Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Alma Mater

Надо быть крайне несправедливым и неблагодарным человеком, чтобы не сказать, что мне выпал счастливый жребий учиться в военном институте иностранных языков (ВИИЯ). В программу этого военного учебного заведения? наряду с военными дисциплинами (стратегия, тактика, военная история, оперативное искусство, военная география), входили также чисто гуманитарные предметы, такие как иностранный язык во всех его аспектах (лексика, грамматика, фонетика, перевод, синхронный перевод и т.д.), стилистика русского языка, страноведение, политэкономия.

Военные дисциплины нам преподавали, как правило, полковники, окончившие Военную академию имени М.В. Фрунзе и прослужившие долгие годы в войсках в военное и мирное время. Как известно, служба в армии накладывает на людей особый отпечаток. Основой службы являлось требование безоговорочного и точного выполнения приказов и заданий вышестоящего командира без рассуждений и колебаний. Уясни задачу и выполняй ее. Такой же подход они исповедовали и на преподавательской работе — слушай внимательно, запоминай и не задавай лишних вопросов, исполняй, не рассуждая. Такое обучение, а через него и воспитание порочно в своей основе, так как ведет к стандартному мышлению.

Занятия по гуманитарным предметам были значительно интереснее и полезнее во всех отношениях. На них поощрялись споры, столкновение противоположных мнений, рассуждения и возражения как в отношениях с однокурсниками, так и с преподавателями. А надо отметить, что они отличались очень высокой квалификацией. Такие отношения развивали у слушателей способность самостоятельно вырабатывать свою, независимую точку зрения по той или иной проблеме и отстаивать ее. Абсолютное большинство преподавателей гуманитарных предметов были специалистами высочайшего класса как во владении предметом, так и в методике его преподавания. Их талант был неоспорим. Они буквально нас пестовали и умело передавали нам знания, которыми они обладали.

Хотелось бы отметить некоторых специалистов из целой плеяды замечательных людей, с которыми мне пришлось соприкасаться и общаться в течение ряда лет. Это, прежде всего, преподаватели языковых дисциплин: Татьяна Арбекова, Николай Родичев, Алексей Кузнецов, Борис Гершевич (лексика и разговорная практика), Галина Войтова (синхронный перевод), Лев Поваренных (главный фонетист института), Зоя Михайловна Цветкова (заведующая кафедрой английского языка), Виктор Суходрев (военный перевод). Все они были широко известны в кругах московских специалистов английского языка. Надо сказать, что, кроме Гершевича, Войтовой и Суходрева, никто из них не имел заграничной языковой практики, но их способности в овладении языком были настолько велики, что при общении с ними англичане и американцы нередко принимали их за своих. Можно привести немало примеров подтверждающих это, но я приведу лишь два наиболее ярких.

По воспоминаниям преподавателей, Алеша Кузнецов, молодой человек из подмосковной деревни с характерной внешностью и говором, поступил в институт сразу после окончания Великой Отечественной войны. Большинство преподавателей опрометчиво посчитало, что этот молодой человек вступил не на свою стезю и ничего путного из него получиться не может. Однако его незаурядные способности проявились уже в конце первого — начале второго курса. Он не только легко овладевал английским языком, значительно опережая в этом своих сокурсников, но и на глазах становился интеллигентным юношей с хорошими манерами. Все, кто не знал его прошлого, считали его выходцем из очень интеллигентной московской семьи. А ведь прошло всего два года. В конце четвертого курса ему доверили преподавание английского языка на младших курсах нашего факультета и привлекали в качестве переводчика для обеспечения серьезных переговоров на государственном уровне.

