Анатолий Корешков
За стеной секретов

© Корешков А.А., 2019
Публикуется на сайте с разрешения автора

Мнение редакции об отдельных событиях и фактах истории
может не совпадать с мнением публикуемых авторов...

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Чему быть, того не миновать.
Народная мудрость

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КАПРИЗЫ ФОРТУНЫ

Слушатели-«декабристы» Академии им. Ф.Э. Дзержинского. Выпуск 1955 г.

Глава 1

Прежде чем приступить к повествованию о затронутых в книге событиях, связанных со вступлением человечества в космическую эру, позвольте, уважаемый читатель, познакомить вас с её главным героем, которому волею судьбы было предначертано стать непосредственным участником этих событий.

Толька Вершков родился и вырос в одном из небольших районных городков центральной России, единственной достопримечательностью которого была текстильная фабрика. Она была первоосновой всей жизни города; ей же, объединив в своё время воедино ряд окрестных деревень, тот был обязан и своим рождением. Как и большинство жителей этого города, Толькины родители, выходцы из крестьян Костромской губернии, были ткачами, и их заветной мечтой было вывести сына в люди, то бишь дать ему высшее образование и тем самым обеспечить в дальнейшем его семье безбедное существование. Это желание было столь велико, что в годы Великой Отечественной войны, даже будучи на грани выживания в борьбе с голодом, они в корне пресекли намерение сына (продиктованное желанием хоть как-то им помочь) оставить школу и поступить в ремесленное училище. Тольку до глубины души тронул их воистину самоотверженный поступок, и он по достоинству его оценил: прозябая до этого в классе в «середнячках», он всерьёз взялся за учёбу и окончил школу в 1949 году едва не с золотой медалью.

Воспитанный по «заветам Ильича» под пионерским лозунгом «Будь готов!» он был до наивности простодушен и неопытен. И жизнь при первом же знакомстве бесцеремонно, как глупого щенка, пребольно щёлкнула его по носу. А случилось это так. Сызмальства, по примеру отца, пристрастившись к рыбалке, а затем и к охоте, он мечтал о вольной кочевой жизни и, встретив в школе друга-единомышленника в лице Серёжки Багажкова, помышлял вместе с ним о стезе геолога-разведчика. Но вышло так, что после выпускных экзаменов в Толькиной душе дал о себе знать голос предков, и его неудержимо потянуло в костромскую глухомань, где до войны на живописной речке Мере протекало его безмятежно-счастливое детство. «Съезжу-ка туда на недельку», – решил он. Но, увлёкшись рыбалкой, он начисто утратил чувство времени и опомнился, когда до вступительных экзаменов в вуз оставались считанные дни. Толька поспешил в родной город и там с горечью узнал, что Серёжка уже подал документы в Ивановский химинститут, а его школьная подруга Галя Колесова, в которой он души не чаял, даже не поделившись своими планами, уехала на учёбу в Москву. Почти все его одноклассники уже определились с выбором будущей профессии, и только Витька Кручинин, его сосед по двору, ещё пребывал в раздумье.

Посовещавшись, они с товарищем решили так: помышлять об учёбе в столице уже поздно, а уж коль суждено ехать в Иваново, то подавать документы стоит только в самый престижный вуз – Энергетический институт, как поступили их друзья. С утра на следующий день ребята пришли в военкомат, чтобы получить военные билеты. Однако военком встретил их не очень-то приветливо:

– Где же вы, дорогие товарищи, были раньше? Оформить документы до первого августа я уже никак вам не смогу.

Это сразило их, как удар грома, и на какое-то время лишило дара речи.

– Н-но войдите в н-наше положение, – первым оправившись от шока и чуть заикаясь, обратился к нему Витька, – ведь без них не примут в институт. Как же нам быть?

Несомненно, довольный произведённым эффектом, военком, видимо, только этого и ждал. Он неторопливо открыл сейф, достал оттуда одну из папок и, вынув из неё какой-то документ, положил его на стол перед озадаченными ребятами со словами:

– Вот список военных училищ, куда в этом году набирают курсантов. Можете выбрать из них любое. Пишите заявления, а я сделаю всё, чтобы вас туда приняли.

