Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Весной, как только растаял снег, мы приступили к расконсервации своей материальной части, которая всю зиму 1948-1949 года стояла под открытым небом. После расконсервации мы начали приводить радиостанции в рабочее состояние и, о ужас, ни одна из них не работала. В результате тщательных проверок было установлено, что собственно радиостанции (передатчики и приемники) были в исправном состоянии, также в рабочем состоянии оказались и двигатели внутреннего сгорания, предназначенные для выработки и подачи соответствующего напряжения на радиоаппаратуру. Прозвонив многожильные кабели, идущие от двигателей, установленных на трайлерах, к радиостанции, смонтированной в кузове, установленном на шасси американского грузовика «Студебекер», мы установили, что эти кабели на всех радиостанциях неисправны. Внимательнейший внешний осмотр ничего не дал — кабели не имели внешних нарушений, штеккеры и розетки также были в порядке. Необходимо было срочно установить причину неисправности кабелей, так как запасных кабелей в комплекте радиостанции не было. Стали проверять визуально сантиметр за сантиметром состояние резиновой изоляции многожильного кабеля. На третьей или четвертой станции кто-то обратил внимание на еле заметную трещинку на резиновой поверхности соединительного шланга. Механик попытался перегнуть кабель в подозрительном месте, но не смог — сил не хватило. Дело в том, что диаметр кабеля составлял примерно 5-6 сантиметров, включая полуторасантиметровую толщину резинового шланга. Потребовалось одновременное усилие трех механиков, чтобы перегнуть шланг в нужном месте и тут мы увидели, что некоторые жилы кабеля были порезаны очень острым колющим предметом именно в изогнутом положении, а при освобождении его он резко распрямлялся, делая практически невидимым место пореза. Теперь восстановление кабеля становилось делом техники. Таким же образом мы определили места порезов кабелей на всех остальных радиостанциях, и электромеханики восстановили их довольно быстро. Недоуменным оставался один вопрос: кто и зачем это сделал? Поразмыслив, мы пришли к выводу, что это было дело рук нескольких солдат 1925 года рождения, подлежавших увольнению в запас. Причиной этого действия могла быть смертная обида на ротного командира, которого не любил никто, — ни солдаты, ни сержанты, ни офицеры, — за его паршивый нрав. Он был высокомерен, чрезвычайно сух и несправедлив. Казалось, что в нем совершенно отсутствуют человеческие эмоции. Он знал только две вещи: устав и команду. Поняв, что нам не удастся найти виновника этого происшествия, мы не сообщили об этом представителям службы безопасности и продолжили подготовку к предстоящим испытаниям.

Позднее наша версия была подвергнута сомнению. В конце года был арестован начальник фотолаборатории полигона старшина сверхсрочной службы, который работал в интересах американской разведки. Он был весьма коммуникабельным человеком. Его можно было увидеть и в частях полигона, и на стартовой площадке, где он имел возможность общаться с офицерами, дарить им сделанные фотографии. Когда это случилось, мы не могли понять, каким образом этот человек, побывавший в фашистском плену, проник в столь секретный, первый в Союзе, ракетный полигон, да еще в секретную фотолабораторию. Через некоторое время стало известно, что лагерь военнопленных, в котором он находился при освобождении в 1945 году, оказался в американской зоне оккупации. Там он был завербован американской разведкой, прошел соответствующий курс обучения для шпионской работы. К моменту его передачи советским органам ему была подготовлена легенда, в соответствии с которой он был одним из активных организаторов советского подполья в фашистском концлагере.

