Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

И BОТ Я, ОТСТАВНОЙ ГЕНЕРАЛ, НА ПЕНСИИ

Как бы человек ни готовился к выходу в запас, все равно это время всегда приходит внезапно. Вчера он еще активно работал, строил какие-то планы, а сегодня, проснувшись, он впервые осознает, что вчера перешагнул через невидимый, но очень важный рубеж в своей жизни. Потрясенный и опустошенный, стоит он и думает: »Вся жизнь осталась за этой невидимой чертой. Что ждет меня впереди?».

Мне пришлось срочно пересматривать свои планы на будущее.

Моя память запечатлела, как сложились судьбы многих военных, особенно высокопоставленных, после ухода на пенсию. Большинство из них не находили себе места в новых, непривычных для них условиях, не находили ни сил, ни возможностей построить свою дальнейшую жизнь так, чтобы сохранить активность, а, следовательно, и здоровье. От этого больше всех страдали генералы, меньше полковники. Дело в том, что, как правило, генералы уходили на пенсию в более позднем возрасте, чем полковники, и были более амбициозны по понятным всем причинам. Ушедший на пенсию в возрасте шестьдесят и более лет генерал, привыкший принимать серьезные решения и распоряжавшийся судьбами многих людей, в большинстве случаев мог только с огромными усилиями найти себе достойное своему прежнему положению применение, да и возраст брал свое. Полковники же, уходящие на пенсию в более раннем возрасте, еще, как правило, полны сил и способны выполнять любую работу. Подавляющее большинство полковников, уходящих на пенсию из центрального аппарата в Москве, — это старшие офицеры в отделах и управлениях. Они, как правило, простые исполнители хоть и в полковничьих погонах, поэтому им не свойственны амбиции, которые так характерны для генералов.

Именно по этой причине многие из моих знакомых генералов уходили в мир иной через три четыре года после выхода на пенсию, а то и ранее. Их психика была не в состоянии безболезненно преодолеть этот жизненный барьер, и они быстро угасали, ругая всех, кроме самих себя.

Подобное произошло и с нашим добрым товарищем генерал-лейтенантом Андрющенко Владимиром Кузьмичом. Он вынужден был покинуть службу в шестидесятипятилетнем возрасте и ушел из жизни через два года в возрасте шестидесяти семи лет. Я приходил к нему и пытался поддержать его словом, но было видно по выражению его лица, что он не вникал в то, что я ему говорил. Он все время был занят своими невеселыми мыслями, которые, как черви, точили его. Вместо того, чтобы найти себе какое-то постоянное занятие, отвлекающее его от мрачных мыслей, он в основном, как рассказывала мне его жена, Лена Александровна, лежал на кушетке в кухне с какой-то книжонкой на французском языке. В таком бездействии он не мог пребывать в этой жизни длительное время — у него произошла потеря ориентиров. Это очень опасное состояние для человека, прожившего очень активную и насыщенную событиями жизнь.