В ходе переговоров на Дальнем Востоке с поверженной Японией, в которых принимали участие американская и советская делегации, во время одного из перерывов, как водится, делегаты в кулуарах обменивались впечатлениями и, приняв Кузнецова за своего, начали вовлекать его в разговор и говорить о том, что не было адресовано членам советской делегации. Дальнейшее его молчание потом могло быть превратно истолковано англичанами и американцами, и он был вынужден обратиться к ним: »Господа, прошу учесть, что я являюсь членом советской делегации». Сначала они приняли его реплику за шутку и продолжали свой разговор. После его повторного обращения к ним они поняли, что он не шутит, и выразили искреннее удивление тому, что он говорит на чисто английском языке с лондонским произношением. После этого случая они использовали любую возможность выразить ему свое восхищение, но так и не поверили ему, что он никогда не жил в Лондоне. Он действительно выглядел как лондонский денди.

Вторым феноменом был Лев Поваренных. Еще в школьные годы он заинтересовался английским языком и особенно его фонетическим строем. Он заслушивался радиопередачами на английском языке и подражал дикторам. Постепенно он, как прилежный ребенок, оттачивал каждый звук и каждую интонацию. Достигнув в этом определенных успехов, он начал читать тексты на английском языке, добиваясь того, чтобы его произношение, как в звуках, так и интонационно совпадало с произношением диктора английского радио. В конце концов, он добился полного их совпадения Его друзья и учителя, прослушивая записи, не могли уловить разницу между ними, считая, что это записи одного и того же диктора английского радио. Следует сказать, что он добился этого, не имея никакой теоретической базы.

Когда он поступал в Московский институт иностранных языков, члены экзаменаионной комиссии были поражены его дикцией и спросили, где он изучал английский язык. Он ответил им примерно так, как мною описано выше. Им трудно было поверить в это, так как произношение и интонации были безукоризненны. В ходе его обучения в институте под его умение была подведена теоретическая база, что было необходимо для успешного обучения студентов. В том, что он станет преподавателем фонетики в институте ни у кого не было сомнений. В наши годы он стал одним из ведущих фонетистов в Москве. Подражая ему, мы часами просиживали в лингафонном кабинете, повторяя тексты, начитанные им. Каждый из нас добивался разных успехов в этом, но польза от таких занятий для всех нас была очевидна и неоспорима.

Что касается Войтовой, Гершевича и Суходрева, то они имели как бы два родных языка. Первые два — выходцы из семей русских эмигрантов, прожившие большую часть своей жизни в США. Они возвратились в Советский Союз в 1938 году и, как ни странно, не подверглись репрессиям. Суходрев был сыном дипломата и прошел полный курс обучения в одном из лондонских колледжей. Они были очень интересными людьми и профессионалами высочайшего класса.

Можно вспомнить некоторые занятные эпизоды из их профессиональной деятельности.

После встречи наших и американских войск на Эльбе, уже в мирное время, были организованы спортивные соревнования. На трибунах сидели наши и американские солдаты и офицеры. Шел футбольный матч. Естественно, каждый из присутствующих болел за команду своей страны. Гершевич был переводчиком с нашей стороны. В ходе матча он, разговаривая то на русском, то на английском языках, в состоянии азарта выкрикивал соответствующие сленговые словечки типа «Шайбу!». Захваченный матчем, он в какой-то момент перешел на американский сленг. Вероятно, его арсенал в этой области на английском языке был богаче, чем на русском. Ничего удивительного в этом не было. Ведь большую часть жизни он в таких случаях «болел», выражая свои эмоции по-американски. Но так «болеть» мог только американец. Русский человек, не живший в штатах, не мог знать таких реалий, а тем более спонтанно прибегать к ним. Американские офицеры тут же обратили внимание на это (он вел себя, как один из них) и прямо спросили его, в каком штате он жил и в каком колледже учился. Само собой разумеется, что в то время он не мог сказать им правду, и утверждал, что овладел английским языком в Московском институте иностранных языков. Они ему, конечно, не поверили и, ехидно улыбаясь, назвали это советское учебное заведение фабрикой по производству американских граждан.