К началу июня 1949 года нам удалось привести в чувство наш распущенный до крайности личный состав, заново сколотить свои подразделения. Я тогда понимал и отдавал себе отчет, какая серьезная ответственность легла на мои плечи. Приближалось время летних испытаний ракет. Мой взвод имел на вооружении радиостанции средней мощности СЦР-399, которые были поставлены в СССР в самом конце войны из США по ленд-лизу. Это были прекрасные радиостанции, особенно по сравнению с нашими радиостанциями РАФ того же назначения еще довоенной модификации. Как я уже говорил ранее, экипаж радиостанции состоял из четырех военнослужащих — начальника (офицер), старшего радиста (старший сержант, сержант), радиста (младший сержант , ефрейтор) и механика-водителя (ефрейтор). Практически обеспечение радиосвязью полигона обеспечивалась только этим взводом (12 офицеров, 1 старшина, 22 сержанта, 11 ефрейторов — всего 46 военнослужащих). Они составляли более половины офицерского и сержантского состава части, к тому же наиболее подготовленной его половины и, я бы сказал, наиболее интеллигентной. В работе с ними этот факт я использовал в полной мере.

Летом 1949 года мой радиовзвод обеспечивал радиосвязью испытания ракет земля-земля P-1, которые, как я уже сказал, являлись точной копией немецкой ракеты V-2 (Фау-2). Эти ракеты впервые поднялись в воздух в течение одного года, последующего за испытаниями ракет Фау-2.

Первый трагический случай произошел во время проверки наводящей аппаратуры боеголовки P-1. Один из старших инженеров поднялся на деревянные леса, опоясывавшие ракету, высота которой была около 20 метров, и начал передвигаться по дощатому настилу. Снизу обратили внимание на то, что одна из досок сильно прогнулась, и предупредили его об этом. В ответ он крикнул, что все нормально и в доказательство этого слегка подпрыгнул на ней, доска лопнула, и офицер упал на бетон с 20-метровой высоты. Хоронил его весь полигон. После этого случая сделали надежную металлическую конструкцию, но для этого, как зачастую бывает у русских, потребовалась ничем не оправданная гибель грамотного специалиста. Как всегда, мы экономим на спичках (делаем ракету, стоящую миллионы, но не делаем надежную оснастку, стоящую копейки).

Во время первого запуска ракеты P-1, со снаряженной боеголовкой, один из техников обслуживающего состава забыл установить заглушку после заправки ракеты горючим. В результате чего ракета после старта поднялась на небольшую высоту, на мгновение зависла в воздухе, так как горючее интенсивно под давлением хлестало из баков и сгорало вне двигателей ракеты, сильно снижая таким образом тягу двигателей, вместо уже привычного для нас громоподобного гула было слышно лишь шипение, и ракета начала медленно, по мере уменьшения тяги, оседать на землю. Это было страшное зрелище. Как сейчас помню: я вышел из командного пункта и сел на опрокинутое ведро около своей радиостанции, стоявшей в 300-350 метрах от стартовой площадки, и в ожидании старта слушал трансляцию футбольного матча с участием футбольной команды ЦДКА. Шипящая, изрыгающая огонь, ракета, казалось, висит над твоей головой и наверняка упадет прямо на командный пункт радиосвязи и слежения. В моем мозгу промелькнула мысль: все — конец, деваться некуда, от смерти не убежишь. Я остался сидеть на том ведре и обреченно наблюдал за падением ракеты, несмотря на то, что кто-то за моей спиной истошно закричал: «Ложись!». Всем нам чрезвычайно повезло, ракета упала рядом со стартовой площадкой и при ударе о землю боеголовка не взорвалась. Даже комендант ГЦП подполковник Пышкин, который по положению находился в окопе, специально вырытом для стартовой команды непосредственно около бетонного стартового стола, не пострадал. Ракета упала с противоположной стороны стартового стола. Очевидцы, находившиеся недалеко от места происшествия, говорили, что он вел себя героически. Во время падения ракеты на землю он стоял одной ногой на бруствере окопа и до самого удара ее о землю в этой же позе наблюдал за ее падением. Позднее Пышкин признался: «Никакой я не герой, я стоял, как загипнотизированный, и не смог пошевелить ногами. Конечно, мне нужно было броситься на дно окопа, но даже этого я сделать не смог, а вы говорите герой». Я его хорошо понимал. Именно по этой же самой причине я оставался сидеть, не шелохнувшись, на ведре. Позже в своей жизни я еще, по меньшей мере, дважды испытывал подобное состояние, о чем расскажу в свое время. Это был не страх за свою жизнь, а скорее обреченность и бесполезность предпринимать какие-либо действия. В дополнение к военному применению ракеты P-1 она позднее широко использовались в научно-исследовательских целях. В них запускали животных в космическое пространство на высоты более ста километров с возвращением их на землю в специальной капсуле на парашюте и т.п.