После войны рейтинг военных училищ среди молодёжи заметно упал, да и количество выпускников средних школ резко сократилось. Но, несмотря на разруху и голод в стране, Сталин не спешил сокращать вооружённые силы. В результате с комплектованием училищ в те годы возникли серьёзные трудности, и военком, преодолевая их, просто-напросто решил взять ребят на арапа. Ошарашенные столь неожиданным поворотом дела, который никак не вписывался в их жизненные планы, они, присев к столу, стали машинально перелистывать страницу за страницей, делая вид, что внимательно изучают документ. Но в головах у них в это время лихорадочно роились совсем иные мысли. «Куда обратиться за помощью против такого вопиющего произвола? – думал Толька. – В райком комсомола? Но я – комсорг: стыдно будет выслушивать там упрёки об уклонении от «священного долга». Да и добром это вряд ли кончится. Как же быть?» Подобно зверюшке, попавшей в капкан, он пребывал в полной растерянности.

Между тем у Витьки в голове, по-видимому, созрел некий план действий, и он вежливо обратился к военкому:

– А м-можно, мы по-подумаем до завтра? П-пожалуй, надо с родителями посоветоваться.

– Ну что же, до завтра так до завтра, – немного подумав, «великодушно» разрешил тот, – родители плохого не посоветуют.

На том они расстались. Не подозревая о Витькином замысле, Толька весь день был сам не свой – горькие мысли не покидали его. Всё в нём протестовало против такого неожиданного и крутого поворота судьбы, но он не видел выхода из сложившейся ситуации. Обращаться за помощью к родителям ему было стыдно, да и вряд ли те могли чем-либо помочь: скромные трудяги, они пасовали перед воинствующем хамством. И мой друг решил: «Не буду раньше времени их расстраивать».

На следующий день с утра друзья уже были в военкомате. Проведя ночь в невесёлых думах, мой друг пребывал в удручённом состоянии духа. Но вопреки его прогнозам встреча с военкомом на этот раз состоялась в совершенно ином ключе. Приняв ребят уже как старых знакомых, он вежливо попросил их предъявить паспорта, заверив при этом, что до обеда военные билеты будут непременно оформлены. Лишь выйдя на улицу и взглянув на расплывшуюся в улыбке Витькину физиономию, Толька сообразил, наконец, какую свинью тот подложил военкому. Ларчик открывался просто: отец его товарища был директором фабрики и имел в городе соответствующие влияние и вес, потому уладить возникшее в военкомате «недоразумение» ему не составило никакого труда. Так благодаря счастливому стечению обстоятельств первая попытка судьбы внести коррективы в Толькину биографию с треском провалилась.

Однако эта нелепая история оставила в его душе горький осадок: он отчётливо понял, что мир, в который он только что вступил, далеко не так прекрасен и безоблачен, каким представлялся в стенах школы. Впервые он явственно ощутил себя крохотной песчинкой в бурном водовороте Жизни.

При остром дефиците выпускников средних школ поступить в вуз в ту пору не требовалось особого труда – было бы желание абитуриента, при этом мужскому полу отдавалось явное предпочтение. В ИЭИ оказалось шестеро бывших Толькиных одноклассников, включая Димку Анисимова и Лёвку Зимина, которым предстояло в дальнейшем разделить его судьбу. Дружной компанией они поселились в частном доме, снимаемом институтом для иногородних студентов. Кровать Толька выбрал себе по вкусу – поближе к форточке, возле окна. Впрочем, на неё никто и не претендовал: почему – стало понятно, как только наступили морозы. Оконные стёкла зимой стали сплошь покрываться толстым слоем льда, а когда вечером хозяйка затапливала русскую печь, то с них ручьями стекала вода, заливая край постели. В результате таких резких перепадов температуры к утру одеяло на Толькиной кровати оказывалось намертво «припаянным» к подоконнику. Впрочем, это обстоятельство его мало смущало: с раннего детства ночуя с отцом на рыбалке у костра, он привык к подобному дискомфорту.

Жизнь ребят, вырвавшихся из-под родительской опеки, протекала весело и беззаботно. Даже скудная пища – чёрный хлеб с маргарином не была тому помехой: после военной голодухи были рады и ей. Что касается белого хлеба, то он в ту пору был в диковину, и о нём студенты могли лишь мечтать. В этой связи однажды у ребят произошёл забавный случай. Как-то раз, после очередной прогулки по городу заходит в дом Витька Кручинин и, присев на край кровати, совмещавшей функции и стула, вдруг со смущённой улыбкой делает признание:

– Ух, ребята, и опозорился же я сегодня! И, овладев всеобщим вниманием, он поведал о своём приключении.