Не менее интересный эпизод имел место с Войтовой. Когда после победы над фашизмом готовился Нюренбергский судебный процесс над главарями фашистского рейха, наши компетентные органы подбирали высококвалифицированных переводчиков основных европейских языков. В эту группу была назначена Войтова в качестве переводчика английского языка для обеспечения синхронного перевода. Она не имела опыта в этой области, но, как и ее шефы, не сомневалась, что в состоянии квалифицированно выполнить эту работу. Эта ее уверенность оказалась необоснованной самоуверенностью. К чему она ее привела, стало очевидным после первых же слов, которые она произнесла перед микрофоном. Ее посадили в кабину для синхронного переводчика, и она должна была, слушая текст Акта о полной капитуляции на английском языке, синхронно переводить его на русский язык. Надев наушники и взяв в руку микрофон, она приготовилась к работе. Как она сама нам рассказывала, с началом чтения Акта случилось нечто ужасное. Представитель, оглашающий Акт о полной капитуляции на английском языке, произнес его заголовок: «Соmplete Surrendering». Войтова добросовестно его перевела: «Акт о полной капитуляции». Все, что за этим последовало, может присниться только в страшном сне. Далее последовал текст Акта, но Войтова не перевела ни единого предложения, ее микрофон хранил гробовое молчание. Ее тут же сменил переводчик из Франции, который продолжил перевод текста на русский язык. После этого вся международная переводческая братия окрестила ее новой фамилией: «Complete Surredering» (Полная капитуляция). Этот псевдоним преследовал ее до окончания судебного процесса. Слава богу, все обошлось без оргвыводов. Этот урок пошел ей впрок — она впоследствии стала одним из лучших специалистов синхронного перевода среди московских переводчиков и сделала все для того, чтобы ее плачевный опыт не пропал даром. Она, по своей доброй воле, организовала в институте группу слушателей для обучения синхронному переводу факультативно. Я имел счастье состоять в этой группе. Не могу сказать, что я стал специалистом в этой области, но бесспорно понял насколько тяжел и ответственен этот труд. Достаточно сказать, что квалифицированный переводчик выдерживает смену в пятнадцать-двадцать минут после чего в состоянии, сходным с нокдауном, заменяется другим переводчиком. Три подобных смены — и его рабочий день заканчивается: переводчик выжат, как лимон.

И, наконец, Суходрев. Вскоре после окончания Военного института иностранных языков он был зачислен в группу переводчиков, обслуживавших главу партии и государства Н.С. Хрущева и высших деятелей партии и государства. Он, как жена цезаря, был вне подозрений. Насколько высок был его уровень, говорит тот факт, что во время визита А.Н. Косыгина в Великобританию в конце 50-х годов прошлого столетия английские переговорщики сказали Косыгину, что его переводчик, Суходрев, знает английский язык лучше них. К слову, он отлично вел синхронный перевод во время пребывания Хрущева в США, даже во время его необузданного полемического задора в ходе телевизионных дебатов с президентом США Никсоном. Справедливости ради надо отметить, что даже у такого, не побоюсь этого слова, выдающегося переводчика, случился однажды прокол и именно во время встречи с Никсоном. В пылу спора разгневанный Хрущев сказал: «Мы вам покажем Кузькину мать!». Суходрев, которого преподаватели во время экзаменов проверяли только на знание им английских поговорок, пословиц и фразеологических единиц, адекватных русским, на сей раз сплоховал. Он замешкался, а Хрущев ему подсказал: «Не мать Кузьмы, а Кузькину мать». Конечно, он сумел как-то вывернуться из этого затруднительного положения, но факт остается фактом — он не вспомнил английскую поговорку адекватную русской.

В то время, узнав об этом случае, я стал искать в англо-русском фразеологическом словаре адекватную английскую поговорку. Поиски были длительными. Дело в том, что ни одно из русских слов поговорки не могло вызывать хотя бы приблизительных ассоциаций с английским словами. Невозможно было определить даже букву, с которой она могла бы начинаться и, таким образом, сузить диапазон поиска этой злосчастной поговорки. В конце концов, мое упорство было вознаграждено, и я ее нашел. Насколько я помню, она звучало так: «I shell give you Jessy». В дословном переводе она означала: «Я дам тебе Джесси». Сравните ее с русской поговоркой, и вы поймете, почему я потратил на ее поиски несколько дней.