Я был готов к переходу в это состояние. Уход на пенсию для меня не был чем-то неожиданным, что следует из моего повествования. Обстоятельства потребовали от меня забыть о прошлом и жить настоящим, что я и сумел сделать. Передо мной стояли две конкретные задачи — уход за супругой и оказание материальной помощи дочери и внучке. Учитывая, что я не мог заниматься какой-то служебной деятельностью, я решил восполнить материальные потери, понесенные в связи с выходом в отставку, подрабатыванием переводами с русского на английский язык материалов из различных областей знаний, которые мне предлагали в ВЦП (Всесоюзный центр переводов). Таким образом, я был постоянно загружен работой, которая в большинстве своем была срочной, и скучать мне было некогда. Конечно, передо мной стоял пример отца, Георгия Васильевича, который, потеряв свое высокое положение в результате репрессий 1937-1939 гг., не пал духом, о чем я уже рассказал ранее. Сыграл также свою положительную роль разговор с моим прямым начальником генерал-полковником Сидоровичем Георгием Степановичем, который произошел лет за десять-двенадцать до моего выхода в отставку. Поводом для этого разговора было неадекватное поведение нашего общего знакомого генерал-лейтенанта Клюева, дагестанца по национальности. Он в свое время был командиром дивизии в Махачкале, столице Дагестана. Он там был единственным генералом. Как водится в таких случаях, он одновременно являлся начальником гарнизона, членом верховного совета Дагестана и т.д. Обремененный такими высокими званиями, он возомнил себя великим деятелем, вел себя по-барски, практически дивизией командовал его заместитель, а он сам занимался представительской деятельностью. В министерстве обороны заметили это и, для восстановления справедливости, решили его перевести в Москву на должность заместителя начальника управления в министерстве обороны, а командиром дивизии назначить его заместителя. На новой должности надо было самому много работать, к чему он не был подготовлен всей своей предшествующей службой. Лишившись представительских функций, он страшно переживал, не находил себе места, совершенно не справлялся со своими служебными обязанностями. Как бесполезного работника, его решили отправить в командировку в Алжир в качестве главного военного советника до достижения им пенсионного возраста, где он будет представлять только самого себя, так как алжирцы отказались принять у себя советских военных советников. В порядке стажировки он присутствовал в ГКЭС на переговорах с одной из зарубежных правительственных делегаций. Ничего не соображая в наших делах, он несколько раз невпопад попытался подключиться к переговорам. Сидоровичу пришлось культурно осаживать его. После завершения переговоров, в которых я участвовал как представитель ГИУ, Сидорович попросил меня задержаться у него. В состоянии раздражения, вызванного поведением Клюева за столом переговоров, ему необходимо было выговориться. Георгий Степанович обратил мое внимание на неприличное и невыдержанное поведение этого генерала и сказал мне то, что не сумел сказать ему. Вспомнив свою длительную службу в армии, он привел мне ряд примеров неадекватного поведения офицеров и генералов, которые при изменении их служебного положения, как это было у Клюева, неадекватно оценивали свое новое положение, особенно когда самим приходится становиться исполнителями и делать черновую работу, и продолжали вести себя по-прежнему, пытаясь свою работу возложить на кого-то другого и осуществлять только общее руководство, как это было на прежней должности. Такой человек становился неприемлемым в новом коллективе, который стремился его отторгнуть.

Далее он рассказал мне, что ему за его службу не раз приходилось опускаться вниз на ступень, а то и на две по служебной лестнице. Всякий раз он вел себя применительно к своему новому положению и, если этого требовали обстоятельства, становился, образно говоря, «кочегаром», не тая обиды на кого либо за случившееся, и добивался возможно высоких результатов на новом месте, что обеспечивало успешное продолжение его карьеры. Он неоднократно подчеркивал, что завышенная самооценка офицера приводит к тому, что при смене характера работы, особенно, если после руководящей работы он становится исполнителем, такой офицер опускает руки и тем самым наносит ущерб своей военной карьере.

Я адекватно воспринял его советы, тем более, что уже к тому времени я неоднократно менял профиль своей работы и каждый раз начинал как бы с нуля, действуя по принципу — любая работа должна выполняться на возможно высоком для тебя, оптимальном уровне. Полная самоотдача на любой должности, высокой или низкой, приносит свои неоценимые плоды в виде крупиц опыта, который в будущем может быть востребован в самые трудные для тебя времена и принесет успех, которого ты сам от себя не ожидал, в самых сложных ситуациях. Я неоднократно испытывал это на себе в обстановке, когда времени на обдумывание необходимого решения сокращено до минимума, а принятое решение должно быть единственно правильным.

И вот 1987 год — я на пенсии. Резко изменилась обстановка и психологически, и физически. Утром не надо вставать рано. В голове сумбур. Нет никакого плана действий. Привычный, годами выработанный темп и ритм жизни исчезли не по твоей воле. Новый уклад жизни еще не устоялся. Будущее туманно. Это состояние потерянности свойственно всем отставникам. Достойно выйти из него — важная задача. Надо найти свое место в новой жизни и почувствовать, что ты еще можешь приносить пользу и семье, и обществу, как бы это громко ни звучало.

