Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Райком партии привлекал ее, как кандидата в члены партии, к общественной работе. Ей поручили организовать и провести читательскую конференцию по книге В. Ажаева «Далеко от Москвы». Аля провела подготовительную работу с возможными участниками читательской конференции, а это были все местные читающие люди, и в назначенный срок конференция состоялась. Я, волнуясь за Аллу, пришел на конференцию и занял место в заднем ряду, чтобы не смущать ее, но я напрасно волновался. Алла прекрасно провела конференцию. Она, кроме вступительного и заключительного слова, кстати, весьма содержательного, все время подключалась к обсуждению тех, или иных проблем, затрагиваемых выступавшими, поэтому конференция была весьма оживленной. Алла умело направляла ее ход. Инструктор райкома партии, присутствовавший на конференции, дал ей высокую оценку. Рассказывая об этом эпизоде нашей жизни, я вспоминаю зал, который был заполнен большим количеством взрослых людей, и говорящую с трибуны маленькую, молоденькую женщину, над которой была видна только ее голова, и людей, внимательно слушавших ее. Не было ни тени волнения на ее лице, голос был не громкий, но уверенный, убежденный и убеждающий. Я тогда полностью понял секрет ее бесспорного влияния на аудиторию. Алла обладала очень сильной внутренней энергетикой, а когда она соединялась с убежденностью в своей правоте, то оказывала неотразимое воздействие. Это происходило как в школе, так и в данной аудитории. Как я уже отмечал, немаловажную роль в этом сыграл ее сценический опыт.

Осенью наша размеренная жизнь была омрачена двумя трагическими случаями. Первым из них была гибель одного старослужащего младшего сержанта Смирнова, подлежавшего демобилизации после семи лет армейской службы, который, находясь в карауле по охране складов ГСМ, ночью, после смены с поста, набрал из одной из цистерн котелок спирта, так ему показалось по запаху, принес его в караульное помещение, освещаемое одной свечой, где этот котелок спирта был распит им на троих с разводящим и бодрствующей сменой. Ранним утром все трое были госпитализированы с диагнозом отравление. Один из них (Смирнов) умер, не приходя в сознание, второй — ослеп, а третий отделался легким испугом. После шумного разбирательства в части было назначено дознание в соответствии с приказом начальника гарнизона. Поскольку состав караула был из моей роты и его инструктировал я, мне грозило серьезное наказание. Командир части приказал мне дать телеграмму в адрес отца погибшего. Когда пришел ответ, я поехал его встречать в г. Ленинск, расположенный недалеко от Капустина Яра, чтобы там подготовить его к свиданию с погибшим сыном. Перед отъездом в Ленинск командир части предупредил меня о том, что моя дальнейшая судьба будет во многом зависеть от реакции отца. Если отец обвинит меня в смерти его сына, наказание, которое меня ожидает, будет очень суровым.

После встречи мы разместились в местной гостинице, я предложил ему поужинать в соседнем кафе. Он согласился, но сначала попросил меня рассказать, как случилось это несчастье. Я поведал ему честно и без утайки, как все это происходило. Также сказал ему, что в любом случае я, как его командир, готов нести полную ответственность за свершившееся, как бы сурово наказание ни было. Помолчав какое-то время, он произнес: «Лейтенант, не кори себя, ты ни в чем не виноват, вина полностью лежит на моем сыне, он сам так распорядился своей судьбой». Затем мы изрядно выпили и закусили. Вернувшись в гостиницу, мы продолжили наш разговор, в завершение которого он сообщил мне, что во время войны служил офицером армейской разведки и многое повидал в своей жизни. Мы долго и молча лежали на своих койках, пока не заснули тяжелым сном. Утром следующего дня по дороге в Капустин Яр я спросил его, как будем отправлять тело сына на родину. Неожиданно для меня он злым голосом произнес: «Собаке — собачья смерть». Я промолчал, так как чувствовал себя неловко и не знал, как реагировать на эту его реплику. Весь дальнейший путь мы хранили молчание. Вспоминая сказанное им, я подумал, что, вероятно, отношения между отцом и сыном, по меньшей мере, не отличались доброжелательностью. По прибытии в часть его принял командир, с которым отец погибшего поговорил примерно в том же духе, как он разговаривал и со мной. В заключение беседы он сказал командиру, что не имеет никаких претензий ко мне, так как в смерти сына винит только его самого. Он просил похоронить сына на кладбище в Капустином Яре. То же самое он сказал начальнику штаба ГЦП. После похорон сына он убыл домой, как бы закрыв судебное дело, которое могло бы состояться при иных обстоятельствах.

