Анатолий Корешков
За стеной секретов

© Корешков А.А., 2019
Публикуется на сайте с разрешения автора

Мнение редакции об отдельных событиях и фактах истории
может не совпадать с мнением публикуемых авторов...

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Глава 5

За самоотверженный труд в ходе подготовки и запуска в космос Юрия Гагарина правительственными наградами был отмечен ряд офицеров полигона, при этом начальник НИУ-1 (созданного после преобразования службы ОИР) Анатолию Семёновичу Кириллову было присвоено звание Героя Социалистического труда. А портреты наиболее отличившихся испытателей, включая инженер-капитана Вершкова, были помещены на Доску Почёта. Полигон НИИП-5 отныне получил статус космодрома. Никита Сергеевич Хрущёв по случаю этого исторического события устроил торжественный приём в Кремле. Туда была приглашена и группа испытателей: А. П. Долинин, В. Я. Хильченко, В. Г. Соколов и др. И мало кто знает, что этой чести удостоился и Толькин земляк Г. Д. Ракитин, но по иронии судьбы воспользоваться приглашением он не смог: «подвела» охота.

Для охотников самой желанной наградой за нелёгкий труд испытателя было разрешение командованием выезда на охоту. Так было и на этот раз. Оформив должным образом приказ и загодя побеспокоившись о выделении в парке автомашины, команда охотников сразу же после запуска «Востока» отбыла на площадку № 10. Развезя всех по домам и назначив время и место сбора, Ракитин вместе с Толькой и Володей Шевченко подъехали к своему домику на улице Набережной. Переодевшись и наскоро перекусив, друзья уже загружались в машину, когда к ним подбежал, запыхавшись, посыльный из штаба.

– Кто из вас Ракитин? – спросил он, обращаясь как раз к адресату.

– Ну, я. А что такое?

– Вот – вам приказано передать, – ответил солдат, вручая Геннадию, уже облачившегося в охотничье снаряжение, вчетверо сложенный лист бумаги.

Развернув и прочтя его содержимое, Ракитин опешил: ему предлагалось срочно явиться в штаб.

– Час от часу не легче! Кому я там понадобился? – размышлял он вслух. Что же делать?

– А ты верни ему записку: пусть скажет, что мы уже уехали на охоту, и он нас не видел, – посоветовал Володя.

А Толька его поддержал:

– Не то выезд может сорваться – ведь ты старший команды, а люди уже ждут.

И Ракитин после недолгого раздумья так и поступил. Позже, узнав на работе причину вызова, он, разумеется, горько сожалел о своём опрометчивом поступке, и в дальнейшем – чтобы лишний раз не расстраиваться – никогда эту тему не обсуждал даже с самыми близкими друзьями.

Уместно рассказать об этой колоритной личности более подробно. По своему внешнему облику Геннадий Дмитриевич весьма напоминал цыгана, и, видимо, не случайно характером был вспыльчив и честолюбив. Пройдя срочную службу в одной из гвардейских частей в составе оккупационных войск в Германии уже после войны, он чрезвычайно гордился гвардейским значком, красовавшимся у него на груди. Если кто-то из расчёта обращался к нему, упустив из вида эту деталь, то Ракитин непременно его поправлял:

– Не «товарищ капитан», а «гвардии капитан» – надо знать знаки отличия, товарищ лейтенант!

Не считая нужным деликатничать, в жарких спорах Геннадий резал правду-матку в глаза, порой ставя собеседника в неловкое положение. Так однажды в диспуте о стиле работы военной приёмки НИИ-885 с её представителем на полигоне Вадимом Миткиным (русским по национальности) он, подводя итог беседы, поверг его в шок:

– Да что говорить – у вас там одна компания: Тёмкин, Липкин, Миткин… (имея в виду, что в этой организации много евреев с русскими фамилиями).

А в другой раз, когда Миткин, круто шагнув по служебной лестнице, прибыл на космодром уже в качестве представителя ГУРВО, Толькин земляк поступил с ним ещё хлеще. Во время жаркого спора, не найдя нужных аргументов, Ракитин вдруг вскочил со стула и, обращаясь к сидящему за столом напротив него Вадиму, скомандовал во весь голос, в гневе ощетинив усы и ударив кулаком по столу:

– Встать, товарищ капитан, когда с тобой гвардии майор разговаривает!

Тогда Миткин настолько растерялся от неожиданности, что тотчас вскочил со стула и, криво улыбаясь, вытянулся в струнку по стойке «смирно». А затем, видимо, осознав всю нелепость ситуации, повернулся кругом и молча вышел из пультовой. Лишь после этого остальные участники диспута, опешившие от такого «приёма» их коллеги, пришли в себя и буквально покатились от хохота. А вскоре, поостыв, к ним присоединился и сам «гвардеец». В целом этот инцидент завершился мирно: все выполняли одну задачу, и делить офицерам, по большому счёту, было нечего.