«Возвращаюсь я сейчас из кино и, проходя мимо продовольственного магазина, вдруг вижу: на витрине батоны белого хлеба рядами лежат, и что больше всего поразило – очереди за ними нет! Вообразите мою радость: вот, думаю, повезло! Заскакиваю в магазин и скорей к прилавку:

– Отпустите мне, пожалуйста, – говорю, – пару батонов. 

А продавщица вылупила на меня глаза от изумления:

– Каких батонов? – спрашивает.

– Вот этих, – говорю, тыча пальцем в витрину.

Тут она ехидно так улыбнулась и отвечает:

– Так это же бутафория.

– Всё равно, – соглашаюсь я, – давайте бутафорию (подумал, что так, по-ихнему, хлебный брак при выпечке называется).

А когда она всерьёз начала мне объяснять смысл этого проклятого слова, я едва не сгорел со стыда и пулей вылетел из магазина. Теперь я его за версту обходить буду».

Надо ли говорить, что от гомерического хохота после его рассказа все буквально попадали на свои койки и катались на них, ухватившись за животы, до тех пор, пока сам рассказчик, наконец-то, придя в себя, не поддался общему веселью.

А однажды в не менее пикантной ситуации оказался и мой друг. Шёл уже второй семестр, и в его сердце, растревоженном звоном мартовской капели, как почка на веточке вербы, ожила школьная любовь. И он, забыв про обиду, решил написать Гале письмо, пропустив ради этого в ближайший выходной поездку в родной город, куда друзья ездили регулярно и всегда вместе. В тот субботний вечер, собираясь на ночное дежурство и застав Тольку одного, тётя Паша (так звали хозяйку) была явно чем-то обеспокоена.

– А почему ты сегодня не уехал? – спросила она с плохо скрываемым подозрением.

Толька, не ожидавший подобного вопроса, смутился: делиться сокровенным с хозяйкой у него не было ни малейшего желания, поэтому он ответил ей нечто невразумительное. Это, по-видимому, усилило её подозрения, однако, не проронив больше ни слова, она ушла, громко хлопнув наружной дверью. «Чего это она? – в недоумении размышлял Толька. Решила, что я ограбить квартиру хочу, что ли?» Но так и не найдя мало-мальски убедительного объяснения её странному поведению, сел за письмо. Однако его мыслям в тот вечер суждено было направиться совсем по иному руслу. Не прошло и четверти часа, как дверь в комнату (при этом наружная даже не скрипнула) неожиданно распахнулась, и на пороге вновь появилась тётя Паша. Бросив настороженный взгляд в сторону удивлённого её появлением студента, она, не раздеваясь, прошмыгнула на кухню и, пошептавшись о чём-то с покоящейся на печи дочерью, торопливо выбежала из дому.

Лишь только тут Тольку осенило: «Так вот что её, по-видимому, смущает – как бы я не лишил целомудрия её дочь!» Недавно просватав замуж, в ожидании свадьбы, мать ревностно оберегала своё чадо. Подозрения в свой адрес поначалу показались Тольке столь нелепыми, что он едва удержался от смеха: в ту пору царили иные нравы, чем сейчас, и ничего такого он позволить себе не мог. Однако мысли, навеянные опасениями хозяйки, дали пищу его необузданной фантазии. Сознание того, что совсем рядом, отделённая от него лишь лёгкой перегородкой, лежит на печи разомлевшая от жары пышногрудая юная дева и, возможно, не прочь оказаться в его объятиях, волновало плоть и распаляло воображение. Уж какое тут письмо! Чтобы избавиться от наваждения, Толька, накинув пальто, вышел на улицу. Ядрёный морозец, скрипучий снег и яркие звёзды на небе помогли ему обрести душевное равновесие, и, вернувшись в дом, он крепко уснул, предварительно дав зарок – во избежание искушения и кривотолков впредь никогда больше не оставаться на ночь с хозяйской дочкой наедине. Впервые он явственно осознал, что обстоятельства иной раз вполне могут оказаться сильнее благих намерений и высоких чувств.