Среди преподавателей в погонах хочу вспомнить преподавателя политической экономии полковника Дмитровского. Он был весьма эрудированным, динамичным, экспрессивным человеком. Он никогда не читал лекции, стоя за кафедрой. Постоянно двигался по аудитории и говорил так, как будто бы все время спорил с невидимыми оппонентами, доказывая им справедливость своей точки зрения по обсуждаемому вопросу. При этом он излагал ее на хорошем выразительном русском языке. Ход его мысли создавал впечатление, что это не лекция, а рассуждение вслух на заданную тему. Мы никогда не видели его конспектов. На преподавательском столе лежал его портфель, который он во время лекций ни разу не открывал. Казалось, что на наших глазах происходил творческий процесс. Лекция как бы рождалась в нашем присутствии, и мы были соучастники ее создания. Течение его мыслей и рассуждений овладевало нашим вниманием полностью и заставляло очень энергично шевелить мозгами. На его лекциях мы испытывали серьезную умственную нагрузку. И это было для нас хорошей школой. Он никогда не ставил перед собой задачу передать нам определенную сумму знаний, а пытался разбудить в нас способность самостоятельно мыслить. В ходе изложения материала он, как бы от лица оппонентов, задавал острые вопросы, иногда на грани дозволенного, и либо доказывал их несостоятельность, либо соглашался, что тот или иной вопрос требует дополнительного рассмотрения, если он отходил от общепринятой точки зрения. Всякий раз он как бы вызывал у нас сомнения относительно справедливости того или иного утверждения оппонентов и приглашал нас прибегать к собственному анализу фактов, явлений и действий, который бы позволил нам прийти к самостоятельным выводам. Таким образом он побуждал нас при рассмотрении любой проблемы не полагаться на цитаты, штампы, стандарты, пусть даже и правильные, а вырабатывать свою собственную точку зрения на основе своих самостоятельных рассуждений. После его лекций у нас не оставалось никаких заметок по изложенной им теме, а тем более конспектов. Он безраздельно завладевал нашим вниманием от первой до последней минуты лекции. Мы ловили каждое его слово. Однажды мы сказали ему, что его занятия нам очень интересны, и каждый раз мы с нетерпением ждем очередной встречи с ним, но посетовали на то, что отсутствие конспектов осложняет нам подготовку к семинарам. В ответ он посоветовал нам побольше обращаться к первоисточникам и рекомендованной им литературе, определять и формулировать свою точку зрения по проблемам семинара и аргументированно отстаивать ее. Он учил не принимать все на веру, сомневаться, так как сомнение — это начало самостоятельного мышления. Только оно может привести к правильным выводам. Он советовал не бояться того, что иногда они могут оказаться ошибочными или входить в противоречие с принятым стандартом. Таким образом, в ходе семинара может иметь место борьба мнений, столкновение точек зрения, выраженных другими слушателями. Кстати, в таких случаях, по зрелому размышлению, один слушатель может осознанно принять и согласиться с выводами другого, и они могут стать и его убеждениями. Все это гораздо полезнее, чем привычка слепо следовать утверждениям других.

С годами и приобретенным опытом я пришел к выводу, что полковник Дмитровский ставил перед собой задачу воспитать нас не исполнителями чужой воли, а думающими, соображающими офицерами, за которыми — будущее. Нам очень повезло, что такой преподаватель оказался в нашем институте. До этого он был начальником кафедры политэкономии в военно-политической академии. К нам его направили со значительным понижением в должности. Сейчас я уверен в том, что он был уволен из Военно-политической академии именно за такой стиль преподавания. Наверняка, руководство академии опасалось, что такой стиль преподавания, может получить огласку за пределами академии и не будет одобрен вышестоящим руководством. И тогда могут последовать нежелательные оргвыводы. Я очень благодарен ему за науку, преподанную нам. Думаю, что многим из его слушателей она помогла пройти свою длительную службу в вооруженных силах, не теряя чувства собственного достоинства в самых сложных ситуациях. Судьбой нам было предначертано пройти школу этого замечательного человека. Уверен, что у многих из его слушателей посеянные им зерна попали на благодатную почву и дали хорошие всходы.