С семьей было все ясно — я был и остаюсь единственной опорой своих близких. В этом не может быть никаких сомнений. Отсюда ясны и мои обязанности — снимать физическую и психологическую нагрузку с Аллы Федоровны. 1986 год был для нее серьезным испытанием. К гипертонии добавилось воспаление легких с последующим его рецидивом. Все это не прошло бесследно для ее здоровья, ослабленного высоким давлением, которое мучило ее периодически еще с 1970 года. Причин для него было много. Это и семейные проблемы — она разрывалась между мной и дочерью, и постоянная нервная нагрузка в школе. Внешне казалось, что для нее работа в школе была удовольствием. Это действительно было так, но за это удовольствие надо было ежедневно расплачиваться своими нервами. Алла очень переживала за трудности и несуразности, которые то и дело имели место у меня на службе. У нас было принято обсуждать дома события, происходившие на работе как у меня, так и у нее. Иногда нам хотелось проверить правильность того или иного шага, предпринятого на работе, посоветоваться и получить поддержку в своих действиях, иногда требовалось простое сочувствие близкого и родного человека. Алла была очень ответственным человеком и переживала за все происходящее не только как близкий мне человек, но и с каким-то материнским чувством и заботой. По другому она жить не могла — такова была ее натура. Позднее прибавились очень серьезные переживания, связанные с выходом замуж нашей дочери Ирины и с тем, как у них с мужем складывались семейные отношения. Когда она возвращалась от дочери домой, по ее виду я чувствовал, что там все не так хорошо, как бы нам хотелось. Она все переживала в себе, но по ее состоянию я отчетливо видел, что там далеко не все в порядке. Редки были случаи, когда она мне подробно рассказывала, что ее беспокоит. Чаще она отмалчивалась и избегала обсуждения вопросов, связанных с Ириной семейной жизнью. Вероятно, она пыталась уберечь меня от этих переживаний. Все это сказывалось на ее состоянии. Если раньше, в начале семидесятых годов, приступы высокого давления были редкостью, то во второй половине семидесятых и первой половине восьмидесятых годов во время пребывания в Индии они стали повторяться чаще, и нам приходилось неоднократно прибегать к услугам скорой помощи и наших врачей в Индии.

Осенью 1986 года умирает от рака Владимир Кузьмич. Для Лены Александровны это была невосполнимая потеря. Остро переживали его уход из жизни и мы с Аллой. Похороны состоялись на Кунцевском кладбище. Прожил он на пенсии чуть больше одного года.

Но жизнь продолжалась. Я стал интенсивно работать в ВЦП. Работа там всегда была только срочной. Она позволяла мне зарабатывать дополнительно к пенсии сумму, которая практически вместе с пенсией была равна моей прежней генеральской зарплате и до некоторой степени восполняла тот материальный урон, который я понес в связи с выходом на пенсию. Мне пришлось срочно покупать пишущую машинку и по ходу дела овладевать печатанием своих переводов.

Все бы ничего, да здоровье Аллы, к несчастью, с течением времени не становилось лучше. Более того, приступы повышения давления участились. Верхнее давление повышалось до опасной черты 200-230 единиц. Снижать его без скорой помощи мне не удавалось. Я вынужден был часто прибегать к помощи Николая Тихоновича Бойченко, полковника, кардиолога, начальника отделения помощи на дому нашего диагностического центра № 9, что на Фрунзенской набережной, рядом с Главным штабом сухопутных войск Министерства обороны СССР. В 1988 году Алла, в связи с резким ухудшением здоровья, впервые попала в Красногорский госпиталь министерства обороны имени Вишневcкого. Это лечебное учреждение, наряду с госпиталем имени Бурденко, является одним из лучших госпиталей наших вооруженных сил. Около месяца Алла проходила в нем лечение. При выписке чувствовала себя неплохо, но лечащий врач предупредил меня, что для нее дома должен быть во всем обеспечен щадящий режим. К этому времени я, по рекомендации Бойченко, который лучше госпитального врача был знаком с состоянием здоровья Аллы, уже в течение порядочного времени обеспечивал необходимый для нее домашний режим. Мне приходилось делать это с большим трудом, постоянно преодолевая ее сопротивление. Она никак не хотела мириться с тем, что ей нельзя излишне нагружать свое сердце, сказать ей об этом прямо я не имел права. Несмотря на то, что мне сказал врач в госпитале, мы оба верили, что болезнь рано или поздно должна отступить. Ведь у Аллы не было ни инфаркта, ни инсульта, а мы знали многих людей, которые еще долго здравствовали после подобных катаклизмов.