Студенческая жизнь после школы кажется привольной и беспечной (разумеется, пока не наступит пора экзаменов), и мой друг окунулся в неё с головой. К тому же и тут студенты избрали его комсоргом. «Почему?», – недоумевал он: общественная работа ему, привыкшему к единению с природой, была в тягость. Но, ценя мнение коллектива, он принял его выбор как почётную обязанность, и старался, как мог, оправдать оказанное доверие. Группа по составу оказалась интернациональной – в ней были румыны и болгары. Общение с новым кругом людей, особенно с иностранцами, исподволь оказывало благотворное влияние на ребят, приехавших из глубинки. Но порой даже наглядные уроки цивилизованного поведения, ставя в тупик, усваивались не сразу. Так, однажды в студенческой столовой Толька оказался за одним столом с румынами. Когда один из них, первым закончив обед и встав из-за стола, произнёс «спасибо», Толька был слегка озадачен: «Кого это он благодарит и за что?» Чтобы не попасть впросак, он умерил аппетит и терпеливо стал выжидать – что же последует дальше? Лишь когда второй, а за ним и третий иностранец вышли из-за стола, закончив обед тем же церемониалом, стало понятно, что дело тут просто в элементарной вежливости людей по окончании совместной трапезы.

Однако порой подобные казусы принимали и комический оборот. Так однажды на одном из праздничных вечеров в художественной самодеятельности студентов впервые приняли участие иностранцы. И когда на сцену вышел румынский танцевальный ансамбль в национальных костюмах, включая белые штаны, то зал буквально содрогнулся от хохота: последние были приняты зрителями за кальсоны, а само выступление – за весёлый розыгрыш. Так шаг за шагом советские студенты познавали обычаи и нравы своих зарубежных коллег.

В напряжённом ритме студенческой жизни время пролетало незаметно. Но приближение весны давало о себе знать, будя в Толькином сердце сладостные воспоминания о былых свиданиях с любимой. Его терзали сомнения. Ещё в новогодние каникулы он через своего бывшего одноклассника Володю Лебедева, поступившего в тот же институт, что и Галя, сообщил ей свой адрес. Почему она не пишет? Была ли их размолвка случайной, или с её стороны имеются на то серьёзные основания? Написать ей письмо первым мешало Тольке с одной стороны уязвлённое самолюбие, а с другой – опасение испортить дружеские отношения с ней окончательно. Но томиться в неизвестности было мучительно, и – в тайной надежде на помощь – он решил написать письмо Володе, распахнув перед ним душу. Его ответ из Москвы пришёл неожиданно быстро: вдали от родного дома тот, очевидно, был рад общению с земляком. Между ними завязалась оживлённая переписка, причём каждый раз Володя непременно передавал Тольке «дружеский привет» от Гали, подогревая в его сердце надежду. А в итоге пригласил его после весенней сессии посетить Москву.

С каким нетерпением и трепетом ждал Толька этой поездки! Взглянуть на первопрестольную и раньше было его мечтой, теперь же она наполнилась новым содержанием и смыслом. Обретя надежду, он на одном дыхании сдал экзаменационную сессию. И вот, получив стипендию за летние каникулы (никогда ещё у него в руках не было столько денег) и, дав другу телеграмму, он, как на крыльях, мчится в пассажирском поезде навстречу своей судьбе.

Столица встретила его тёплой солнечной погодой и светлыми улыбками друзей. Галя была искренне рада встрече, как будто и не пробегала между ними чёрная кошка. Володю тоже было не узнать: был весел, общителен и галантен. Он сразу взял инициативу в свои руки и предложил после посещения Красной площади по дороге в общежитие совершить прогулку по ЦПКО имени Горького, а затем в «коммунке» (так студенты называли своё общежитие) отметить встречу праздничным застольем. Возражений не было, и все дружно направились к метро. С жадным интересом взирал Толька на всё окружающее, радостно сознавая, что его давняя мечта, наконец-то, претворяется в быль. Во время прогулки по парку неуёмное желание остаться с подругой наедине волновало его всё сильней, и сердце сладко замирало от предвкушения уже, казалось, близкой и столь желанной встречи. Казавшийся без конца и края парк неожиданно закончился дырявым забором, преодолев который они вышли на 2-й Донской проезд и вскоре оказались у конечной цели маршрута.

Внешне общежитие института Цветных металлов и Золота напоминало Бастилию, а изнутри его этажи смахивали на длинные купейные вагоны: двери в небольшие двухместные комнатки по обе стороны коридора откатывались в сторону на роликах. К тому времени большинство студентов уже разъехались на каникулы, и в общежитии царила тишина. Каморка, где жил друг, и в самом деле походила на купе вагона – для полного сходства не хватало лишь боковых полок. Стульев в ней тоже не было, и к накрытому наспех столу пришлось подсаживаться прямо на кровати, при этом «гости» устроились на койке соседа. Откупорили почитавшуюся когда-то на школьных вечеринках заветную бутылку кагора, и «пир» начался.

