А.С. Гончар
Звездные часы ракетной техники. Воспоминания

© Гончар А.С., 2008
Харьков 2008

Источник электронной версии: www.buran.ru

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Испытания блоков «А» проходили без серьезных осложнений и к середине июня четыре блока «А», т.е. полный комплект для будущей ракеты 6СЛ, был готов к сборке в пакет. В этот же период на КИС в четвертом пролете был передан и блок «Ц», однако, шли доработки, напыление и обрезка теплозащитного покрытия. Характерным для электроиспытаний было общее отставание от установленного графика и, как следствие, стремление не оказаться «крайним» и попытки, увы, прикрыться и подставить своего коллегу. Виновником этого порядка, я считаю, была головная фирма и завод-изготовитель блока — Куйбышевский завод «Прогресс». Во всяком случае, головная фирма должна была категорически пресекать такие попытки и оздоровить атмосферу. Сборкой блока руководил начальник производства завода «Прогресс» В.Н.Калакутский, молодой инженер, для которого успех в этой работе был, по-видимому, очень важен, но его методы мне не импонировали и в этом мнении я не был одинок. Склонен думать, что и заместитель министра В.Х.Догужиев, который в этот период возглавлял работы на техническом комплексе, не всегда одобрял действия Калакутского, но, как и положено опытному руководителю, относился к нему снисходительно. С Виталием Хусейновичем, или, как мы его называли, Виталием Владимировичем, у меня сложились прекрасные отношения. В основе их лежало, вероятно, то, что ему я всегда говорил только правду о ходе работ в Харькове, истинных сроках их завершения, поставках и других моментах, о которых на оперативных совещаниях у Калакутского приходилось (чего греха таить) говорить нечто отличающееся от правды. Все это выглядело так: ежедневно в 9.00 прямо под блоком ракеты, лежащей горизонтально, было место проведения оперативок. За столиками, образующими букву «Т», размещались участники совещания. Во главе стола сидел Калакутский, который и вел оперативку, по правую руку от него сидел Догужиев. Мое штатное место было сразу же подле Догужиева на «вертикальной палочке буквы, напротив меня сидел обычно представитель фирмы — разработчик двигателей, далее размещалось человек 20-25 остальных участников совещания от промышленности и военных представительств. Старшим от военных был В.Н.Нестеров, по званию полковник. Он представлял на полигоне ГУКОС. Калакутский кратко сообщал о выполненных работах за сутки, акцентируя внимание на задержках, причинах и виновниках их возникновения, о задачах на предстоящие сутки и т.д. Затем виновники задержек давали объяснения, называли сроки устранения и в этом, мягко говоря, были не всегда правдивы, ожидая, что кто-то сорвется на 2-3 дня и будет выиграно время на исправление положения, не оказавшись «крайним». Доставалось изрядно и мне, и я, скрепя сердце, поддавался общему порядку и давал сроки исполнения на день-два раньше тех, которые могли быть выполнены. Однако после совещания установился такой порядок: прохаживаясь вдоль ракеты, я откровенно 5-10 минут рассказывал Догужиеву о реальном положении дел, о причинах и техническом содержании возникающих проблем, принятых мерах. Я не помню случая, чтобы он воспользовался этими сведениями в ущерб мне. Мои хорошие отношения с этим действительно выдающимся руководителем советской ракетно-космической промышленности и прекрасным человеком сохранились и в те годы, когда он стал министром общего машиностроения. К сожалению, после выступления ГКЧП судьба Догужиева сложилась неудачно, и его возможности, как руководителя, остались невостребованными.

Лето 1986 года выдалось чрезвычайно напряженным. Кроме работ на Байконуре, которые велись под строжайшим контролем и давлением со стороны партийно-правительственного руководства, продолжались работы и в Загорске по подготовке и проведению огневых испытаний боковых блоков. Мне приходилось совершать полеты в Москву на 2-3 дня и снова возвращаться на Байконур, не всегда залетая в Харьков. В июне-июле были проведены два таких испытания и оба прошли удачно. Мне запомнился один из таких полетов в самом начале июня, когда в Москве шли холодные дожди и температура воздуха была в пределах 6-8°С, а я и мои коллеги оказались одетыми по казахстанской погоде. Но зато, какой приятной нам оказалась жара родного Байконура, когда мы, так и не отогревшись в самолете, сошли на его землю в самые жаркие часы дня, где температура воздуха достигала 40°С!