И, наконец, хочу посвятить несколько строк преподавателю стилистики русского языка. Он так же, как и Дмитровский, был офицером. Стыдно и обидно, но я не могу вспомнить фамилию этого человека, оставившего определенный след в нашем общем образовании. Он тоже пытался привить нам привычку при рассмотрении любой проблемы опираться на свою самостоятельную точку зрения. С трудом терпел стандартное мышление некоторых слушателей и тонко, но безжалостно их критиковал. Периодически он задавал нам тему, на которую мы должны в течение сорока пяти минут написать небольшую статью. Чаще всего это был обзор какого-либо политического события с выводами и нашей оправданной или ошибочной оценкой его направленности. Рассматривая и комментируя наши творения, он пытался найти в них хоть малую толику свежей мысли. Того, кто сумел отойти от шаблонов, он эмоционально поддерживал и отмечал прилюдно. В противном случае он саркастичеки произносил: «Не усматриваю никакой мыслишки. Все ловко приглажено, ничто не привлекает внимания. Никаких комментариев». А затем добавлял: «Я в затруднении. «Тройку» не могу поставить. «Пятерка» — вне обсуждения. Не вполне заслуженная «четверка». Мы вовсю старались избежать подобной его оценки.

Судьбе было угодно, чтобы одновременно с военным я получил также определенное гуманитарное образование. Я благодарен ей за это. Лекции и занятия по военным дисциплинам чередовались с лекциями и семинарами по гуманитарным предметам. Нам предоставлялась возможность сравнивать атмосферу, царящую в аудиториях во время занятий по военным дисциплинам, с той, иной, которая была присуща занятиям по гуманитарным предметам. Последние воспринимались нами как более интересные, зовущие к размышлениям, что объяснялось широким охватом общечеловеческих проблем. Квалификация и культурный уровень преподавателей был достаточно высок, что повышало и уровень преподавания. В этом сравнении военные преподаватели по тактике, стратегии, военном искусстве и военной географии в значительной степени проигрывали гуманитариям. В этом была не вина их, а их беда. Во-первых, не обладая достаточными знаниями и культурой речи, они избегали каких-либо обсуждений, во время которых надо было бы убеждать, доказывать, защищать свою точку зрения. Во-вторых, они просто не были приучены к этому. Опыт службы в вооруженных силах воспитал в них культ повиновения, послушания. Они видели в своих слушателях подчиненных младших офицеров, которые должны принимать все на веру. Любое обсуждение, тем более сомнение или несогласие слушателей с ними в том или ином вопросе, принималось за непослушание и неуважение к ним.

В качестве иллюстрации к сказанному приведу два-три весьма характерных примера.

На одном из занятий по оперативному искусству рассматривалась известная операция Второй мировой войны, успешно проведенная советским военным командованием. В упрощенном изложении полковника, выпускника Военной академии им. Фрунзе, эта операция расценивалась как пример высокого оперативного искусства советского генерального штаба и командующего, непосредственного руководившего ее проведением. Один из слушателей, ознакомившись с оценкой этой операции, данной одним из западных военных теоретиков, трактовка которой в некоторых аспектах не совпадала с официальной точкой зрения советских военных историков, спросил преподавателя: знакома ли ему точка зрения одного из английских военных историков по рассматриваемой проблеме. Полковник не нашел ничего лучшего, как резко оборвать слушателя, сказав ему, что он не читал этого английского теоретика, но его оценку можно и нужно оставить без внимания. Наша трактовка является единственно правильной, так как мы победили в этой войне, и поэтому обсуждению не подлежит.