Второй случай — смерть одного жителя Капустина Яра, к которому был причастен командир автовзвода нашей части, старшина Алексеев. Он самовольно покинул часть на грузовике «Студебеккер» и направился к своей знакомой в Капустин Яр, где его ждала большая компания. После крепкой попойки между ним и местными мужиками, как водится, завязалась драка. Несмотря на то, что Алексеев был очень крупным и крепким парнем, четверо мужиков его отделали, что называется, по первое число и довольные пошли вдоль по темной улице. Алексеев, озверев оттого, что они опозорили его на глазах у его знакомой, бросился в кабину грузовика и пустился их догонять. Не проехав и полкилометра, он в свете фар своего грузовика увидел группу мужиков и направил автомашину прямо на них. Троим из них удалось отскочить в сторону, а четвертого он прижал к забору бампером своего грузовика и, как позднее оказалось, этот мужик скончался. Обо все этом дознавателю рассказала знакомая Алексеева. Через несколько дней состоялся суд, комендантом которого был назначен я. В результате судебного разбирательства он был приговорен к восьми годам лишения свободы в астраханской тюрьме, в которую я его препроводил почему-то без охраны. Уже в Архангельске, при приближении к тюрьме, он попросил меня разрешить ему посидеть на скамейке. Мы просидели молча довольно долго. Я сказал ему: «Сиди — не сиди, а идти надо». Через несколько минут он встал и мы подошли к воротам тюрьмы. Я позвонил, охранник открыл оконце, принял у меня сопроводительные документы и, ознакомившись с ними, открыл входную дверь и предложил войти внутрь. Я повернулся лицом к Алексееву. Он стоял в очень напряженной позе, лицо его было бледным. Затем он сделал шаг к двери, обернулся и, глядя мне в глаза, произнес: «Все, конец, лейтенант» и шагнул в темный дверной проем, как в бездну. Вскоре нам стало известно, что его направили на строительство Волго-Донского канала, после завершения строительства которого он был выпущен на свободу, не просидев и половину срока, определенного приговором.

Впереди нас ожидала очень суровая зима 1949-1950 года. Тем не менее, мы продолжали работать и учиться. Я, подстегиваемый успехами Али, решил к лету 1950 года подготовить себя к сдаче экзаменов за десятый класс, так как ушел в армию с десятого класса, даже не окончив первую четверть. Многие предметы не представляли для меня больших трудностей. Исключение составляли химия и решение задач по геометрии и тригонометрии. Им я и уделил основное время в ходе подготовки. Я, конечно, мог попросить Аллу составить мне протекцию и попросить учителей проконсультировать меня, но неуместная гордость не давала мне этого сделать. Я решил, что на «тройки» эти предметы как-нибудь вытяну, тем более, что не собирался поступать в академию связи (техника меня совсем не привлекала). Для себя я уже решил, что буду поступать в ВИИЯ (военный институт иностранных языков). Естественно, при поступлении в этот институт основное внимание будет уделяться гуманитарным предметам — русскому языку и литературе, иностранному языку и истории, поэтому при подготовке к экзаменам я особенно на них и налегал.