Электроиспытания центрального блока шли довольно трудно, приходилось устранять неисправности в аппаратуре, недоработки и вновь возникающие повреждения. Дело в том, что ведение монтажных работ параллельно с электроиспытаниями, даже при самом строгом соблюдении мер предосторожности, приводило к поломкам. Больше всего страдали разъемы кабелей и датчики телеметрии. В шутку монтажников мы называли «моджахедами» и требовали убрать их от ракеты при проведении самых ответственных работ. В этих случаях нас поддерживали военные, но жесткие сроки работ заставляли со многим мириться. Постепенно все неполадки устранялись и к середине июля, буквально в течение 3-4 дней, был совершен решительный прорыв — устойчиво прошли все режимы автономных проверок и первый цикл комплексных испытаний. Мы вошли в график работ. Это было весьма кстати перед приездом министра и очередным рассмотрением хода работ. До завершения работ с центральным блоком оставалось дней 10-12, причем, главные трудности уже были позади. Службы Губанова подготовили пространный график дальнейших работ, начиная со сборки ракеты в пакет и вплоть до ее вывоза на стартовый комплекс. В этом графике был один пункт, из-за которого я не мог его подписать — это срок поставки летного варианта матобеспечения, назначенный на конец сентября. Все мои разговоры по в/ч-связи с Сергеевым, Айзенбергом и Страшко приводили к дате поставки матобеспечения на два месяца позже. После консультаций с ними я подписал график с замечанием: срок 30 ноября. На совещании у министра я докладывал после доклада Губанова по общему ходу работ и электроиспытаний. Тот факт, что мы вошли в общий график и успешно прошли первый цикл комплексных испытаний, сильно облегчил мою задачу по этому вопросу. Я, после ответов на несколько заданных мне вопросов, хотел перейти к планам дальнейших работ, но министр меня остановил: «Об этом после!» Через некоторое время началось обсуждение графика предстоящих работ, и вопрос уперся в срок поставки летного матобеспечения. Министр вновь поднял меня, и я, как мне казалось, обоснованно и убедительно показал, какой объем работ выполнен в Харькове и что еще предстоит сделать, как организована работа. Бакланов выслушал с явным выражением недовольства на лице и буркнул: «У вас было время». Я попытался объяснить, что работы были начаты после получения необходимых исходных данных, их согласования, но министр не стал слушать, взял трубку в/ч-связи и начал в весьма резкой форме разговор с Сергеевым. Насколько можно было понять, разговор принял очень острый характер, по-видимому, и Владимир Григорьевич не очень стеснялся в выражениях. В конце концов, министр бросил трубку со словами: «С этим нужно кончать!» Тут же он связался со своим замом Е.А.Желоновым, ведавшим в министерстве делами предприятий-разработчиков систем управления, и дал ему указание ехать в Харьков, узнать на месте ли первый секретарь обкома партии и сообщить, когда можно с ним встретиться. После этого указания я несколько успокоился, полагая, что министр хочет серьезно наказать Сергеева по партийной линии, а это обычное явление в то время. Однако все оказалось более серьезным.

Уже гораздо позже, обдумывая события тех дней, я во многом винил себя. Мне нужно было с графиком работ поступить так, как приходилось поступать не однажды, т.е. не спорить из-за двух месяцев по срокам, а подписать, надеясь на то, что график в силу его явной нереальности «поплывет» вправо, как это случилось впоследствии. Единственное, чем можно оправдать то, что я подписал с замечанием — это чрезвычайной ответственностью именно этого пункта графика. Меня связывало еще и то, что я не был в Харькове уже два или три месяца и по срокам готовности матобеспечения целиком полагался на сведения из Харькова. У Бакланова был обычный в таких случаях выход. Именно на него я и полагался, и, как оказалось, ошибочно. Он мог утвердить график с примечанием: «Без учета замечаний», тем более что там были и другие замечания. В целом же обстановка была напряженной до предела.

После смены двух генсеков — Черненко и Андропова, к власти пришел Горбачев. Экономические трудности приводили к политической неустойчивости. Ю.В.Рябухин, один из работников ВПК, с которым у меня были доверительные отношения, рассказывал, что Горбачев, не доверяя официальным данным обкомов, направлял в регионы «своих» людей, которые давали ему более или менее правдивую информацию о тяжелейшем положении, особенно в нечерноземных районах России. Нужны были срочные меры. По-видимому, что делать, Горбачев толком не представлял и назвал все это перестройкой, которая не отменяла знаменитую Продовольственную программу. Мне довелось слышать выступление Горбачева в Доме офицеров Байконура, где он затронул и вопросы перестройки. Что такое перестройка он так и не довел до слушателей.