Следующим этапом в развитии ракетостроения было увеличение дальности полета и точности поражения цели, снаряжение ракет ядерной боеголовкой, использование жидкого кислорода в качестве компонента горючего, строительство стартовой конструкции, располагавшейся под землей, что обеспечивало постоянную боевую готовность, сокращало время требуемое для производства запуска, размещение центров наземного контроля за их полетом и многое другое. На осень того же года были намечены испытания ракеты P-2, которая отличалась от P-1 тем, что была снабжена боеголовкой, отделявшейся во время полета. Ее дальность поражения достигала 600 километров.

В начале августа 1949 года мне был предоставлен месячный отпуск. К этому времени офицерскому составу было разрешено привозить свои семьи в Капустин Яр. Надо сказать, что я очень скучал по Алле. Весь год со дня моего прибытия в Капустин Яр и до этого отпуска мы вели интенсивную переписку. Она давала большую возможность ближе узнать человека, к которому ты питаешь особые чувства, чем даже при личных встречах. Может возникнуть вопрос: когда же я находил время писать письма при такой служебной нагрузке? Ответ очень простой. В части и в гарнизоне я практически еженедельно находился на суточном дежурстве. Бессонные ночи располагали к размышлениям о наших взаимоотношениях, мечтаниям о наших будущих встречах. Были случаи, когда, находясь в лирическом настроении, я открывал ученическую тетрадь, начинал писать письмо и не замечал, как исписывал ее от корки до корки. По ответным письмам я не сомневался, что пользуюсь взаимностью у Аллы. Вот в таком романтическом настроении я убыл в отпуск. Сначала я поехал в Киев повидать маму и сестру. Прибыв в Киев, я рассказал маме, что собираюсь жениться. Она пыталась меня отговорить, считая, что мне еще рано. Я ответил, что этот вопрос не подлежит обсуждению, так как я уже принял окончательное решение. Проведя в Киеве несколько дней, я направился в Горький (теперь Нижний Новгород), где, наконец, 27 августа состоялась наша долгожданная встреча с Аллой. Я предложил ей руку и сердце. Мое предложение было принято. Я рассказал Алле в красках, что собой представлял Капустин яр, но это ее не остановило, и 29-го августа мы пошли в ЗАГС, я уговорил заведующую расписать нас сразу, так как 4-го сентября мы должны были убыть к месту моей службы. Вечером того же дня я пришел к ее родителям и, естественно, не сказав им, что мы уже расписаны, попросил их согласия на брак c Аллой. Федор Федорович, слегка поразмыслив, сказал: «Чего уж тут, я согласен. Ко двору ты пришелся». Анна Павловна заволновалась, стала спрашивать, где мы там будем жить, как будет с учебой у Аллы (она тогда закончила только первый курс геофака Горьковского педагогического института). Я ответил, что мы, как и все офицерские семьи в Капустином Яре, будем снимать жилье у местных жителей. Продолжать учебу Алла будет заочно в сталинградском пединституте. В результате я получил согласие обоих родителей, и мы стали готовиться к свадьбе. Времени у нас было в обрез, денег тоже. Я предложил ее родителям, учитывая обстоятельства, организовать скромный ужин дома, пригласив самых близких родственников. Однако Алины родители не согласились с нашим предложением. По их подсчетам присутствовать на свадьбе будет около тридцати человек, и стол надо было накрыть соответствующий. Я, понимая их положение, — очень много родственников, а замуж выходит их старшая дочь, — согласился с ними. Но все упиралось в деньги. У меня и у них с деньгами было не жирно. Рассчитав необходимую сумму, Федор Федорович сказал, что он займет эту сумму у своих родственников и знакомых. Я тут же прикинул свои возможности и заявил, что в течение трех месяцев верну им эту сумму. Это обещание мы впоследствии аккуратно выполнили.