Вскоре пришла невиданно суровая зима. Как правило, зимы в этой местности бывают очень снежными, но с умеренными морозами. С приходом весны начинался период интенсивного таяния снегов. В отличие от лесной холмистой местности потокам воды от таявшего снега некуда было стекать, так как земля под снегом еще не оттаяла и представляла собой совершенно ровную как стол степь. Уровень воды, покрывавшей землю, быстро поднимался и вскоре достигал значительной глубины. Степь, насколько видел глаз, превращалась в водяное зеркало. Поскольку глубина водного покрова была не очень велика, ветры не очень сильно нарушали его поверхность. Все дороги были покрыты водой, и только местные жители могли добираться по такой степи до мест назначения по одним им известным ориентирам — отдельным деревьям и маленьким садочкам. Езда на автомашине превращалась в плавание по бесконечному морю.

Лето приносило по крайней мере три вида испытаний: тучи мошкары, пыльные бури и жара. Спасения от жары не было. В полдень дома превращались в печки. Для того, чтобы как-то уменьшить страдания жильцов от жары, дома в Капустином Яре были построены из дерева, окна обязательно закрывались деревянными ставнями. Мошкара была божьим наказанием, которого никто не мог избежать. Если кому-то удавалось достать анти-москитную сетку, то и она не обеспечивала полной защиты от нее. Эти микроскопические твари находили пути к вашему лицу и телу и жалили беспощадно. Если вы открыли рот даже на мгновение, сотни мошек проникали в него. Несмотря на то, что люди в течение дневного времени держали свои дома закрытыми, это не приносило действенного облегчения даже ночью, когда сон превращался в кошмар из-за пота, спертого воздуха и мошкары.