Но, видно, не судьба. Ожидаемого улучшения не последовало. Я не позволял ей носить покупки из магазинов и рынка, стирал белье, мыл окна, производил уборку квартиры, но Алла все с большим трудом совершала походы в магазин в моем сопровождении. Все чаще навещал Аллу Бойченко. Состояние ее находилось под его постоянным контролем. После каждого его визита я беседовал с ним, ожидая от него сообщения о каком-нибудь, хоть в какой-то степени обнадеживающем изменении ее здоровья к лучшему. Однако каждый раз он мне говорил, что у нее очень тонкая задняя стенка левого желудочка сердца и, несмотря на применение медикаментозного лечения сердца, заметного утолщения задней стенки не происходит. Само собой разумеется, что Алле Федоровне мы об этом не говорили. Но, уверен, она это сама чувствовала, так как ее выносливость заметно ослабевала. Когда мы выходили на улицу, она останавливалась передохнуть буквально через каждые сто метров. Мне было невыносимо больно смотреть на свою жену, еще совсем недавно такую бодрую, активную, жизнерадостную, а теперь такую немощную. Сердце щемило от взгляда на свою любимую, родную жену. Кажется, еще совсем недавно мы были молодоженами, и вот за нашими плечами уже почти сорок лет совместной жизни. А сколько еще осталось, никто не знает — все в руках божьих. Я продолжал интенсивно работать в ВЦП и по дому. Время свободного у меня было в обрез. Такой режим работы и жизни в какой-то мере спасал меня от мрачных раздумий, оснований для которых было предостаточно.

Летом 1989 года при очередном приступе гипертонии я вызвал скорую помощь. Члены бригады, посовещавшись, решили, что Алле необходима срочная госпитализация. Это случилось поздно вечером, пришлось везти ее в ближайшую больницу на улице Лобачевского. На следующее утро я позвонил Бойченко, и он договорился с начальником приемного отделения госпиталя о переводе ее в Красногорский военный госпиталь, где она уже однажды лежала. Я повез ее из Москвы в Красногорск на своей автомашине, чтобы скорее доставить в госпиталь. Не успели мы покинуть наш микрорайон, как в нас врезался автомобиль, двигавшийся справа от нас. Он допустил грубое нарушение правил дорожного движения. Я был вынужден вызвать инспектора ГАИ для составления соответствующего протокола. Ждали мы его более часа, а всего эта процедура заняла полтора часа. Изрядно понервничав, мы прибыли в госпиталь. Положили ее в то же кардиологическое отделение, в котором она лечилась ранее, что было очень важно, так как сохранялась преемственность лечения. Врачи выхаживали ее в течение двадцати пяти дней. Им удалось стабилизировать ее состояние и помочь избежать инфаркта. Выписывали ее под постоянный контроль лечащего врача, а фактически начальника отделения помощи на дому нашей поликлиники Николая Тихоновича Бойченко. Перед тем, как забрать Аллу домой, я подробно переговорил с начальником кардиологического отделения госпиталя, который на сей раз честно сказал мне, что состояние ее очень тяжелое, какие либо физические нагрузки должны быть исключены. Она может самостоятельно только отправлять свои естественные надобности и умываться. Мыться в ванне она может только с моей помощью, причем вода в ванне должна быть умеренно теплой и ни в коем случае не горячей. На мой вопрос, как долго она сможет прожить в таком состоянии, он откровенно сказал мне, что это неизвестно никому кроме всевышнего, но опыт показывает, что долго в таком состоянии человек жить не может. Он сказал мне, что если будет обеспечен надлежащий уход за больной, то она может прожить от года до трех лет. С таким печальным напутствием мы покинули этот госпиталь и направились домой.

