдата. Тропинка, по которой мы ходили за водой, шла через этот перекрёсток. Серозелёная солдатская форма убитого примелькалась нам и никто не обращал на него внимания. Ночью через перекрёсток прошли танки и водитель, то ли не разглядел в темноте, то ли наплевать ему было на труп завоевателя, тело оказался раздавленным гусеницами. Оно уже выглядело расплющенной серозелёной лепёшкой. Шло время, шли войска и, через несколько дней, эта лепёшка превратилась в серозелёный слой диаметром в 3-4 метра, едва возвышающийся над землёй. Прошла ещё пара недель и на перекрёстке остался виден только едва заметный, выделяющийся только серозелёным цветом, контур диаметром чуть ли не в пару десятков метров. На плацдарме нас прижимали не только немцы, но и вши. Фактически мы были новичками на фронте и ещё представления не имели, как бороться с этой напастью. Можете представить картинку, у костра сидит полуголый солдат, давит ногтями на швы снятой гимнастёрки и считает: 121, 122, 123.... Средство же очень простое. У бочки из-под бензина вырезается днище с одной стороны. Вместо него закрепляется два куска проволоки крест-накрест. Бочка ставится на три кирпича, в неё наливается пара вёдер воды, под ней разводится костёр. На проволоках развешивается одежда, вся и ещё шинель сверху. Вода закипает и через 15-20 минут внутренне враги больше солдата не беспокоят. Однако, этим изобретением русской смекалки мы осчастливили себя гораздо позднее. Под Киевом же пришлось перетерпеть.
Известно, что первоначально было предпринято две попытки нашего наступления на Киев с Букринского плацдарма, он на 80 километров южнее Киева. Немцы перебросили туда свою противотанковую артиллерию и их оборона оказалась слишком прочной. Тогда наши танки и артиллерия скрытно, ночами и в тумане стали переправляться с Букринского плацдарма, на левый берег Днепра. Помнится, слух об этом, каким-то образом, дошёл до нас радистов. Это вызвало недоумение, неужели отступаем? Но танки и артиллерия прошли по левому берегу около двухсот километров на север и снова переправились теперь уже к нам, на Лютежский плацдарм. На Букринском плацдарме были оставлены фанерные танки и орудия из брёвен. Немецкие самолеты-разведчики отмечали танки и орудия на прежних местах. К тому же, наши войска, оставшиеся у Великого Букрина, демонстрировали прежние попытки прорвать оборону именно там. Немцы были обмануты и не перебросили силы своей обороны на север, против нас. 3.11.1943 года рано утром нам зачитали приказ о наступлении. Началась артиллерийская подготовка, которую я не могу сравнить ни с какой другой, из числа тех, что слышал до конца войны. Гром выстрелов, расположенных вокруг нас орудий, а их было, в среднем, по одному на каждые 3-3,5 метра фронта, сливался в сплошной гул. Так продолжалось почти два часа. Потом мимо нас повели пленных немцев. Они выглядели сошедшими с ума от того, что они испытали под огнём нашей артиллерии. 6.11.1943 года Киев был освобождён.
Конец января-начало февраля 1944 года запомнились тяжёлыми оборонительными боями на нашем участке фронта. Даже в сводках Советского Информбюро было сообщение: «Наши войска оставили несколько населённых пунктов». При перебазировании в тыл, наш шофер, ведя автомашину по дамбе, по плотине, на высоте 8-10 метров над замёрзшей поверхностью ставка, неудачно сдал назад, давая дорогу прицепу с орудием, продвигавшемуся к передовой. Заднее колесо сорвалось с дамбы, машина боком поехала вниз, перевернулась и грохнулась на лёд вверх колёсами. Нас – десять человек – находившихся в кузове, спасло то, что над кузовом была надстроена фанерная будка. Она и приняла на себя удар. Продолжение этого, можно сказать, рядового, в тех условиях, происшествия сегодня имеет некоторую психологическую окраску. Поэтому я и остановлюсь на нём. При падении никто серьёзно не пострадал, только я вывернул плечо, рука застряла в запасной покрышке. В кабине нашей машины ехал начальник связи корпуса, тогда ещё подполковник, Столпштеин. В фанерной будке вместе с нами ехал командир взвода младший лейтенант Фуксман. На перемещавшейся вместе с нами другой машине со стационарной радиостанцией были: начальник этой радиостанции младший лейтенант Козлов и командир радиороты лейтенант Бартенев. Как видите, начальства было предостаточно. Но ни в одной