Несмотря на болезненное самолюбие, Ракитин был большим патриотом своего отдела. Это проявилось, в частности, когда ему, бывшему к тому времени уже заместителем начальника отдела, предложили возглавить другой отдел в НИУ-6. Это предложение он принял не сразу. Не готовый расстаться с прежним коллективом, он пошёл на беспрецедентный шаг. Собрав начальников лабораторий и посвятив их в суть дела, Геннадий Дмитриевич попросил каждого высказать на этот счёт своё мнение, заявив в заключение:

– Как вы скажете, так и будет!

Его коллеги по работе, включая и Вершкова, мысля здраво, постарались, как могли, развеять его сомнения. Только после этого Ракитин решился перейти в другое Управление на полковничью должность.

Хотя соседи-земляки сильно отличались по характеру, но их личная жизнь складывалась по одному «сценарию». Геннадий познакомился со своей супругой, будучи слушателем танковой Академии и проходя практику в Приднестровье. Квартировался он в частном доме, у хозяйки которого была дочь по имени Клава. По вечерам, уходя на танцы или в кино, он иногда чисто по– джентльменски приглашал её составить ему компанию. А когда по истечении срока учений Геннадий стал упаковывать вещи, Клавина мама вдруг предъявила ему претензию:

– Как же так: целый месяц на виду у всей деревни ходил с девчонкой под ручку – и в кусты? Кто ж её теперь замуж возьмёт?

И Ракитин, осознав свою «вину», вынужден был согласиться на этот брак. В его семье, как и у Тольки, росли двое детей, и так же, как он, будучи в командировке в Москве, Ракитин встретил женщину своей мечты. Намереваясь вступить с нею в новый брак, он не скрывал этого от друзей и даже, будучи приглашённым к Крутову на свадьбу, явился туда со своей пассией (чем немало озадачил присутствующих). Но, как и для моего друга, эта запоздалая попытка наладить свою личную жизнь в итоге закончилась ничем: жена, воспротивясь разводу, пригрозила обратиться за помощью в политотдел, и в итоге Геннадий безропотно смирился со своей участью.

В эти памятные апрельские дни в жизни моего друга нежданно-негаданно наметился было крутой поворот. Ещё накануне старта «Востока», когда вечер у боевого расчёта системы РУ оказался свободным от спецработ, и он был отправлен для отдыха в МИК, начальник отдела пригласил Тольку к себе в кабинет и озадачил его вопросом:

– Ты в преферанс играешь?

И, получив утвердительный ответ, предложил:

– Тогда приходи после ужина в гостиницу – составишь нам с Панченко компанию. Всё равно до утра делать больше нечего.

Евгений Иванович Панченко, с которым Гусев был знаком ещё с Капустина Яра, с созданием военно-космических сил занимал высокий пост в ГУКОСе, и мой друг поначалу стушевался. Заметив это, Гусев пошутил:

– Что, боишься – «разденем»?

– Да нет: уж очень солидная компания, мне в такой играть не доводилось, – чистосердечно признался Толька.

– Ну что ж, пора привыкать, – подбодрил его Павел Владимирович.

Вершков не придал тогда особого значения последней фразе своего шефа. Но отказаться от его предложения не посмел, да и не прочь был скоротать время за азартной игрой, поэтому согласился «расписать пульку». Однако, заранее испытывая неловкость от предстоящей встречи «на высоком уровне», он пригласил «для компании» и своего товарища Вагиса Шайфутдинова, хотя тот, боясь оказаться в положении «незваного гостя», согласился не сразу. Но сомнения Тольки оказались напрасны: бутылка «Столичной» вынутая из чемодана и поставленная гостеприимным хозяином на стол рядом с колодой карт, сделала своё дело, и вскоре, окунувшись в привычную атмосферу, он чувствовал себя уже «в своей тарелке». По ходу игры на посторонние темы не отвлекались, и только на следующий день мой друг догадался, для чего его на самом деле приглашали в гостиницу.

Как только стало ясно, что корабль с Гагариным вышел на орбиту, Гусев, пожимая Панченко руку и поздравляя его с успехом, с удовлетворением воскликнул:

– Вот теперь можно и в Москву уезжать!

Для него, видимо, этот вопрос был уже в принципе решён. А затем, улучив удобный момент, Павел Владимирович в конфиденциальном порядке обратился к Вершкову

– Ну, а ты хочешь со мной поехать?

– А как там обстоят дела с квартирой? – застигнутый врасплох столь лестным предложением, машинально поинтересовался Толька.

– Ну, годика два-три придётся обождать: пока как-нибудь перебьёшься, а семью на это время можешь здесь оставить.