Итак, 3-го сентября состоялась наша свадьба. Дом был набит до отказа, а в широко распахнутые окна смотрели и верещали детишки, которые собрались со всего двора и соседних дворов. Гуляли долго и шумно, как водится в России. С рассветом гости стали расходиться, а самые близкие кумушки не уходили и о чем-то шептались в коридоре. Алла прислушалась к их разговорам и поведала мне, что они собираются присутствовать при нашей брачной ночи, находясь за дверью нашей комнаты. Если представить себе, что все это происходит в старом деревянном доме, в котором прослушиваются все шорохи, то вам, читатель, станет очевидным наше состояние. Мы представляли собой двух неопытных влюбленных молодых людей, отличавшихся от них по образованию и культуре, смущенных их беспардонной попыткой влезть в наше самое сокровенное. Алла попросила меня провести остаток ночи не в приготовленной для нас постели, а прикорнувши на широком сундуке, с тем чтобы брачная ночь состоялась по прибытии в Капустин Яр без свидетелей, что мы и сделали. Сундук этот располагался слева от входной двери в комнату, кровать же у противоположной от двери стене комнаты. Утром заскрипела дверь, и мы увидели несколько удивленных и обескураженных женских лиц, заглянувших в комнату, в которой стояла аккуратно застеленная нетронутая кровать. Надо было видеть их лица! Прикрыв дверь, они громко и недовольно зашушукались. Позже Алина мама рассказала нам, как те бабоньки распространили слух о том, что у нас все состоялось еще до женитьбы, чем очень огорчили ее и Федора Федоровича. Ведь в те годы было предосудительным, если молодая дочь выходила замуж, потеряв невинность еще до свадьбы. Кроме того, по их мнению, был нарушен какой-то обряд, согласно которому какое-то действо должно было состояться с простынею нашего брачного ложа.