голове не возникла мысль, перевернуть лежавшую вверх колёсами машину и попробовать запустить её двигатель. Была дана команда: машину бросить. Радиостанцию, аккумуляторы и всё имущество перенести вверх, на дамбу, оставить охрану. Людям разместиться на другой машине. За имуществом пришлём подводу. Решение было решительное. Сегодня вспоминается сцена из кинофильма «Горячий снег». В ней, по приказанию решительного генерала, заглохшую на мосту машину танком спихивают в реку. Спрашивается, разве нельзя было, руками присутствующих в кадре солдат, скатить эту машину с моста на обочину дороги? Картину можно не критиковать, она – по законам жанра. В ней показано, что война заставляет людей принимать быстрые решительные решения. Наш случай подтверждение этому. У машины остались: я, тогда ещё ефрейтор Чумаков, и горевавший шофёр наш Вася Слабков. Он всё повторял, что теперь его отправят в штрафную роту. Ему тоже не приходило в голову поставить машину на колёса. Приказали бросить, значит бросим. Время шло. Шло и отступление. Проехали на восток знакомые машины штабной роты нашего корпуса. Через пару часов идут машины дивизионных тылов. Шоферня сразу бросается к нашей лежащей вверх колёсами машине. Кто бежит с монтировкой, кто с гаечным ключом. И лезут сразу, не спрашивая, что-нибудь отвинтить. Кто за колёса хватается, кто дверцу кабины дёргает. Один так просто хотел мотор целиком снять. Пришлось с ними воевать. Прошло ещё три часа, начало светать. Передвигаются на восток повозки штаба полка. Движение организовано. Идут солдаты. Некоторые, почему-то, без оружия, наверное, новобранцы, и зарятся на винтовки-карабины в куче охраняемого нами имущества. Я с ними поругался, отогнал. Там ещё были большие пачки трофейного табака, так они весь наш табак раздербанили. Табака я для них не пожалел. Аристархов потом меня за это пилил. Соображаем, сколько нам ещё ждать и чего? Дальше продифилирует штаб батальона, пройдет пехота, тыловое охранение, а потом что? От немцев отстреливаться? Я был оставлен за старшего. Смотрю, в досчатой будочке у дамбы расположились чьи-то телефонисты. Я к ним, объяснил ситуацию, уговорил дать мне трубку и стал названивать по линии, упрашивать одного дежурного телефониста за другим. Так дотянулся до штаба дивизии, потом до штаба нашего корпуса. Штаб уже был на новом месте, то есть где-то в тылу. Уговорил дежурных подключить меня к телефону начальника связи. Разбудили подполковника Столпштейна. Он, первым делом, выругал нашего беднягу Слабкова за то, что тот опрокинул машину и чуть его, Столпштейна не угробил. Потом сказал, что немедленно даст команду. Дозвонился я и до нашего командира роты. Говорю ему: «Тут уже пехота отступает. Нам что? Оборону занимать вокруг радиостанции?» Комроты ответил, что уже выезжают. Ждите. Уже день. Уже светло. Поток отступающих почти иссяк. Надо что-то делать, что-то предпринимать. Тут только и дошло до меня, что надо перевернуть машину своими силами. Ночью то не мог додуматься. Всю ночь без толку ходили вокруг. А что делать? Сказали же: бросить. Бросим. Обратился я к лейтенанту проходящей по дамбе группы разведчиков. Прошу: дайте бойцов, машину надо перевернуть. Вид лежащей внизу на льду вверх колёсами машины говорил сам за себя. Лейтенант ещё спросил, есть ли погибшие. Подбежали разведчики к машине: «Раз-два, взяли!» И машина наша на колёсах! «Спасибо,– говорю, – вы дивизионные? Из какой дивизии?» «Да нет. Мы полковая разведка». Оживший Вася Слабков сразу бросился заводить мотор. Но машина несколько часов была в перевёрнутом состоянии, и свечи залило маслом. Мы с Чумаковым, по очереди, крутили и крутили рукоятку мотора. Вася, как водитель и при баранке, оперировал в кабине. Наконец, мотор завелся. Тут и подъехал наш комроты на санях. Машина уже была на ходу. К своим мы прибыли в нормальном состоянии. Вроде и не падали никуда. В памяти осталось-таки то самое решительное решение. И ещё кое-что осталось. Через пару дней Мишка Гуревич – радист нашего экипажа – в задумчивости проронил фразу: «Алексахина отправят в штрафную роту». «Почему?» – удивился Чумаков. «Ему же было приказано: бросить машину! – ответствовал Миша, – А он приказа не выполнил». Больше никто не проронил ни слова. Больше вообще никто об этом случае не вспоминал, по крайней мере, при мне.
|