Есть основание полагать, что в этот период и наш министр О.Д.Бакланов испытывал колоссальное давление со стороны партийно-государственных руководителей: вопрос о советском «Shuttle» явно перезревал, успешный пуск для министра был крайне необходим. Его обещания по срокам в ЦК уже не допускали новых переносов, нужны были крутые меры, к которым обычно прибегали в подобных случаях. Олег Дмитриевич мог бы рассказать много интересного о событиях тех дней, до нас же доходили лишь отдельные отрывочные данные, да и задумываться над ними времени не было.

После отъезда министра и его свиты с полигона, работы по сборке и испытаниям блока «Ц» быстро шли к завершению, и к концу июля все составные части ракеты были готовы к сборке в пакет. Эта операция занимала 8-10 дней, и я посчитал возможным, по разрешению Догужиева, съездить в Харьков на это время. Однако когда я обратился к нему за разрешением, он, усмехнувшись, сказал: «Я не возражаю, но тебе туда лучше не ездить. Там «за компанию» могут голову снять!» Естественно, я внял разумному совету, а дня через два-три звонит мне Володя Страшко и сообщает сенсационную новость: «Сергеева сняли с работы». Эта операция была организована Баклановым должным образом. В Харьков прибыла представительная группа во главе с министром и В.П.Глушко. К этой процедуре был привлечен и первый секретарь Харьковского обкома партии Мысниченко. Ход событий разворачивался следующим образом: вначале доклад Сергеева о ходе работ, вопросы к нему, к другим ответственным работникам предприятия. Причем, как рассказал В. Страшко, при каждой попытке говорить об объемах работ, технических трудностях и т.п., министр обрывал говорившего словами: «Мы все это знаем, уже слышали». Явно напрашивался вывод, что судьба Сергеева уже была предрешена, выполнялись необходимые формальности. В заключении комиссии Желонова никаких особых упущений не отмечалось, указывалось лишь на отставание в выполнении работ, говорилось о высокой квалификации и организации работ коллектива, но отмечалась «слабость» руководства со стороны Сергеева. Мой заместитель В. М. Михайлов, который в это время находился в Харькове, не без основания считает, что не последнюю роль в снятии Сергеева сыграли два человека: В.П.Глушко, который в эти дни был в Харькове и А.Г.Андрущенко, который готовился занять должность директора и Главного конструктора нашей организации и был ставленником министра. Валентин Петрович недоброжелательно относился к Сергееву, и эта неприязнь началась давно, еще во времена Янгеля. Владимир Михайлович рассказывал, что на одном из совещаний по ракете 8К67, где одним из вопросов был вопрос о весе, в том числе и о превышении веса системы управления, Глушко в своем выступлении начал поучать Сергеева, как снизить вес. В ответ Сергеев сказал: «Я очень благодарен тем, кто помогает нам проектировать систему управления, даже если в этом деле ничего не понимает». При этом Владимир Григорьевич поклонился в сторону Глушко и продолжал: «Я могу только посоветовать Вам, заняться двигателями, и делать их менее тяжелыми». С тех пор перепалки между ними возникали при каждой встрече, и если со стороны Сергеева звучал добродушный юмор, то Валентин Петрович вкладывал в свои тирады изрядную долю желчи. Владимир Григорьевич старался избегать встреч с Валентином Петровичем. Я не помню, чтобы он ездил на Советы Главных конструкторов, которые регулярно проходили в Подлипках. Вслед за Валентином Петровичем кое-кто из его подчиненных также вел неразумную политику притеснения нашей организации. В частности, Борис Иванович Губанов придумывал всякие ненужные работы, нереальные сроки их выполнения и заставлял их подписывать. Мне довелось на эту тему иметь с ним жесткий разговор в присутствии заместителя министра, который меня решительно поддержал. Я положил на стол два или три таких решения и заявил, что буду выполнять только те из них, на которых стоит моя подпись или подпись руководителя предприятия.

Любил нашу фирму подставлять под удар и В.М.Караштин. Но все это мелочи, главное же заключалось в том, что к первому пуску ракеты 11К25, после восьми лет совместной работы с новой для нас фирмой ОКБ-1 сложились подлинно дружественные взаимоотношения. Черток, Кулиш, Панарин, Кожевников, оба Филины и многие другие работали в тесном творческом содружестве с нашей организацией.