Несмотря на то, что разговор с лечащим врачом был откровенный, доверительный и серьезный, я, как и любой другой человек на моем месте, отказывался верить такому диагнозу, уж больно он смахивал на приговор, и продолжал верить в то, что произойдет чудо и мы, как говорится, еще поживем. Шло время, но никаких перемен к лучшему в здоровье Аллы не происходило. Однако и резких перемен к худшему тоже не отмечалось. Я себя успокаивал и обнадеживал тем, что некоторые люди с подобным сердечным заболеванием живут годами. Беспокоило меня только то, что у Аллы после телефонных разговоров с соседями по госпитальной палате нет-нет да и вырвется: «Почему же у всех наступает улучшение, а у меня никак?». Я всякий раз пытался ее успокоить, говоря что разные люди по разному переносят такие болезни, со временем наступит улучшение и у нее. Надо надеяться и ждать. Еще больнее щемило сердце, когда Алла, явно с печальными мыслями, это было видно по ее позе со спины, часто смотрела в окно в направлении реки Сетунь, берега которой покрыты деревьями и кустарниками. Она, как мне потом казалось, как бы прощалась с этим миром природы. Иногда она украдкой плакала то в ванной комнате, то на кухне, пытаясь скрыть от меня свои слезы, но я то и дело заставал ее плачущей. Видеть ее в таком состоянии было невыносимо. Я успокаивал ее как мог, но мои усилия были тщетны. Такое положение сохранялось из месяца в месяц. Бойченко регулярно отслеживал ее состояние и всякий раз говорил мне, что никаких признаков улучшения ее состояния не появляется.

В таком состоянии однажды ей была нанесена не реднамеренная, но сильная обида. В дверь позвонили, Алла открыла. Мы увидели женщину, которая регулярно приносила Алле пенсию. На сей раз она протянула Алле заказное письмо и, увидев меня, сказала: «Передайте письмо сыну». Я, сделав вид, что не слышал этих слов, взял письмо. Алла же отреагировала на это болезненно, как-то сразу помрачнела и осунулась. Я начал что-то тараторить, пытаясь чем-нибудь заговорить случившееся и направить ее мысли, несомненно возникшие в такой ситуации, в другом направлении. По ее лицу я видел, что мне не очень-то это удалось.

Через некоторое время, видимо, успокоившись и взяв себя в руки, Алла затеяла разговор о том, что в случае ее ухода из жизни раньше меня она не будет против того, чтобы я женился на Миле Морозовой или на нашей соседке, мишиной маме Татьяне Васильевне. Она должна быть очень хорошим человеком, так как одна сумела вырастить и воспитать такого прекрасного сына.

И вот наступило двадцать шестое июня 1991 года. Это был очень жаркий воскресный день, но Алла, как ни странно, чувствовала себя неплохо, настроение у нее было хорошее. Она с утра не отпускала меня от себя ни на шаг. Утром, когда я делал зарядку (упражнения йоги, которые выполняются в лежачем положении), Алла встала с дивана, подошла ко мне и легла на меня. Я с удивлением спросил ее, смеясь, что это значит. Алла сказала мне, что просто хочет полежать на мне. Я понял всю нелепость моего вопроса и прижал ее к себе. Когда я уходил на кухню, она следовала туда за мной. Если мы смотрели какую-нибудь передачу по телевизору, она сидела рядом и все время склонялась ко мне, своей рукой она нежно поглаживала меня то по голове, то по плечу, то по спине, приговаривая: «Как мне хорошо сегодня». Внезапно после ужина ее состояние резко ухудшилось. Я вызвал скорую помощь. Бригада скорой проделала обычные процедуры, но они не принесли Алле облегчения. Пошептавшись между собой, врачи приняли решение везти ее в ближайшую больницу на Костанаевской улице против Филевского парка. По тому, как они спешили, я понял, что положение очень серьезное. Буквально через считанные минуты мы оказались у приемного отделения. Бригада положила Аллу на кровать-коляску и бегом понеслась по коридорам в реанимационное отделение. Врач-реаниматолог попросил ввезти ее в отделение. Мне же он сказал, что я должен оставить ее там, а утром позвонить и узнать ее состояние. Алла села, сняла кольцо и сережки, передала их мне. Затем она просила меня договориться на следующее утро, чтобы ее забрали в наш госпиталь, как я это сделал в прошлый раз. Я обещал все исполнить, поцеловал ее и пошел на выход.