Второй пример. Другой полковник во время поточной лекции по тактике первой фазы наступательного боя, стоя за кафедрой, пытался объяснить нам, что означает время «Ч» при прорыве первой позиции противника. У него, бедного, не хватило слов для того, чтобы толково объяснить суть согласованных действий подразделений различных родов войск, выполняющих эту задачу. Вместо этого он произнес буквально следующее: «Артиллерия бьет по первой траншее — Ух, Ух, Ух, танки двигаются сразу за разрывами снарядов — Ру, Ру, Ру, пехота двигается под прикрытием брони. При приближении к первой траншее огонь артиллерии переносится в глубину обороны противника, а танки и пехота с криками «Ура...а» одновременно в назначенное время врываются на передний край обороны противника — это и есть время «Ч». При этом он энергично жестикулировал и краснел от напряжения. В завершение такого разъяснения он спрашивал: «Думаю, теперь вы поняли, что такое время «Ч». Мы хранили молчание. Не скажешь же ему, что об этом в такой форме можно рассказывать только своим внукам, а не офицерам с достаточным опытом и незаконченным высшим образованием. Этот же полковник на занятиях по приемам и методам войсковой разведки рассказывал нам о захвате «языка» и эффективных методах его допроса. В свое время он был начальником отдела разведки в армейском звене. В качестве примера успешно проведенного им допроса он рассказал нам такую историю: «В один из рейдов в тыл противника разведчики взяли в плен молодого немецкого офицера. Его безрезультатно допрашивали в штабах батальона, полка и дивизии. Он хранил молчание. Допрос проводили разные начальники разведки c использованием известных им методов, приемов и способов допроса, но ни один из них не смог получить от него какой-либо полезной информации. Наконец, его доставили ко мне в отдел разведки армии. Он продолжал упираться. Тогда я, разъяренный его упорством, покрыл его трехэтажным матом, стукнул по столу кулаком и предупредил, что, если и дальше он будет хранить молчание, я прикажу его немедленно расстрелять. Мой возмущенный и решительный вид заставил его расколоться. Вот так надо допрашивать пленных, а не интеллигентски сюсюкать с ними». Можете себе легко представить, что мы вынесли полезного из такого занятия.

И в завершение еще один очень характерный эпизод, который, правда, не связан с нашим военным институтом, но очень красочно иллюстрирует уровень грамотности значительной части армейского начальствующего состава в то время. Случай, который я собираюсь сейчас описать, имел место 23 февраля 1954 года в бронетанковой академии. На торжественном собрании академии с докладом выступал маршал Советского Союза Еременко. Озвучивая текст доклада не им написанного, он споткнулся на словах: «фашисты — варвары ХХ века». Последовала заметная пауза, после которой он произнес: «Варвары (с ударением на второй слог) Ха Ха века». Можно предположить, что в этот момент он в недоумении подумал: «Причем здесь женщины, носящие имя Варвара, и что означает в сочетании с ними две большие буквы Х?».

В свете вышесказанного, на первый взгляд может показаться странным мое утверждение о том, что параллельное существование в одном высшем военном учебном заведении (ВИИЯ) двух систем образования и воспитания, казалось бы, почти несочетаемых друг с другом, благотворно влияет на формирование личности офицеров, проходящих обучение в данном институте. C одной стороны, гуманитарное образование и воспитание развивает мыслительные, творческие способности личности, делает ее более свободной и раскрепощенной. C другой стороны, военное образование и воспитание дисциплинирует эту личность, прививает ей ответственное отношение к исполнению своих обязанностей и чувство долга.

В ВИИЯ, и только в нем, единственном из всех высших военных учебных заведений страны, существовал подобной баланс влияния на развитие личности офицера. Любое однобокое образование и воспитание крайне нежелательно, так как не сможет послужить делу формирования гармоничной личности.