По возвращении в Харьков я узнал некоторые подробности, связанные со снятием с должности Сергеева. После звонка Бакланова Сергееву, руководство дальнейшими событиями взял на себя Е.А.Желонов и предложил Сергееву подготовить доклады к приезду министра. Сергеев подготовку докладов поручил В. Страшко, а доклад должен был делать Г.И.Лящев. Это было первая ошибка Сергеева. Когда все было готово — доклады, плакаты, стенды и т.д., пришло сообщение, что приезд министра откладывается на неопределенный срок, и здесь Сергеев допустил вторую ошибку — Лящева, Кривоносова и других руководителей он отпустил в отпуск, и поэтому внезапный приезд министра застал его врасплох. Когда Сергеев попытался вызвать меня с полигона, министр ему запретил это делать: «Он там нужнее». Все это с самого начала вызвало недовольство министра и приехавших с ним лиц. По носителю доклад делал В.Страшко, а по «Скифу 19-ДМ» — В.Н.Горбенко. Более неудачно подобрать докладчиков было трудно. Страшко, оправдываясь, говорил, что фирма была занята долгое время подготовкой серии программ для огневых испытаний ракеты, а летные программы начала готовить с опозданием и т.д. Это действительно имело место, но говорить об этом означало перекладывать вину на головную организацию, что в данной обстановке было явно неуместно.

По планам работ с первой ракетой вначале предполагалось провести ее огневой прожиг. Аналогично поступают и американцы перед запуском «Shuttle», проводя, так называемый FRF (Flight Readiness Firings — огневая готовность к полету). В момент, когда у нас все программы к этой операции были почти готовы, все из-за той же поспешности, было принято решение для первой ракеты, идущей в полет, не делать этот прожиг, а срочно готовить ее непосредственно к пуску. Однако мы решили довести до конца и завершить отработку серии прожиговых программ, что, в какой-то мере, задерживало разработку летных программ, и было, в данном случае, камнем преткновения. Серьезных вопросов с подготовкой «Скифа 19-ДМ» не было, и вся работа комиссии сосредоточилась на летных программах.

Затем В.Страшко представил график подготовки программ со сроком — 25 ноября. Министр заявил: «Сроки не принимаются!» и были поставлены сроки, которые требовал министр. Нужно заметить, что министр был в затруднительном положении, т.к. в 1986 году исполнилось десять лет с начала работы над «Бураном», корабль был еще не готов, а обещание запустить носитель к концу 1986 года явно срывалось. Нужны были решительные действия и крупное жертвоприношение, которое и свершилось. Сергеев и министр вошли в «греческий зал», где собрались все руководители предприятия и «высокие гости». Министр сообщил, что Сергеев подал заявление об уходе с поста директора и Главного конструктора предприятия по собственному желанию, и что он, министр, удовлетворил его просьбу.

В первых числах сентября я получил возможность на две недели приехать в Харьков. На предприятии царила растерянность, практически все были возмущены несправедливым отстранением Сергеева от должности, но еще больше тем, что директором и Главным конструктором был назначен Главный конструктор СКБ соседнего серийного завода «Коммунар» А.Г.Андрущенко. Это назначение было прямым оскорблением для всего коллектива, имевшего своих вполне подготовленных для этой работы руководителей комплексов или отделений. Его назначение формально состоялось в начале ноября, и в момент моего приезда он знакомился с предприятием, заходил несколько раз и ко мне в кабинет, после чего с ним посетили лаборатории и стенды отделения. С ним я был знаком и раньше, но деловых или производственных контактов у меня не было, т.к. завод «Коммунар» был «вотчиной» Н.А.Пилюгина, и для нас он никогда ничего не изготавливал. Встречались мы, в основном, в самолетах и на Байконуре, так что представление о нем у меня было поверхностным. Теперь, даже при первом общении по техническим вопросам, я все больше убеждался, что для работы в качестве Главного конструктора такой фирмы как наша он явно не подходил. Есть принципиальное, труднопреодолимое различие между Главным конструктором предприятия — создателя новой техники и предприятия, серийно изготовляющего изделия для этой же техники. Это различие оказывается тем более стойким, чем больше срок и опыт работы в том или ином качестве. В конце концов, оно становится определяющим в образе мышления, когда Главный конструктор серийного производства становится неспособным самостоятельно принимать технические решения без указания сверху, к чему он привык и приучен. По-видимому, и обратные перестановки столь же неэффективны. Но дело не только в образе мышления. Объемы работ, их разноплановость, необходимость глубоких и далеко непростых знаний в самых различных областях науки, необходимый кругозор в части боевой ракетной и космической техники, знание тонкостей взаимоотношений с головными и смежными предприятиями, наличие, наконец, личных контактов — требовали длительного вращения в их среде, их постижения с начального нулевого положения. Повторяю, у нас были такие люди, которые прошли через все это, имели необходимую подготовку, склонность и даже талант, так же необходимый для этой работы. Не хочу повторяться. Я уже называл фамилии этих людей.