Как я уже заметил ранее, зимы в Капустином Яре обычно не отличались особенной суровостью, но я никогда не забуду зиму 1949-1950 года. Мы с огромными трудностями пережили ее, даже находясь в Капустином Яре, не говоря уже о тех людях, которые в то время находились в 50-60 км от него и жили в бараках и землянках. В конце января 1950 года в одну из ночей начался сильнейший снегопад, сопровождавшийся метелью и сильнейшим морозом. За сутки в некоторых местах слой снега достигал трех метров. Были сделаны попытки пробить дороги к объектам с помощью танков, но они оказались бесплодными — танки приминали под собой толстый слой снега, садились на днище, а их гусеницы крутились вхолостую, не соприкасаясь с твердой почвой. Как позднее рассказывали наши связисты-телефонисты, оказавшиеся отрезанными на расстоянии около пятидесяти километров от Капустина Яра, все было занесено снегом: бараки, землянки, полевые склады с необходимыми материалами и продовольствием и даже телефонные столбы. На следующий день снегопад продолжался при температуре ниже минус 35 градусов по Цельсию. Проводная связь с Капустиным Яром была полностью нарушена. Имевшиеся на объектах малогабаритные переносные радиостанции не сумели установить радиосвязь с нами. На четвертый день солдаты проделали дырку в кровле, чтобы осмотреться и решить, что можно было сделать в создавшейся обстановке. Ближайший к ним барак находился в семидесяти метрах от них, но он был покрыт снегом. Снег был сыпучий, и при таком морозе и сильном ветре пробиться к бараку было невозможно. У них еще оставался некоторый запас продуктов, но было очень холодно. Они уже сожгли почти все, что могло гореть: дрова, все стулья, половину столов. Несмотря на это двое солдат оказались сильно обмороженными. На пятый день группа из четырех инженеров-связистов покинула свой барак и совершила отчаянный прорыв. Они сумели добраться до линии телефонной связи, которая проходила в степи на расстоянии 500 метров от их барака, освободили от снега вершину телефонного столба с проводами, подключили к ним свой телефонный аппарат, и чудо свершилось — они были услышаны на телефонном узле Капустина Яра. Им сообщили, что была сделана попытка доставить к ним горючее и питание на вездеходах, но и они не смогли пробиться. Инженеры предложили использовать для этой цели самолеты, базировавшиеся во Владимировке, но им ответили, что обстановка во там такая же, как и у них, да и в любом случае самолет не сможет совершить посадку на такой глубокий и рыхлый снег. К несчастью, при возвращении в свой барак их настиг новый сильный снежный заряд и один из инженеров, вероятно, упал, обессилев, и его тут же занесло снегом. Заметив его отсутствие, оставшиеся втроем инженеры сделали все, что было в их силах, чтобы найти своего коллегу, но не смогли, хотя делали в той обстановке все возможное. Снежный буран был такой силы и интенсивности, что, казалось, ночь опустилась на землю. Два последующих дня солдаты и инженеры сжигали в печурке все, что могло гореть, сожгли даже деревянные нары и спали на полу, тесно прижавшись друг к другу. В довершение ко всему, в конце седьмого дня вышел из строя генератор, и люди остались без света в кромешной темноте. Они постоянно прижимались друг к другу, чтобы окончательно не замерзнуть. Так прошла эта семидневная эпопея. Наконец, на восьмой день снегопад прекратился, впервые выглянуло солнце. Инженерам удалось установить радиосвязь со штабом в Капустином Яре. Им было сообщено, что к ним идут несколько снегоходов со стороны ближайшей к ним части. Только к вечеру они, наконец, увидели свет фар двигающихся к ним снегоходов со спасателями. Встреча с ними состоялась ближе к полуночи. Погибшего же в снегу инженера нашли только весной, когда растаял снег. В тех же местах был обнаружен табун мертвых лошадей, стоявших на ногах, прижавшись друг к другу. Они были внезапно занесены мощным зарядом снега при сильнейшем морозе около минус 40 градусов по Цельсию и сильном ветре. Вот такой ужасной была та зима в Капустином Яре в самом конце января 1950 года. Не подумайте, что мы отсиживались в своих теплых домах. Ничего подобного. Мы сутками не покидали своих солдат. Вся служба, кроме караульной, была остановлена. Весь личный состав постоянно работал на трассах, очищая с них снег, смена за сменой, понимая, что там, далеко, людям гораздо тяжелее, чем нам. Были многочисленные случаи обморожения. Я тоже один раз обморозил нос и щеки. Когда морозы и ветры затянулись, офицерам разрешили даже обматывать головы и лица женскими пуховыми платками, а для солдат изготовили в санчасти маски из многослойной марли, что многих уберегло от обморожений. Мы после этой эпопеи смеялись над собой, так как в женских платках были очень похожи на пленных фрицев образца зимы 1943 года, которых мы видели в кинохрониках военного времени после разгрома немцев под Сталинградом. Представить себе сейчас трудно, но той же зимой, сразу после смягчения морозов и ослабления снегопадов, были успешно проведены испытания зенитной ракеты P-101, не прямой, но все же предшественницы той ракеты, которой в 1960 году, в самый разгар холодной войны, был сбит над территорией СССР американский самолет-разведчик У-2, пилотируемый летчиком Пауэрсом. Впоследствии СССР обменял этого летчика на нашего известного выдающегося советского разведчика полковника Абеля, приговоренного американским судом к пожизненному заключению. По этому поводу состоялся необыкновенный международный скандал. Соединенные Штаты по дипломатическим каналам наотрез отказывались признать факт откровенного и наглого нарушения США воздушного пространства СССР. В это время в Париже должна была состояться встреча генсека Хрущева с президентом США. В наших средствах массовой информации было опубликовано сообщение о том, что самолет-разведчик США был сбит советской ракетой в районе г. Cвердловска. Американцы продолжали упорствовать, так как были твердо уверены, что, во-первых, у нас еще нет ракет, способных уничтожить самолет, летящий на двадцатитрехкилометровой высоте, а именно на такой высоте летел Пауэрс, не было также и самолетов-истребителей, достигавших в полете такой высоты; во-вторых, самолет был запрограммирован на самоуничтожение в случае, если летчик попытается покинуть самолет катапультированием. В это случае при нажатии соответствующей кнопки, самолет должен был взорваться с помощью заряда установленного в пилотской кабине под креслом летчика. Ранее самолеты такого типа пролетали над территорией СССР неоднократно и благополучно. Вылетая с баз ВВС США, расположенных за южными границами СССР, они пересекали воздушное пространство СССР с юга на север и приземлялись на территории одной из скандинавских стран. Кроме того, на самолете Пауэрса не было опознавательных знаков Соединенных штатов. Именно по этой причине, будучи трижды застрахованными, американские политики твердо стояли на своем и обвиняли нашу сторону в злостной клевете. На самом же деле самолет был сбит, упал в районе Свердловска, а его пилот Пауэрс был взят в плен. Он спас свою жизнь только потому, что инженер, готовивший его самолет к полету, по секрету сообщил ему о заложенном под его креслом заряде и способе его обезвреживания. Поскольку этот инцидент не был разрешен на дипломатическом уровне, советская сторона приняла решение опубликовать сообщение об этом с соответствующими комментариями, снабдив их фотографиями останков сбитого самолета и живого Пауэрса. Это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы. Общественное мнение Европы и Америки было шокировано, а Хрущев использовал создавшуюся обстановку и заявил, что считает невозможным его встречу с американским президентом в Париже, который оказался большим лжецом и не заслуживает какого-либо доверия.