К несчастью, оказалось, что это было мое последнее расставание с Аллой и навеки. Не успел я войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. Звонила медсестра из больницы. Спросив меня, муж ли я Аллы Федоровны Вахновой, и получив утвердительный ответ, она сказала: «Ваша супруга скончалась в 22.30. Позвоните в больницу завтра утром» и быстро положила трубку. Я почувствовал, что у меня внутри произошел страшный обвал, после которого наступило непередаваемое чувство пустоты и отрешенности от всего земного. Я громко по-волчьи завыл, после чего пришел в себя и в полной мере осознал произошедшую трагедию в нашей жизни. Я не мог находиться в квартире в одиночестве. Выпив залпом стакан водки, я позвонил Ире. Услышав ее голос, я сказал ей только три слова: «Мамы больше нет». Ира ответила мне: «Мы с Леной немедленно выезжаем к тебе». Я вышел на улицу и ходил вдоль дома, пока они ни приехали из Ясенево в Матвеевское. В тот момент я один боялся вернуться в осиротевшую квартиру — ведь мы прожили вместе почти сорок два года. Встретив Иру и Лену, я горестно их обнял, и мы медленно пошли домой. Для каждого из нас уход из жизни Аллы Федоровны было огромной невосполнимой потерей. С двадцать шестого на двадцать седьмое июня мы провели бессонную ночь. К утру я оказался в совершенно разбитом состоянии. Ира пошла в больницу одна. Выполнила там все необходимые формальности. После ее возвращения я поехал в город, оформил место на Кунцевском кладбище и заказал ритуальный автобус в министерстве обороны. Двадцать девятого июня мы и наши близкие друзья проводили Аллу в последний путь к месту кремации в Донском монастыре. Прощаясь с Аллой, я наклонился над ее головой и, прикоснувшись своим лбом к повязке на ее голове, просил ее простить меня, если она сможет, за все, в чем я мог быть виноватым перед ней за нашу долгую совместную жизнь.

Я не представлял себе, как я буду жить дальше. Но бог послал мне Татьяну Васильевну, о которой мне недавно говорила Алла, чтобы спасти меня от всепоглощающей тоски, грозившей мне.

После похорон мы с друзьями вернулись домой справить поминки по Алле. Нам не хватило стульев, и я позвонил в дверь квартиры Татьяны Васильевны. Она открыла дверь и, глядя на меня широко открытыми от удивления глазами, спросила, что привело меня к ней. Я рассказал ей, что хотел попросить у нее четыре стула. Она позволила взять их у нее. После поминок я возвратил Татьяне Васильевне ее стулья. Мы накоротке поговорили о горе, постигшем меня и мою семью.

В один из последующих дней я почувствовал, не до конца осознанную, потребность общения с ней. Я предложил ей зайти ко мне и помянуть Аллу Федоровну. Она посчитала это неудобным для себя. Тогда я предложил ей сделать это в ее квартире. Получив ее согласие, я принес в ее квартиру коньяк и закуску. Мы провели у нее за столом какое-то время. Я рассказал Татьяне Васильевне о причине смерти Аллы Федоровны, о ее добрых словах, которые она недавно высказала мне в ее адрес, о ее хорошо воспитанном сыне Мише. Она даже сказала мне, что среди женщин, которые могли бы оказаться рядом со мной после ее ухода из жизни, она ничего не имела бы против Милы Морозовой, жены ушедшего из жизни нашего товарища по командировке в Сирию, или Татьяны Васильевны. Она восприняла мои слова с явным смущением и рассказала мне, с каким трудом ей пришлось одной растить и воспитывать сына. С большой благодарностью она говорила о своей бабушке, которая постоянно поддерживала ее и даже дала деньги, чтобы она могла внести первый взнос за квартиру в этом доме.

В последующие дни мы продолжали иногда встречаться и знакомиться друг с другом. Пятнадцатого июля Татьяна пригласила меня на свой день рождения. Таким образом, я вошел в круг ее знакомых и предстал перед ее сыном и его женой в качестве ее знакомого. Однажды я предложил ей выйти вместе на прогулку. Она высказывала сомнение в этичности такого нашего поведения. Увидев нас вместе, соседи по дому могут осуждать нас. Ведь Алла Федоровна ушла из жизни совсем недавно. Мне все же удалось убедить ее в том, что в совместных наших прогулках нет ничего предосудительного. Мы часто стали появляться на людях вместе. Конечно, в доме не обошлось без пересудов, но мы не обращали на них внимания. В конце концов, это было нашим личным делом. Постепенно на нас перестали обращать внимания. Мы добились того, чего хотели. Время шло, мы все больше узнавали и привыкали друг к другу. Меня это радовало. Рядом со мной появилась женщина, для которой я становился не безразличным и которая, как я чувствовал, нуждалась в моем внимании. Во всяком случае меня и ее тянуло к общению друг с другом. В процессе такого общения я постепенно приходил к пониманию того, что нужен этой маленькой, незащищенной женщине, прожившей до встречи со мной нелегкую жизнь, в течение которой могла полагаться лишь на себя. Для любой женщины это тяжелая доля, независимо от того, состоялась ли она в этой жизни, как личность, во всех ее ипостасях, или нет.