Вспоминали, как водится, о друзьях, делились впечатлениями о студенческой жизни, строили планы на лето, сожалели об ушедшем детстве. И, конечно же, не обошлось без любимых школьных песен. Вино после бессонной ночи ударило Тольке в голову, которая от осязаемой близости подруги и без того шла кругом. Насколько комфортно он чувствовал себя сейчас, его жизнь в жалкой халупе с удобствами во дворе, расположенной на окраине Иванова, вдруг показалась ему безотрадной и унылой (название района, где он жил – Глинищево говорило само за себя). Вся душа его протестовала в эти минуты против такой, как ему казалось, несправедливости. И в его голове неожиданно зародилась счастливая мысль, которую он тотчас выразил вслух:

– А не переехать ли мне на учёбу в ваш институт? Ведь в школе я мечтал стать геологом-разведчиком.

Володя встретил эту мысль с энтузиазмом. Однако Галя, сославшись на неизбежные трудности, вопреки Толькиным ожиданиям, отнеслась к его намерению скептически. И последовавший затем детальный анализ программ обоих институтов за первый курс подтвердил её сомнения: в случае перевода Тольке пришлось бы сдавать летом ещё два экзамена по совершенно новым предметам. А значит – прощай, летние каникулы! Это в Толькины планы никак не вписывалось, и он заколебался.

– А если попробовать перевестись в МЭИ? – воскресил надежду Волод. Ведь там программа с вашим институтом, наверно, одинакова.

На том и порешили. Между тем, стрелки торчащего перед глазами будильника перевалили далеко за полночь. Галя решительно встала из-за стола и с улыбкой объявила:

– Всё, мальчики, пир закончен, пора спать, – и как бы подводя итог дискуссии: – Утро вечера мудренее.

Возражать никто не стал, и, приведя стол в порядок, все вышли из комнаты: Володя – на кухню мыть посуду, а Толька – проводить Галю до её комнаты, что находилась этажом ниже. По пути он нетерпеливо попытался обнять девушку, но та – будто подобной близости между ними никогда не было – резко отстранилась:

– Не надо, поговорим лучше завтра.

Это задело Тольку за живое, и горечь накопившейся в его душе обиды была готова вот-вот вырваться наружу. Однако угроза неизбежной в этом случае ссоры и окончательной размолвки заставила его совладать с собой, и он, не вымолвив ни слова, благоразумно ретировался. «Неужели её видимая приветливость – всего лишь долг вежливости к земляку или, в лучшем случае, дань счастливому прошлому? – терзался он сомнениями. – Стоило ли ради этого приезжать в Москву?» С таким трудом воздвигнутый в его воображении на почве эпистолярного оптимизма замок Надежды неожиданно дал трещину. Прогулявшись по безлюдному коридору и немного успокоившись, он вернулся к другу. Но тот его не ждал.

– Ты чего так рано? – удивился Володя.

Толька вкратце объяснил ему сложившуюся ситуацию, поведав о намерении решительно объясниться с Галей завтра.

– Да о чём ты говоришь? – горячо возразил тот. – Разве можно упускать такой случай? К тому же она проживает сейчас одна в комнате и, наверно, уже раскаявшись, ждёт тебя, балбеса – мало ли что они сгоряча скажут.

Надо сказать, что Володя был на пару лет старше своего товарища, поэтому тот на его нравоучения нисколько не обиделся, а  «железная» логика друга возымела на него такое же действие, как щепотка пороха, брошенная в тлеющий костёр. И новоявленный донжуан, решительно рванув дверь, отправился на рандеву. На стук в дверь Галя открыла сразу и впустила Тольку в своё незатейливое жилище. Она уже приготовилась ко сну: на одной из кроватей была разобрана постель, вторая сверкала голой металлической сеткой. Сама же она стояла в двух шагах перед ним босиком, в лёгком ситцевом халатике – такая желанная и, казалось, доступная. Сгорая от желания тотчас заключить в объятия, Толька решительно шагнул к ней, раскинув руки. Но девушка была начеку: ловко увернувшись и вскочив на кровать, она гневно охладила его пыл:

– Чего это ты надумал? Ты же пьян – давай уходи.