Но вернемся к нашей жизни в Капустином Яре. Оставшиеся зимние месяцы 1950 года прошли относительно спокойно. Мы с Аллой жили в любви и согласии. Общались с друзьями. В основном это были семьи Хоменко, Руденкова и мой однокашник по училищу Евгений Николаев. Аля продолжала успешно работать и учиться, занималась общественной деятельностью при местном райкоме, была принята кандидатом в члены ВКП(б). Я, наряду со службой, пытался подготовиться к сдаче экзаменов за десятилетку экстерном, но план свой выполнить полностью не смог и решил перенести сдачу экзаменов на следующий год. Молодая любовь и служба отнимали много сил и времени. К тому же в феврале 1950 года Алла забеременела, что создавало для нас дополнительную эмоциональную и физическую нагрузку. Весь год мы жили в ожидании этого чуда — появления на свет нового человечка и как могли берегли и лелеяли его еще в материнской утробе. Хозяйка дома, в котором мы снимали комнату, узнав, что Алла ждет ребенка, предупредила меня, чтобы я до мая 1950 года нашел себе комнату в другом доме. Когда мы искали новое жилье, кто-то нам подсказал, что в большом доме, стоявшем на базарной площади, живет одинокая пожилая женщина, которая совсем недавно вернулась в свой дом и наверняка примет постояльцев. Так оно и оказалось. Это был большой, высоко поднятый одноэтажный дом, довольно просторный внутри. Нам очень повезло с хозяйкой. Это была старенькая женщина, подслеповатая, очень добрая и бескорыстно-заботливая. Она поселила нас в большую светлую комнату, в которой стояла широкая кровать, круглый стол и большой фикус. Она в то время жила в доме одна, только что вернувшись из ссылки, где она с мужем провела почти двадцать лет. Их раскулачили и сослали в Кизляр в 1929 году. В селе жили четыре ее дочери, а сын — майор служил в армии. К нам она относилась, как к своим детям. Меня она называла Аличек, а Аллу — почему-то Алкой, но звучало такое обращение из ее уст очень тепло и ласково. Мы прожили у нее в мире и согласии больше года. Об этом человеке я уже говорил добрые слова и повторю их снова — это была настоящая русская женщина, добрейшая, трудолюбивая, выносливая и терпеливая, полностью и покорно подчинявшаяся мужу. Там у нас родилась доченька Ирочка. А случилось это так.