4 сентября 1949 года мы покинули Горький. Наш путь лежал в Капустин Яр через Москву. Так началось наше совместное плавание по этой жизни, которое продолжалось без малого сорок два года. Это наше брачное путешествие длилось всего двое суток. Уже 5-го сентября мы со своими скромными пожитками (два чемодана и две сумки) высадились на станции Капустин Яр, которая представляла собой одноэтажное глинобитное строение, стоящее одиноко в сухой сталинградской степи у рельсов однопутной железнодорожной ветки, проложенной в 1942 году от озера Баскунчак к Сталинграду. По ней тогда подвозили к Волге войска и все необходимые припасы для обеспечения оборонительных боевых действий в Сальских степях, а позднее — в районе Сталинграда и в самом городе. Я ужасно волновался, глядя на эту бескрайнюю степь вокруг глазами Аллы. Ее глаза выражали все что угодно, кроме радости. А какой другой реакции можно было ждать от молодой девушки, внезапно выдернутой из родной среды крупного города и, что называется, в мгновение ока оказавшейся в голой степи? Но это были еще цветочки — ягодки ждали ее впереди. Я нанял старика с лошадью, запряженную в маленькую тележку, сложил в нее наши чемоданы и сумки, усадил в нее свою молоденькую женушку, рассказал старику, куда он нас должен привезти, и телега тронулась. Я шел рядом, так как мне в ней места не хватило, и своим влюбленным взглядом подбадривал Аллу. Я замечал, что с каждым оборотом колеса, которое поднимало облако пыли, ее настроение резко ухудшалось. Так мы проехали несколько сот метров, и Алла спросила меня упавшим голосом: «Когда же мы приедем в Капустин Яр?». В это время мы ехали по окраинной улице. Вдоль пыльной дороги стояли развалившиеся и полуразвалившиеся мазанки (когда-то они были глинобитными домиками сельской бедноты). Когда мы съезжали вниз по этой улочке, Алла в отчаянии второй раз задала тот же вопрос: «Где же Капустин Яр?» Я ответил, что мы уже в нем и после поворота направо попадем в его центр. Вскоре мы въехали в центр села — это была площадь, ограниченная тремя двухэтажными зданиями и бывшей церковью, которая использовалась как кинотеатр и клуб. Миновав площадь, мы подъехали к маленькому домику, который стоял, кособочась, на узкой улочке, расположенной сразу за этой площадью, выгрузили свои чемоданы, и я повел ее в эту древнюю хату. В ней стояла моя солдатская койка. Большие глаза моей любимой были полны слез, готовых брызнуть из них в любой момент. Я очень этого боялся и поспешил уложить ее в кровать поспать с дороги. Но уж какой тут сон! Я знал, что она будет страшно переживать свое положение, поэтому, вспоминая лихорадочно, что командир части подполковник Горбунов одно время жил в одном из лучших домов села, я бросился к нему, доложил ему о прибытии из отпуска, рассказал ему о своей женитьбе и о печально сложившейся ситуации по моей вине. Александр Дмитриевич вошел в мое положение, мы сели в джип («Вилис»), поехали к дому, в котором он ранее снимал комнату. Он представил меня хозяйке дома с лучшими рекомендациями. Она дала согласие. Подполковник Горбунов приказал шоферу отвезти его в часть. Около входа в часть, покидая машину, он неожиданно для меня любезно предоставил ее в мое распоряжение и приказал шоферу действовать по моему указанию. Окрыленный, я приехал за Аллой и застал ее в слезах. Тихим, прерывающимся голосом, содержащим упрек, она сказала «Куда же ты меня привез и бросил одну?». Я, уверенный в том, что через несколько минут она будет чувствовать себя совсем по иному, сказал ей: «Аля, ведь ты совсем недавно говорила мне, что согласна со мной в огонь и в воду. Утри слезы, поехали, комнату я уже снял». Через десять минут мы подъехали к двухэтажному дому, познакомились с его хозяевами, поднялись на второй этаж, вошли в просторную, светлую в четыре окна комнату, закрыли за собой дверь, обнялись и крепко поцеловались. Аля засветилась счастливой улыбкой, и слез, как не бывало. Это был один из счастливейших моментов в моей жизни. Так шестого сентября 1949 года, через неделю после регистрации брака, началась наша счастливая семейная жизнь, длившаяся почти сорок два года.

Двадцать дней в сентябре продолжался наш медовый месяц, а в конце сентября начались осенние испытания ракет Р-1 и Р-2. Я вынужден был оставить молодую жену и выехать на место испытаний. Разлука наша была недолгой — месяц с небольшим, но тогда она мне показалась вечностью. Я вернулся домой пятого ноября к празднику Октябрьской революции. О, это была Встреча! Мы были счастливы. Опять вместе.