Толька, в голове у которого вмиг испарились остатки хмеля, на минуту застыл в растерянности. Он понял, что прогноз друга не оправдался, а применить силу к любимой он позволить себе не мог. Надо было ретироваться. Но снова предстать балбесом перед своим наставником и выслушивать его нотации не хотелось. И он нашёл неординарный выход из столь щекотливого положения.

– А можно, я у тебя переночую? – уже смиренным голосом попросил он подругу, поспешив её заверить: – Не бойся, приставать не буду.

Галя, трезво оценив ситуацию и проникнувшись сочувствием к бывшему возлюбленному, отнеслась к его просьбе с пониманием:

– Где же, по-твоему, я тебя уложу? Матрац соседка уже сдала, а у меня заменить его нечем.

– И не надо, – обрадовавшись, что инцидент исчерпан, ответил Толька, – обойдусь и без матраца.

С этими словами он быстро (как бы Галя не передумала) снял с себя рубашку и, расстелив её на голые пружины, с наслаждением растянулся на свободной кровати. Галя, постояв ещё с минуту, выключила свет и, вежливо пожелав «спокойной ночи», улеглась в свою постель. После бессонной ночи в поезде, изрядно умаявшись за день, мой друг вскоре, забыв про огорчения, погрузился в глубокий сон.

Проснулся Толька от шума двери: в окно вовсю сияло солнце, Галина постель была пуста – видимо, она только что вышла. Испытывая чувство неловкости, он не стал дожидаться её возвращения и отправился в туалет. Умывшись, он машинально повернулся спиной к зеркалу и обомлел: как будто выжженные калёным железом, на ней зияли багровые рубцы от металлической сетки кровати. Не лишённый чувства самоиронии, он саркастически усмехнулся: «Любовь требует жертв». Так и не зайдя к Гале, он направился в комнату друга, обречённый на неизбежные расспросы о «ночных похождениях», вдаваться в детали которых у него не было никакого желания. И в самом деле, как только он распахнул дверь, Володя, окинув его пытливым взглядом, задал сакраментальный вопрос:

– Ну и как?

У Тольки ещё стояло перед глазами его отражённое в зеркале изрубцованное тело, и вместо ответа он, задрав рубашку, молча, повернулся к другу спиной. У того от увиденного аж пропал дар речи, а физиономия перекосилась от выражения одновременно изумления, разочарования и улыбки. На этом вопрос о ночных похождениях новоявленного донжуана был исчерпан. По дороге в столовую они зашли к Гале. Та, сделав вид, что ничего серьёзного не произошло, встретила их приветливой улыбкой, но не без иронии поинтересовалась:

– Ну, как, мальчики, спалось? Хмель весь из головы вышел?

Толька, благодарный ей за проявленный такт, облегчённо вздохнул: «Слава Богу, пронесло». За завтраком обсудили план на сегодня, куда уже входило посещение Большого театра и визит в МЭИ. Толька, энтузиазма в котором к этому времени уже заметно поубавилось, предложил сегодня же в ночь ехать домой. Друзей это вполне устраивало, и Галя тут же объявила, что ей нужно собираться в дорогу.

В институт друзья поехали вдвоём. Декан электрофака оказался на месте, и из беседы с ним выяснилось, что перевод в МЭИ в принципе возможен. Но в письменном заявлении по этому поводу необходимо указать достаточно веские на то причины и, кроме того, сдать до осени ещё один дополнительный экзамен. Поблагодарив декана, друзья вышли. Толька крепко задумался: на деле всё оказалось гораздо сложнее, чем представлялось накануне. На какие «веские причины» он мог опереться, если их дальнейшие отношения с подругой вообще под вопросом? Оправдай вчерашнее рандеву его радужные надежды – всё было бы совсем иначе. И он решительно махнул рукой на затею с переводом в столицу. Но, несмотря на неудачи и огорчения, мой друг в целом не был разочарован поездкой, утешаясь унаследованным от родителей принципом: что ни делается – всё к лучшему.

По возвращении в родной город при первой же встрече, о которой договорились ещё в поезде, Галя без обиняков призналась, что сама не может разобраться в своих чувствах, и предложила Тольке остаться «просто добрыми друзьями». Но тот, огорчённый её признанием, ответил, что «просто дружить» с ней не может, и на том они расстались. Исподволь уже готовый к такому исходу, на этот раз он переживал очередной разрыв в отношениях с любимой уже не так остро, как прежде, и, оставшись в гордом одиночестве, всецело посвятил себя общению с природой.