По мере моих первых разговоров с Анатолием Григорьевичем и в последующей работе под его руководством, я все больше убеждался, что потребуется очень много времени, чтобы он смог приспособиться к работе. Должен сказать, что я всемерно в интересах дела старался ему помогать, несмотря на то, что первое время мои отношения с ним «не сложились». Впрочем, как я смог заметить, они не складывались у большинства моих коллег, включая Айзенберга, который имел необходимый дипломатический дар и всегда прекрасно ладил даже с самыми капризными и предубежденными партийно-правительственными чиновниками любого уровня. Помню, однажды в том же «греческом зале» рассматривался какой-то вопрос. Яков Ейнович задал несколько вопросов докладчику и в грубой форме был оборван Андрущенко: «Вы что раньше не могли выяснить эти вопросы?» Такого обращения с Айзенбергом, да и со всеми своими заместителями, Владимир Григорьевич себе не позволял, а многие из нас были обязаны ему решительной помощью в трудные моменты работы и жизни.

Вскоре после своего назначения Андрущенко отважился на шаг, который мог иметь плачевные последствия для всей нашей фирмы и ее работ. Об этом мне рассказывал Володя Крюков — ведущий специалист нашего главного управления и искренний друг многих из нас и всего нашего предприятия. При каждом приезде в министерство мы первым делом старались поговорить с ним или с Женей Чугуновым. Их советы оказывались всегда очень полезными и помогали разобраться в общей обстановке в главке и в министерстве. Под большим секретом он мне рассказал, что был свидетелем разговора Андрущенко с А.П.Зубовым — начальником нашего главка. Андрущенко обратился к А.П.Зубову со списком из шестнадцати человек, руководящих работников нашего предприятия, с предложением замены их на «своих» работников — его коллег по заводу «Коммунар». Володя весьма выразительно рассказал, как лицо Андрея Прокофьевича постепенно приобретало сначала красный, затем коричневый цвет по мере того, как до него доходила суть предложений. В конце концов, он разразился такой бранью, какой Володя от него никогда не слышал, хотя Андрей Прокофьевич в этом вопросе занимал одно из ведущих мест и вполне мог состязаться и с министром Афанасьевым и даже с Дунаевым. Последнее, что услышал Володя, решивший незаметно покинуть кабинет, были слова Зубова: «То, что тебя выгонят за развал работы, мне наплевать, но я не хочу, чтобы из-за тебя, дурака, выгнали и меня!» Эта тирада была обильно сдобрена крепкими выражениями.