Октябрьский праздник мы отмечали в снятой на один вечер школе. Там собрались все офицеры части с женами. Были накрыты шикарные по тому времени столы — много водки и закуски. Распорядителем вечера был назначен мой хороший товарищ лейтенант Евгений Николаев. Он был абсолютно непьющим и должен был обеспечивать порядок во время вечера. Изрядно подвыпив, я пристал к нему, уговаривал его выпить хоть сто граммов водки. Женя долго сопротивлялся, объясняя мне, что его организм совершенно не принимает водку, но я был неумолим. В конце концов, он сдался и выпил полстакана водки. Случилось, по нашим представлениям, невероятное, — не успев даже закусить, он медленно сполз со стула и оказался буквально под столом. Мы его отнесли в коридор и положили на какую-то скамейку. Вечер же продолжался своим чередом. Пили, пели, танцевали. Через какое-то время ближе к окончанию вечера появился Женя. Он не был пьян, но был очень бледен, подошел ко мне и с укором сказал: «Ну, теперь-то ты веришь, что я не могу пить спиртное». Я еще был в состоянии попросить у него прощения, что и сделал. В завершение вечера кто-то предложил тост за товарища Сталина. Я, дурак, налил два стакана водки — один Алле, а второй себе. Алла пить отказалась, а я «героически» выпил и ее стакан водки, который был «последней соломинкой переломившей хребет верблюду», как говорит английская пословица. В состоянии сильного опьянения мы подошли к раздевалке и начали одеваться. Подавая Але пальто, я глянул вниз и увидел, что кто-то надевает ботик на ее ногу. Подняв взгляд, я увидел перед собой улыбающееся лицо капитана Мошкова — нового ротного командира, и, не раздумывая, ударил его кулаком в лицо, считая, что именно он надевал ботик на ножку моей любимой. Невдомек мне было тогда, что он не мог одновременно стоять передо мной и находиться у Алиных ног с ботиком в руках. Тем не менее, дело было сделано. Капитан Мошков пытался меня урезонить, но я и слушать его не хотел. Каким-то образом я вырвался из его рук, по короткой лесенке скатился на улицу, увидел стоящую за забором свою машину с моим водителем Витей Марининым, бросился к ней через забор, порвал брюки и, наконец, с помощью Маринина оказался на заднем сидении джипа «Додж 3/4». А в это время куча офицеров скатилась по той же лестнице, продолжая драку, которую я затеял. Обо всем этом поведала мне моя любимая молодая жена утром следующего дня. Я же сам ничего этого не помнил. К моему пробуждению Алла собрала свой чемодан и решительно заявила мне, что жить со мной больше не желает и немедленно уезжает домой в Горький. Никакие мои извинения, обещания и клятвы не возымели никакого действия. Я был в отчаянии. Спас положения мой ротный командир капитан Леонид Мошков, добрый и благородный человек. Не успел я еще встать с кровати и одеться, как в комнате появился мой ротный. Он попросил прощения у Аллы, сказав, что в этом инциденте повинен он сам, а муж ее, то есть я, не виноват вовсе. Я сказал, что меня не надо защищать, так как единственным виновником случившегося был я. Однако капитан Мошков стоял на своем и предложил выпить по рюмке в знак примирения, что мы и сделали. Уходя от нас, он сообщил, что в клубе будет вечер танцев, и оставил нам два билета, которые он приобрел по пути к нам. Прощаясь, он сказал: »Увидимся в клубе». Само собой разумеется, что после такого посещения Мошкова Алла смягчилась и простила меня, предупредив, что больше подобное или что-то в этом духе она мне не простит ни за что.

Всю свою жизнь я вспоминаю этого замечательного, умудренного жизненным опытом, высококультурного человека, прекрасного воспитателя. Он был старше меня лет на пять-шесть, но за эти короткие годы он успел провести год на фронте, окончить академию связи им. Буденного в Ленинграде, жениться и прожить с женой три года. Жена его была избалованной единственной дочерью профессора академии. Мы были свидетелями ее приезда к нему в Капустин Яр. Как он радовался ее приезду! Но через три дня она от него уехала в свой Ленинград, высокомерно заявив ему, что в такой дыре она жить с ним не будет. Думаю, что все это вместе взятое помогло ему найти единственно правильный ход, чтобы вывести нас из того состояния, в котором мы тогда оказались. Огромное спасибо ему за все. Он не по своей вине не смог сохранить свою молодую семью, но зато сохранил нашу, еще более молодую. Да хранит его Бог. Примерно в это же время у нас разбилась случайно, но на счастье, вся столовая посуда. Мы собирались идти в клуб, припаздывали и поэтому очень торопились. Уходя, я погасил свет и в темноте задел плечом высокую посудную полку (наш сервант). Она стояла, просто прислоненная к стене и, отвалив от нее, с грохотом рухнула на пол. Полка сломалась, а посуда вся разбилась вдребезги. Так мы лишились нашей единственной частной собственности. Это происшествие было воспринято нами с юмором и, веселые, мы побежали в клуб. Все осколки тарелок остались лежать на полу. Мы их собрали по возвращении домой. На следующий день я отремонтировал полку, прикрепил ее к стене и заполнил ее вновь купленной посудой.