В конце августа 1991 года я решил поехать на теплоходе по маршруту Москва — Астрахань и обратно, чтобы как-то прийти в себя, так как постоянно находиться в квартире, где все напоминало об Алле, было очень нелегко. Мне пришла шальная мысль пригласить Татьяну совершить со мной такой круиз по Волге. Я сделал ей такое предложение, но она всячески отказывалась принимать его, говоря, что мы не должны так поступать — надо пощадить Ирины и Ленины чувства. Однако я настаивал на своем, считая, что, проведя вместе каждый час пребывания на теплоходе в течение двадцати одного дня, мы сумеем узнать друг друга полнее, чем за годы, проведенные вместе в других условиях, что очень важно для наших будущих отношений. С большим трудом мне удалось уговорить Татьяну, но только при одном ее условии, что Ира не будет знать об этом. Так я и поступил. Не хочу вдаваться в подробности о том, как мне удалось это сделать, но 29-го или 30-го августа мы, заняв удобную двухместную каюту на верхней палубе теплохода, отчалили от стенки речного вокзала Москвы. Как оказалось позднее, мы с Татьяной отправились в долгий путь по волнам совместной жизни. Тесное многодневное общение быстро сблизило нас. Мы о многом переговорили и, смею надеяться, почувствовали взаимную симпатию. Да простит мне Алла этот грех, но общение с Татьяной облегчило мое существование в то время и помогло мне найти себя в новой жизни после тяжелой потери, постигшей меня совсем недавно. Я очень благодарен ей за это. Прошел год со дня ухода из этой жизни Аллы. Татьяна впервые согласилась прийти ко мне в гости. Я предложил ей вести совместное хозяйство и жить одной семьей. Татьяна отнеслась к моему предложению с большой настороженностью и уклонилась от прямого ответа, что мне понравилось. Какое-то время мы продолжали жить каждый в своей квартире. Постепенно мы обживали обе квартиры. Таня приходила готовить ко мне, а я печатал свои переводы у нее. Так начали складывались наши будущие семейные отношения.

Спустя некоторое время ВЦП перешел на работу с компьютерами. Пришлось с трудом осваивать элементарную работу на компьютере, который вместе с принтером мне подарила Ирина. Постепенно я втянулся в новый режим своей жизни и работы, выполнял многочисленные переводы, работал много и интенсивно. В наше время развитие компьютерной техники происходит так быстро, что вскоре ВЦП потребовал от нас, своих внештатных сотрудников, выполнять работу в системе Windows, для чего понадобились новые компьютер и лазерный принтер. Огромное спасибо Михаилу и Ирине, которые снабдили меня этой новой техникой. Без их помощи мне пришлось бы делать переводы письменно с последующим набором текстов на компьютере и их печатанием на принтере, для чего было бы необходимо кого-то нанимать за отдельную плату. В этом случае работа становилась бы почти бессмысленной и мне пришлось бы ее прекратить. Слава богу, этого не случилось, и я еще много лет продолжал выполнять работу, которая занимала у меня много времени и позволяла чувствовать себя не дармоедом, а человеком, все еще востребованным обществом, не говоря уже о том, что давала значительную прибавку к моей пенсии.

С возрастом работать становилось все труднее и труднее, а учитывая интенсивный характер работы, она с 2002 года стала для меня крайне обременительной. Поэтому я, по достижении семидесятипятилетнего возраста, решил прекратить работать, да и здоровье этого потребовало. Вскоре последовала целая серия госпитализаций, связанных с состоянием моего сердца и урологического тракта.