Новый учебный год у друзей начался с новоселья: их расселили по трое в двухэтажные дома с уже вполне сносными коммунальными удобствами и расположенные рядом с институтом. Вместе с Толькой в комнате на первом этаже поселились Димка Анисимов и Женька Иродов. Жизнь у друзей стала более комфортной и насыщенной. В их группе было много коренных ивановцев, с которыми у ребят ещё на первом курсе сложились довольно близкие отношения, и теперь они стали непременными участниками устраиваемых ими домашних вечеринок. Но, хотя Толькино сердце и тосковало по женской ласке, ни одной из знакомых девушек было не под силу зажечь в нём былой огонь: образ Гали незримо затмевал для него их несомненные достоинства. И он терпеливо ждал своего часа в надежде, что непременно встретит когда-то девушку своей мечты. Ему тогда ещё не дано было знать, что, как нельзя в одну и ту же воду войти дважды, так и первая любовь по своей сути неповторима, и он не спешил форсировать события, уповая на перст судьбы.

Да и скучать моему другу было некогда: на сэкономленные от летней стипендии деньги он приобрёл фотоаппарат, и забот у него прибавилось. К тому же ему везло на приключения: благодаря новому хобби он снова влип в историю с хозяйкиной дочкой, которую звали Ритой. А произошло это так. Хотя друзья жили в отдельной комнате, но шила в мешке не утаить – было известно, что Риту изредка навещают ухажёры. И, разумеется, заботливая мать надеялась рано или поздно найти среди них для своей дочери жениха. И вот, при визите очередного кандидата на эту роль Матрёне Ивановне взбрело в голову запечатлеть «влюблённых» на фотографии, и она попросила об этом моего друга. Тот, не долго думая, согласился: лестно, когда твою работу ценят, да и отказать хозяйке неудобно. Израсходовав на это занятие остаток плёнки и тут же её проявив, он в ночь на понедельник приступил к печатанию фотографий, а чтобы не ударить в грязь лицом, решил их ещё и отглянцевать. Для этого, как известно, карточки замачиваются в растворе соды и плотно прижимаются к стеклу. За неимением последнего мой друг воспользовался для этой цели окном, после чего в предвкушении хозяйкиной благодарности лёг спать. К утру фотографии высохнуть не успели, и, оставив их «расклеенными» на окне, Толька ушёл вместе с друзьями на занятия в институт.

А под вечер, проходя мимо окон своей квартиры, выходящих на тротуар, они невольно остановились: их окно весьма напоминало витрину фотоателье (если не принимать во внимание, что отдельные фотографии висели вверх ногами). Толькины друзья с похвалой отозвались о качестве снимков, и тот, с гордостью возомнив себя чуть ли не профессионалом, радостно подумал: «То-то хозяйка будет довольна!» Но едва переступили они порог дома, как Матрёна Ивановна обрушила на незадачливого фотографа яростный шквал упрёков:

– За что же это ты Риту так опозорил? Что теперь о ней люди скажут? И что мы тебе худого сделали? И так далее в том же духе.

Друзья, едва сдерживая смех, сразу же ушли в свою комнату, оставив незадачливого фотографа наедине с разгневанной хозяйкой. А тот, ошарашенный неожиданным поворотом дела, стоял перед ней, как нашкодивший ребёнок, не находя в «оправдание» слов. При этом он мучительно пытался найти ответ на простой вопрос: «На кой же чёрт этой дуре потребовалось фотографировать свою дочь с парнем, который её компрометирует?» Как бы то ни было, а к ужину всё закончилось миром. Приняв от моего друга фотографии и просмотрев их с нескрываемым интересом, мать с дочерью поблагодарили его за добросовестно выполненную работу. Что касается злополучного «жениха», то больше ноги его в доме не было.

По окончании весенней сессии, когда Толька уже собирался уезжать на каникулы домой, в комитете комсомола, куда он принёс членские взносы, ему неожиданно сообщили просьбу зайти в деканат. Он был слегка озадачен – повода для вызова его «на ковёр» не было. А когда он открыл дверь в кабинет, то замер от недоброго предчувствия: за столом вместо декана сидел военный в форме полковника с красными петлицами на воротнике.

– Проходите, садитесь, – указав на стул напротив себя, вежливо предложил он Тольке. А удостоверившись, что его фамилия Вершков, без обиняков перешёл к делу.

– Военная Политическая Академия, которую я представляю, производит внеплановый набор слушателей среди студентов. Вы не хотели бы завершить учёбу у нас?