Служба моя шла своим чередом. Весной я вновь был откомандирован на двое суток в распоряжения начальника связи полигона для составления новой схемы радиосвязи полигона в связи с расширением его деятельности. Летом продолжались испытания ракет P-2 и завершились испытания ракет P-1, ими была вооружена артиллерийская бригада, непосредственно участвовавшая в их испытаниях, которая убыла, насколько я помню, в Львовскую область на Украине для развертывания и боевого дежурства. Я продолжал работать по обеспечению радиосвязью этих испытаний. Прошло лето. К осени мне было присвоено звание старшего лейтенанта, и я был назначен заместителем командира радиороты. В ожидании появления ребенка в нашей семье я в свои почти двадцать четыре года чувствовал себя вполне состоявшимся мужчиной. Осенью, по приказу начальника полигона генерал-лейтенанта Василия Ивановича Вознюка все части полигона получили разнарядку подготовить ямы для посадки деревьев на улицах села. Я со своим личным составом готовил к озеленению улицу Советскую, центральную улицу райцентра.

Шел второй год нашей счастливой семейной жизни. 10 ноября мы пошли в гости к Хоменкам, хорошо посидели, и вдруг у Али начал болеть живот. Я хоть и был неопытным в этом деле молодым человеком, но понял, что началось... Алла же отказалась идти домой, говоря, что все это пройдет. Однако боли повторялись регулярно через каждые полчаса, и я настоял на том, что надо двигать домой. Вероятно, Алла испытывала страх перед надвигавшимися родами, и, придя домой, поспешно разделась и легла в постель, все время повторяя, что к утру все пройдет, но схватки продолжались уже через каждые пятнадцать минут. Я понял, что уже нельзя терять время, заставил ее одеться, и мы потихоньку тронулись пешком в сторону госпиталя, который располагался в двух километрах от нашего дома. На улице под ногами была непролазная грязь и ничего не видно, так как электрического освещения на улицах села не было. Кое-где тропинка около домов освещалась скудным светом, падающим из их окон. Вот в этой кромешной темноте мы внезапно провалились (Алла правой ногой, а я левой) в одну из ям, вырытых недавно моими солдатиками для посадки деревьев. Слава богу, все обошлось благополучно, мы выбрались из этой ямы и продолжали медленно, с остановками через каждые пятнадцать минут двигаться в сторону госпиталя. Наконец, мы облегченно вздохнули, увидев свет в окнах госпиталя. Еще один небольшой переход, и мы оказались у его дверей. На наш стук дверь отворилась, нас впустили внутрь. Дежурная сестра, выслушав нас, увела Аллу в приемную палату, переодела ее в госпитальный старый, серый, заношенный халат и вынесла мне Аллины вещи. За ней появилась и Алла. В той госпитальной одежде она мне тогда показалась такой маленькой и одинокой, что меня пронзила жалость к ней, и я попросил разрешения остаться в госпитале до родов, но сестра проводила меня до двери, успокоив, что с Аллой все будет в порядке. Я оставил ей номер моего служебного телефона и попросил позвонить мне утром. Взволнованный, я пошел домой. Одна мысль не покидала меня: как она там без меня справится. Не успел я утром войти в ротную канцелярию, как раздался телефонный звонок. С другого конца провода меня спросили: Это старший лейтенант Вахнов? Я ответил: «Да, я». В ответ прозвучал женский голос: «Скорее идите помогать своей жене». Сказавшая эти слова сразу бросила трубку. Испуганный, я сломя голову бросился бежать по грязной дороге в госпиталь, не сообразив даже взять машину, а бежать надо было более двух километров. Весь в грязи я через десять минут оказался в госпитале. Мне сообщили, что моя жена уже шесть часов лежит на столе, ослабела и никак не может разродиться. «Скажите ей, что вы здесь рядом и, может быть, это поможет ей собрать все силы». Она была отделена от меня легкой фанерной перегородкой. Я слышал все, что говорила акушерка, принимавшая роды, и родной, обессилевший голос моей жены. Я сказал ей, что прошу ее собрать все силы и поднатужиться, а я тоже буду напрягаться вместе с ней. Через мгновение я услышал голос акушерки, которая посылал медсестру за щипцами, которые используются при тяжелых родах для извлечения ребенка. Не знаю, помогло ли мое присутствие или страх перед возможным использованием щипцов, но вдруг плод начал двигаться и, когда появилась дочкина головка, акушерка произнесла: «Мальчик», а затем после небольшой паузы — «Нет, девочка». Слышу, как Алла говорит: «Знала бы — не рожала». А затем немного погодя: «Ни за что замуж не выдам». Я, обрадованный, что все уже позади, бросил ей: «Она и спрашивать тебя не станет». Не могу сказать, к сожалению или нет, но так оно и случилось в будущем. Через несколько дней я приехал, на сей раз на машине, забрать свою женушку с новорожденной доченькой. Пока Алла лежала в госпитале, я, каждый день посещая ее там, наслушался всяких баек о рождении детей с невероятными отклонениями. Кто-то рассказывал, что однажды родился ребенок с четырьмя пальцами и перепонками между ними. Почему-то меня это поразило больше всего, поэтому как только мы вошли в дом, я развернул пеленки и начал пересчитывать и разглядывать пальчики на доченькиных ручках и ножках. Алла удивленно спросила меня, что это я делаю, и я поведал ей истории, которых наслушался. Счастливый смех жены был мне наградой. Позже, уже летом 1951 года Алла находилась с дочкой у мамы в Горьком, и я написал ей письмо, которое озаглавил: «Как мы рожали». Это письмо я бережно храню до сегодняшнего дня и в свое время оставлю его дочери, как свидетельство любви ее родителей более полувековой давности. Вот оно, это письмо из того далекого прошлого:

«Как мы рожали.

Поздний вечер 10 ноября 1950 года. Промежутки между схватками пятнадцать минут. Ты, мой маленький, дрожащий, перепуганный зайчонок, растерялась и совсем по-детски решила спрятаться от неумолимо надвигавшегося на тебя чего-то неведомого и страшного под одеялом, за широкой спиной мужа. Мои слова о том, что нужно немедленно идти в больницу вызвали ужас на твоем лице, ты в испуге широко раскрыла глаза и горячо и быстро заговорила, боясь, чтобы я тебя не перебил, как будто бы это решало твою судьбу: «Вот я сейчас лягу, и все пройдет, а завтра утром пойдем в больницу». Ты действительно разделась и юркнула под одеяло, пытаясь убежать от самой себя или обмануть природу. Но у природы железные законы, и она стала диктовать их через каждые пятнадцать минут.

И вот мы на улице.

Темная, сырая, холодная ноябрьская ночь. Под ногами жидкая, скользкая грязь по щиколотки. На темном небе ни звездочки. Под громадным черным куполом неба две тесно прижавшиеся друг к другу, затерявшиеся в ночи фигурки, бредущие навстречу величайшему чуду природы.

И вот больница. Помню, переодели тебя, мою малышку, вышла ты ко мне в последний раз одна, маленькая, одинокая, с растерянной улыбкой на губах и так мне больно защемило сердце. Ну, как я могу оставить тебя одну маленькую, слабую, беззащитную.

Долго я ходил около больницы. Наконец, разум взял верх, и я пошел домой. Но все мои мысли и чувства были с вами. Я уже был не только мужем, но и отцом

Утром на службе. Звонок.

— «Товарищ Вахнов?».

— «Да». «Скорее идите помогать своей жене».

— «Что?», — спросил я в недоумении.

— «Идите помогать».

— «Алло, Алло!.... Ответа нет.

В желудке у меня похолодело. Слово «Помогать» в такой обстановке имеет совершенно недвусмысленное значение. Не так уж часто склонны врачи при родах прибегать к помощи мужей.

Я бежал в больницу, а мысли обгоняли меня. За короткие минуты я передумал все. Как я ругал себя за то, что ушел ночью из больницы! Прибегаю, сестра проводит меня в приемную, слышу твой голос. Сразу становится легче на душе. Теперь, думаю, не пропадем. Вместе-то легче. Я ходил за стенкой, и все твои муки были и моими муками. Если в то время заснять мое лицо на кинопленку, то оно бы выражало все: и боль, и напряжение, и потуги, о которых так безрезультатно просила тебя врач.

Через два часа совместных страданий я стал отцом.

После всего пережитого я могу сказать: «мы рожали».