В ноябре 1949 года в местной средней школе открылась вакансия на должность учителя рисования и черчения. Аля владела прилично черчением (все-таки конструктор крыла самолета), но абсолютно не умела рисовать. Мы, посоветовавшись, решили, что она должна пойти в школу со своим дипломом и справкой об окончании первого курса педагогического института и сказать директору школы правду о том, что она совсем не способна к рисованию. Так она и сделала. Директор школы в ответ на признание Аллы сказала, что для нее самое главное черчение, так как оно очень важно для выпускников, собирающихся поступать в технические учебные заведения, и приняла ее на работу. Аля отпросилась у нее на два дня, для того, чтобы съездить в Сталинград и оформиться на второй курс геофака (заочное отделение) сталинградского пединститута. Через два дня она вернулась домой студенткой второго курса и пошла на работу в школу. Надо отметить, что у Али были явные педагогические способности: умение сохранять спокойствие в любой сложной обстановке, настойчивость, требовательность без повышения голоса, а тем более срыва на крик, умение взглядом и интонацией подчинять себе учеников и многое другое, чем должен владеть настоящий школьный педагог. Ее успешной работе с учениками способствовал также опыт, приобретенный в драмкружке техникума — она за несколько лет игры на сцене научилась спокойно работать на аудиторию, что, согласитесь, немаловажно в педагогической деятельности. Она сумела в короткий срок сделать свой предмет (только черчение, о рисовании разговор впереди) одним из основных. Ученики этой молоденькой учительницы в поте лица выполняли задания по черчению. Дело доходило до того, что некоторые из них, не успевшие выполнить тот или иной чертеж, приносили выполненное задание в выходные дни к нам домой. В школе такое особое отношение к черчению было ревниво замечено другими учителями. Например, учителя физики и математики спрашивали у Аллы: « Чем же ты их взяла? Только и слышим среди них разговоры о черчении. Они больше уделяют внимание черчению, чем основным предметам таким, как физика и математика». Не знаю, что отвечала им Алла, но уверен, ответила она на их вопрос умно и достойно. А вот первый урок по рисованию был уникальным. Ей надо было нарисовать на доске мелом петуха. Накануне вечером я ее упорно тренировал и, наконец, петух у нее стал получаться похож на себя — петуха. Повторив такой рисунок еще несколько раз, у Аллы появилась уверенность в том, что она сумеет его кое-как нарисовать. Вечером мы встретились, и я спросили у Аллы, как дела с петухом. Она мне рассказала историю из серии «Нарочно не придумаешь». Вначале все шло хорошо. Образ петуха появлялся на доске и, о ужас! Когда осталось дорисовать только петушиные ноги, Алла увидела, что места на доске для них не осталось, а вторично нарисовать петуха она бы, вероятно, не смогла. Не растерявшись, она нарисовала эти две ноги рядом, а детям сказала, чтобы они в своих рисунках поставили их на то место, где им и надлежит находиться. Детки все поняли и нарисовали петьку правильно. Но больше Алла на уроках рисования никогда и ничего не рисовала. Она иногда находила большие картинки по теме, а если не находила, то я для нее их рисовал, и она вывешивала их на доске. Со временем она призналась школьникам, что оценить их рисунки она сможет, а вот нарисовать их, как это делают они, она не в состоянии. Таким признанием своим она не только не пошатнула свой авторитет, а, наоборот, укрепила его.