Для моего друга это был тяжёлый выбор. Перспектива неизбежной, в случае переезда в столицу, встречи с Мариной одновременно и радовала его, и пугала. Покорённый её неотразимыми чарами, он рвался к ней всей душой, но при этом отчётливо сознавал, что вновь обретённое счастье будет недолгим и в итоге выйдет ему боком. Развал семьи в этой ситуации станет лишь вопросом времени, а за это его постигнет неминуемая кара – в лучшем случае «высылка» обратно на полигон (такие прецеденты уже были). И, в конце концов, ему суждено будет остаться у разбитого корыта: Марина, насколько он её понял, не собиралась покидать столицу.

Квартирный вопрос для Тольки также играл существенную роль: канителью, связанной с поисками жилья в Москве, за минувшие годы он был уже сыт по горло. Да и расставаться с уютным, уже обжитым коттеджем ему было жаль. А как заядлый охотник он просто не представлял себе – как можно по собственной воле покинуть края, где в изобилии водится «царская» дичь, будучи уверен, что потом будет сожалеть об этом поступке всю жизнь. И конечно же – а может и прежде всего – его удерживала здесь работа испытателя: сознание важности решаемых задач, чувство сопричастности к судьбоносным для человечества событиям вдохновляли и делали жизнь преисполненной глубокого смысла.

Все эти мысли приходили в голову моему другу и раньше, поэтому сейчас он, поблагодарив шефа за заботу, без долгих раздумий и колебаний ответил на его предложение категорическим отказом. И раскаиваться в этом Тольке не пришлось: вскоре от своих бывших сослуживцев, приезжавших из ГУКОСа в командировки, он узнал, что обстановка в коллективе там совершенно иная, чем на космодроме, а работа не требует творческого вдохновения, что было чуждо его романтической натуре.

По-иному сложилась дальнейшая судьба его школьных друзей. Примерно в это же время один из них, Лев Зимин, получил назначение в ГУКОС, а другой – Дмитрий Анисимов, убыл в Плесецк, где в должности заместителя начальника полигона по НИР дослужился до генеральского звания.

После полёта Гагарина последовала целая серия запусков кораблей «Восток», в которых Толька также принимал непосредственное участие. Параллельно с этим продолжались ЛКИ ракеты 8К75 (Р-9). Когда же встал вопрос о постановке последней на боевое дежурство, то Вершков в составе оперативной группы под началом полковника М. Ф. Журавлёва был направлен на «объект 309» для ввода в строй первой шахты для этой ракеты на территории НИУ-4. В распоряжении группы был выделен уазик, на котором офицеры с утра выезжали на этот объект, а возвращались домой только к полуночи. Работы там шли ударными темпами под руководством Г. Р. Ударова, председателя комитета оборонной промышленности Совета Министров СССР. Рабочий день обычно завершался бурной планёркой, на которой подводились итоги за минувший день и ставились задачи на следующий. Выступая на них с очередным разгоном в адрес монтажников и произнося «зажигательные» речи, сей маститый чиновник порой терял чувство меры, а то и вовсе в своём рвении доходил до абсурда.

– Вы что думаете: вкалывая с утра до вечера, вы отдаёте всё на алтарь Отечества? – укорял он присутствующих. – Ничего подобного: по шестнадцать часов в сутки вы работаете на нашу страну, а в остальные восемь – на заклятого врага, Соединённые Штаты Америки!

Слушать изо дня в день подобную ахинею, да ещё после окончания работы, Тольке изрядно надоело, тем более, что, как ему казалось, никто в агитации здесь не нуждался. И он с облегчением вздохнул, когда по рекомендации Ракитина ему была предложена должность начальника лаборатории в космическом отделе. А после возвращения Вершкова на площадку № 2 в шахте «объекта 309» 24 октября 1963 года случился пожар, в результате которого погибло 8 испытателей.

Предлагая моему другу повышение по службе, его земляк, исполнявший в то время обязанности секретаря парткома управления, одновременно дал понять, что пребывание на посту начальника любого ранга автоматически предполагает членство в КПСС. И, пока не готовый поступиться принципом в этом вопросе, Вершков всерьёз задумался о своём будущем. Однако долго размышлять ему не пришлось. Спустя пару дней, его начальник Александр Иванович Фунтов (бывший и председателем партийной комиссии управления) вызвал его к себе в кабинет и без обиняков спросил:

– Ну, когда будешь подавать заявление в партию?

А выслушав невразумительный ответ Вершкова – мол, «ещё не решил», высказал подозрение:

– Уж не скрываешь ли ты в своей биографии какое-то тёмное пятно?