Мой друг, у которого одно только слово «военная» вызвало шок, поспешно ответил:

– Нет, нет – у меня на жизнь иные планы.

– Но ведь это весьма престижное учебное заведение, и туда берут далеко не всех, – пытался образумить его полковник. – К тому же принимаем вашего брата без экзаменов и сразу на третий курс. И в материальном плане вы намного выиграете.

Но Толька, в памяти которого всплыла беседа с военкомом его родного города, решительно упёрся на своём. Страх перед неизведанным и перспектива остаться в одиночестве, без друзей, были сильней голоса рассудка, и его не могли развеять щедрые посулы материальных благ.

Так вторая попытка судьбы заставить моего друга свернуть с избранного по жизни пути также не удалась.

Летние каникулы по окончании второго курса оказались короткими: в соответствии с программой военной кафедры половину их заняли сборы в Гороховецких лагерях под Горьким. Правда, для большинства студентов они не были в тягость, а Тольке и вовсе напомнили полюбившийся с детства пионерский лагерь. Тот же утренний подъём по сигналу горна, строгий распорядок дня, хорошо организованное питание, а в часы досуга – игры до упаду в футбол или волейбол, а затем купание в старице Клязьмы – чем не отдых после напряжённой экзаменационной сессии? Докучали лишь ежедневные занятия по тактике, да и те проходили в неформальной обстановке: внимая лектору, студенты в непринуждённой позе уютно располагались на траве под развесистым дубом. Одним словом, сборы Тольке пошли на пользу, и, завершив каникулы в родном краю открытием охотничьего сезона, он вернулся в институт полным сил и душевного покоя.

Учебная программа на третьем курсе оказалась как никогда трудной, и, по мере приближения зимней сессии, в душе у моего друга нарастала тревога – удастся ли на этот раз обойтись без троек? Дело в том, что стипендию в вузе платили только отличникам и «хорошистам», и в случае «осечки» перед ним бы встал ребром вопрос о дальнейшем продолжении учёбы, так как рассчитывать на материальную помощь родителей он по моральным соображениям не мог. Между тем, приближался праздник – годовщина Октябрьской революции, и друзья, как обычно намеревались провести его сообща на родине. Но незадолго до отъезда их неожиданно пригласили зайти в деканат. Как и предположил Толька, их снова встретил человек в военной форме, но уже из Артиллерийской Академии имени Дзержинского. На этот раз в деканате собралось человек десять вместе со старостой курса – Юрой Тумановым, и ребята чувствовали себя вполне уверенно. Беседа получилась обстоятельной, а «вербовщик» не торопил ребят с ответом – предложил уведомить его о своём решении лишь после праздника. Но друзья, посовещавшись, решили этот судьбоносный вопрос в тот же вечер: материальные стимулы для каждого из них перевесили-таки возможные издержки военной службы.

Как выяснилось на заключительной встрече в деканате после праздника, к такому же решению пришли и остальные студенты за исключением Витьки Кручинина. Там же представителем Академии было объявлено, что рассмотрение личных дел ребят займёт около месяца, после чего будет выслан официальный вызов на их переезд в Москву. Выходило так, что предстоящая экзаменационная сессия, которой так боялись студенты, выпадала для них сама собой, чему они были несказанно рады. Надо ли говорить, что интерес к занятиям в институте у друзей резко упал, а задолженность по курсовым зачётам и проектам нарастала, как снежный ком. И, когда ожидаемый к середине декабря срок вызова истёк, они начали проявлять заметное беспокойство: сессия уже на носу, и кто знает – не придётся ли навёрстывать упущенное ночами? Но, на их счастье, долгожданный запрос из столицы всё-таки пришёл, и это случилось за неделю до Нового года. Правда, в списке оказались не все кандидаты, прошедшие предварительный отбор, но бывшие одноклассники Анатолий Вершков, Дмитрий Анисимов и Лев Зимин в нём значились.

Так, с облегчением вздохнув и нанеся прощальный визит родителям, уже бывшие студенты ИЭИ накануне 1952 года отбыли в Москву, открыв новую главу в своей биографии. Под равномерный стук колёс Толька мысленно рисовал себе картину встречи со школьными друзьями в «коммунке», невольно задавая себе вопрос: как-то встретит его на этот раз Галя? При этом он явственно осознал, что, подобно корню сломанного грозой дерева, его первая любовь, лишь затаившись где-то в потёмках души, даже вопреки его воле, ещё жива.