Не знаю, советовался ли перед этим Анатолий Григорьевич с кем-либо из наших руководящих работников, но никакой замены практически проведено не было. Единственным руководящим работником, которого снял Андрущенко, был Ю.В.Салло — главный инженер фирмы в то время, но на его место был назначен наш коллега Г.И.Лящев. В конечном итоге с завода «Коммунар» была переведена только секретарь Лина, красивая женщина, которая вписалась в наш коллектив и, в конце концов, вышла замуж за одного из наших молодых руководителей. Юрий Владимирович Салло, после снятия с должности главного инженера, попросился ко мне в комплекс, и я назначил его на должность начальника одного из отделов, оказавшуюся вакантной в этот момент. Это назначение оказалось весьма удачным. Юрий Владимирович продолжал быть таким же активным работником, не потерял хорошо развитого у него чувства юмора и был весьма полезным в делах комплекса. Позже он мне рассказал: вероятной причиной его снятия было то, что он, не зная, что Андрущенко будет назначен нашим руководителем, не очень вежливо с ним поговорил. Я охотно поверил ему, зная, что Юрий Владимирович мог это сделать очень выразительно. Неправильно было бы думать, что те шестнадцать руководителей подразделений и направлений работ были действительно «незаменимыми». Безусловно, в каждом подразделении были люди по своей подготовке, знаниям и умению вполне способные заменить каждого из нас, что и происходило непрерывно в каждом здоровом научно-производственном организме, но заменить людьми, взятыми из совершенно другого коллектива, было непростительной глупостью, которую и не допустил Андрей Прокофьевич. Он хорошо знал каждого из нас, меня он лично представлял коллегии министерства еще при назначении Главным конструктором системы управления ТКС, часто бывал у нас, и при его колоссальном опыте, знании людей, я думаю, что он не одобрял и замену Сергеева, с которым был в дружеских отношениях. Редко какой приезд Сергеева в Москву обходился без встречи в гостинице «Маяк». Причем оба и Владимир Григорьевич, и Андрей Прокофьевич не без основания считались надежными «бойцами» — пили и не пьянели. Бывало, уже казалось вполне достаточно, но Владимир Григорьевич обращался к Гуржиеву: «Саша, у тебя там еще есть?» Александр Иванович, молча, лез в объемистый портфель, доставал бутылку, и так два или три раза. Другие участники уже давно «отвалились», но что было хорошо: никакого принуждения и уговоров не было. Утром также никаких следов заметно не было, разве только пили холодную воду. Уже значительно позже, в марте 1999 г., мне довелось вспомнить с Владимиром Григорьевичем события тех дней в уютной домашней обстановке, обеспеченной заботливой рукой его жены Марии Васильевны. Разговор шел в рамках подготовки к 85-летнему юбилею Сергеева и съемки кинофильма об истории ракетной техники в Украине. Материалы по нашей фирме готовил я и обсуждал их с Сергеевым. Я рассказал ему о тех событиях, которые имели место на полигоне. Покаялся в том, что напрасно не подписал график работ в части сроков готовности полетного матобеспечения, и тем самым инициировал дальнейшие события. Владимир Григорьевич возразил, что дело уже давно назревало и, так или иначе, предлог был бы найден. Мы с ним решили на юбилей не приглашать Бакланова. Юбилей поневоле заставил снова оценить личность В.Г.Сергеева и сравнить его с Янгелем и другими руководителями его уровня. Особенно выигрывал Владимир Григорьевич в сравнении с В.П.Глушко. Такие приемы, которые допускал Валентин Петрович даже по отношению к заслуженным работникам, вообще были не свойственны Сергееву. В своей книге «Путь к «Энергии» В.М.Филин рассказывает, что Глушко, сразу же после назначения его руководителем, первым указанием лишил пропуска на предприятие своего предшественника В.П.Мишина. И после Вячеслав Михайлович весьма недружелюбно отзывался о своем бывшем шефе. Мои же личные контакты с Валентином Петровичем говорят об обратном — это был строгий, но справедливый человек.

Сергеев получил должность старшего ведущего научного сотрудника, небольшой кабинет в двухэтажном здании отдела кадров, и что-то писал. К нему редко кто заходил из бывших соратников. На заседания парткома, членом которого он продолжал оставаться, не приходил. Не было его и на заседании парткома 19 сентября, где рассматривался мой отчет на тему: «Ход и причины отставания работ по заказу 806». Инициатором этого расширенного заседания был кто-то из обкома. Перед заседанием секретарь парткома меня успокоил: «Тебе грозит максимум выговор с занесением в личное дело, В. Страшко — тоже, но без занесения, еще некоторые будут предупреждены». Будучи членом парткома десять лет я очень хорошо знал, что решение готовится заранее, никакой, даже самый блестящий отчет ничего не изменит, поэтому я, не готовясь, о чем-то доложил, ответил на немногочисленные вопросы и выслушал вердикт: «За серьезные упущения в организации работ и систематические срывы установленных сроков по заказу 806...». Володе Страшко то же, но без занесения в учетную карточку, упоминалось еще несколько фамилий. Вдохновленный этим решением я через 2-3 дня улетел на Байконур, где в пятом пролете монтажно-испытательного корпуса (на площадке N 112) на огромном установщике покоилась серебристая «красавица» ракета-носитель 11К25 «Энергия», а на 95 площадке — черная «сигара» «Скифа 19-ДМ». Группе испытателей, теоретиков, комплексников, телеметристов, летевшей со мной после коротких каникул, предстояли электроиспытания самого сложнейшего в истории нашего предприятия, да, пожалуй, и в истории СССР, изделия. Недаром один из корифеев советской промышленности Леонид Васильевич Смирнов сказал: «Энергия-Буран» — самая сложная в мире программа века». Кто-кто, а Леонид Васильевич знал, о чем говорит. Нам предстояли новые трудности, новые бессонные ночи, но никто, ни за какие блага в мире не заменил бы эту жизнь на другую.