Нетрудно представить себе, каким станет человек воспитанный в условиях вседозволенности, принимаемой за свободу. Такая свобода неминуемо превратится в свою противоположность. Чтобы этого не произошло, свободный человек в своем поведении в обществе должен руководствоваться морально-нравственными и этическими ориентирами, при которых его личная свобода и интересы не будут приходить в столкновение со свободой и интересами других людей и не будет ущемлять и ограничивать их свободу. Как сказал классик, «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Этим должна руководствоваться свободная личность. Она должна сознательно ограничивать свою свободу определенными рамками ради свободы других, соблюдать принятые обществом законы и морально-нравственные нормы. Следование этим законам и нормам ни в коей мере не будет ущемлять его личную свободу, так как он всегда будет вести себя в соответствии со своими убеждениями, оставаясь при этом внутренне свободным человеком. Правильно поставленное и дозированное военное воспитание, наряду со многими другими общественными воспитательными мерами, будет способствовать достижению этих целей. Еще легче представить себе, каким будет человек, жестко воспитанный в условиях все подавляющей военной дисциплины. Если такое воспитание будет превалировать, никакой речи о воспитании свободной личности и быть не может. В моем повествовании приведен ряд характерных примеров, подтверждающих справедливость вышесказанного. Как мне видится, в ВИИЯ необходимый баланс был соблюден, что приводило к неплохим результатам.

Я не хочу чтобы у читающего эти строки создалось удручающее впечатление об армейском воспитании в целом, но фактом является то, что тенденция к принуждению и подавлению личности при воспитании подчиненных, о которой я говорил выше, в армейской среде несомненно имеет место. Чем менее образован и развит начальник, тем чаще он прибегает к методам силового воздействия. Не зря в старое время в обиходе военнослужащих бытовала поговорка: «В кабинет начальника подчиненный входит со своим мнением, а выходит с мнением начальника». Причина этого кроется в том, что с повышением в звании и положении несамокритичный офицер, не сомневаясь и особо не задумываясь, со временем начинает считать себя умнее других, что его предложение или решение при рассмотрении любого вопроса априори является единственно правильным и не подлежит обсуждению. Чем выше звание, тем более непогрешимым он считает себя. К чему может приводить такое отношение к своей персоне, не требует особого рассмотрения. Совершенно очевидно, что при таком общении начальника со своими подчиненными потенциал последних не может быть использован и не используется в полной мере. Он никогда не следует поговорке: »Одна голова — хорошо, а две — лучше». Такое воспитание приводит к безынициативности его подчиненных и, в конечном итоге, наносит серьезный вред делу, которому мы все призваны служить. Впоследствии его подчиненные будут применять такой же метод воспитания своих подчиненных.

Конечно, в наше время уровень общего и специального образование офицеров в значительной мере поднялся, и взаимоотношения между начальником и подчиненным изменились в лучшую сторону. Тем не менее, тенденция, о которой я рассказал, в определенной степени действует и сегодня. Счастливым исключением из этого правила являются офицеры, готовящиеся или уже практически занимающиеся разведывательной деятельностью. Они должны обладать определенным набором врожденных способностей. В процессе обучения в них соответствующим образом развивают не столько бесстрашие, сколько способность к самостоятельному, рассудительному, логичному мышлению, опираясь на присущие им способности. Они должны быть готовы в экстремальных условиях быстро принимать единственно верное решение, иначе — провал.

Подобное воспитание в большей или меньшей степени должно практиковаться во всех военно-учебных заведениях, в которых обучаются офицеры или будущие офицеры. В этом деле хорошую службу должно сослужить гуманитарное образование. Надеюсь, что при подготовке офицеров разведки такое образование в значительной мере дается.

Не могу не обратить внимание на то, что в военно-учебных заведениях США первые два года обучения посвящаются гуманитарному образованию. По своему собственному опыту могу подтвердить правильность такого подхода американцев к подготовке своих офицеров. Несмотря на то, что в ВИИЯ нам давалось несколько урезанное гуманитарное образование, польза от него была несомненной. Как правило, офицеры, окончившие это учебное заведение, оказывались более приспособлены к самостоятельному выполнению сложных заданий без оглядки на помощь вышестоящих начальников и при прочих равных условиях в большинстве случаев доказывали свою неоспоримую дееспособность. Именно по этой причине командование сухопутных войск, опасаясь серьезной конкуренции своим офицерам со стороны выпускников ВИИЯ, сделало все возможное, чтобы всеми правдами и неправдами убедить министра обороны Булганина ликвидировать этот военный институт. Ошибочность этого решения очень скоро была осознано руководством министерства обороны, но, как говорится, поезд уже ушел.