Вершков смутился: такое «пятно», которое он невольно скрыл при поступлении в Академию, у него действительно было. Один из братьев его отца Василий, будучи ещё мальцом (когда Тольки ещё и на свете не было), в годы НЭПа с голодухи стащил у торговца на рынке пончик, за что угодил в тюрьму. За попытку побега ему добавили срок отбывания наказания. Но это парня не вразумило, и он бежал из мест заключения снова и снова. И всякий раз неудачно, с добавлением срока. В результате родители, не получая от непутёвого сына никаких вестей, поставили на нём крест, насовсем вычеркнув из своей жизни, и Толька до поры вообще не знал о его существовании. Освободили Василия по амнистии в 1953 году, когда Вершков учился уже на 4-м курсе Академии, и своим неожиданным «появлением на свет» вполне мог подпортить служебную карьеру своему племяннику.

Припёртому, таким образом, к стенке, моему другу отступать было некуда, и он вынужден был согласиться на вступление в партию. И тут ему в голову пришла озорная, но вместе с тем довольно трезвая мысль: обезопасить себя от подобных подозрений в будущем, для чего заручиться поддержкой таких ответственных лиц, как секретарь парткома и председатель парткомиссии:

– А рекомендацию мне дадите, Александр Иванович?

– Нет вопросов – хоть сейчас, – поспешил ответить тот, с одобрением добавив, – давно бы так!

– Ну, тогда пишите.

Вторую рекомендацию моему другу охотно дал Ракитин. Естественно, что при поддержке таких партийных боссов приём Вершкова в ряды КПСС прошёл гладко. А на ближайшем заседании бюро, не дожидаясь окончания кандидатского стажа, ему дали постоянное партийное поручение – проводить в отделе политзанятия.

Перестраховка, предпринятая моим другом при вступлении в партию, была вовсе не лишней. На полигоне действовала мощная структура КГБ с разветвлённой сетью осведомителей, и неприятностей от неё можно было ждать любого рода и в любой момент. Убеждаться в этом испытателям приходилось не раз. Так однажды Вилен Яковчик в кругу друзей поделился новостью, почерпнутой из зарубежного журнала: жалованье американского офицера примерно в 10 раз больше, чем нашего. Это было полным откровением для испытателей. А уже на другой день Вилен Иванович был вызван «для беседы» офицером службы КГБ, после чего намертво прикусил язык.

После «хрущёвской оттепели», когда политические занятия в армии для инженерного состава были заменены (и вполне разумно) на техническую учёбу, этот род «промывания мозгов» у офицеров в период «брежневского застоя» проводился в достаточной степени формально. План, разрабатываемый политотделом полигона и включавший в себя основные постулаты марксизма-ленинизма, в разных вариациях повторялся из года в год. А его вопросы накануне каждого занятия распределялись между его участниками таким образом, что в ходе них создавалось впечатление (на случай проверки) высокой активности и глубоких знаний предмета у всего отдела в целом. Толька же не утруждал себя и этой малостью: прекрасно разбираясь в международной обстановке и внимательно читая газеты, он всегда находил возможность увязать обсуждаемый на семинаре вопрос с текущей политикой, подтверждая тем самым его актуальность, а учение классиков марксизма – бессмертным. А это особенно высоко ценилось инспектирующими лицами, и потому для назначения Вершкова руководителем занятий были веские основания.

Мой друг не стал ничего менять в сложившейся годами методике проведения занятий, лишь более тщательно стал подбирать материалы из периодической печати для заключительного слова на семинаре, увязывая каждый раз каноны ленинского учения с современной жизнью. И делал это он на первых порах вполне искренне, поэтому партийное поручение не было ему в тягость. Но, разоблачая враждебные теории «апологетов капитализма» (в частности, теорию о народном капитализме), он иногда втайне недоумевал: что, например, плохого для рабочих в том, что владелец завода позволяет им покупать акции своего предприятия? А порой Тольке в ходе дебатов приходили и вовсе крамольные мысли по поводу незыблемости самих канонов марксистко-ленинского учения. Он хорошо помнил, что ещё в институте студентам буквально вдалбливали в головы мысль, что «краеугольным камнем» ленинского учения является положение о вооружённом восстании, без которого пролетариату якобы не видать власти, как своих ушей. Однако вскоре этот самый «камень» рухнул в тартарары. О какой же тут «незыблемости устоев может идти речь? А ещё мой друг был поражён тем обстоятельством, что никто из офицеров (за исключением Цуканова) об этой «основе основ» учения вождя мирового пролетариата даже не помнил.

Как проводились политзанятия в других группах, Толька не ведал, но, по всей видимости, по-разному. Об этом наглядно свидетельствует один печальный случай: его коллега по этой работе из НИУ-6 Л. П. Терпель, проявивший в оценке знаний своих сослуживцев чрезмерное рвение, поплатился за это жизнью – был застрелен из пистолета майором А. П. Зайцевым вместе с начальником политического отдела.