Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

ОФИЦЕРСКАЯ МОЛОДОСТЬ

Итак, после многих лет иждивенческого существования в школьные годы и в годы обучения в военном училище, я был вброшен в общество в качестве самостоятельного индивида, ответственного за каждый свой поступок, за воспитание и обучение двадцати четырех своих подчиненных. Это был резкий переход к самостоятельной жизни и очень ответственный момент в жизни любого человека, который в определенной степени влияет на становление его личности и, в зависимости от характера каждого данного человека, либо стимулирует его самостоятельную деятельность, либо сковывает ее. Знак и степень такого влияния в значительной степени зависел от той среды, в которой оказывался тот или иной человек и как он реагировал на нее, опираясь на свой жизненный опыт и полученную жизненную закваску.

Началась моя офицерская служба в полку. Я осознавал, что являюсь самым неопытным офицером в роте, хотя и самым образованным по тому времени, и должен сделать для себя необходимые выводы о том, как войти в коллектив, сохранив свое достоинство и не обижая подчиненных и коллег. На принятие соответствующей модели поведения и установление взаимоотношений у меня был практически один день и одна ночь. Поразмыслив, я пришел к следующим выводам: первый и основной заключался в том, что я прибыл в учебный полк, не владея методами обучения и не имея навыков преподавания электротехники, радиотехники, службы связи, подготовки радистов операторов, работающих на радиостанциях и т.д., так как в училище нас этому не обучали. Из нас готовили командиров войск связи для службы в строевых частях. Второй вывод состоял в том, что мне необходимо, по возможности быстро, научиться всему этому, перенимая опыт у офицеров своей роты и старшего сержанта Кузнецова, помощника командира взвода, который я принял. До моего приезда в часть он, замещая офицера, произвел два выпуска радистов третьего класса. Он сам являлся радистом первого класса и был старше меня на два года. В-третьих, я должен был вспомнить, как меня самого обучали работе на ключе и преподавали все технические дисциплины, и изучить всю имеющуюся в полку методическую литературу, связанную с обучением радистов. Четвертый вывод — необходимость работать по-черному с утра до ночи ежедневно. Иначе мне не завоевать хоть какой-то авторитет среди коллег и подчиненных — словом «первым делом самолеты; ну, а девушки? а девушки потом!».

С таким настроением я на следующий день прибыл в свою роту и приступил к исполнению своих прямых обязанностей. Первые две недели я с разрешения своих коллег посещал занятия, которые они проводили в своих взводах, а также занятия, которые в моем взводе проводил старший сержант Кузнецов по службе связи (работа на ключе) c тем, чтобы в кратчайший срок стать на ноги, овладев методикой обучения. Занятия по службе связи я регулярно посещал в течение трех месяцев. С каждой прошедшей неделей я чувствовал себя все увереннее, стал замечать недостатки, которые допускал помкомвзвода, деликатно поправлял его. Первое время он все встречал в штыки, но с течением времени все стало на свое место. Первое показательное занятие по службе связи я провел на четвертом месяце службы в полку. Я попросил своих коллег, чтобы они и их помощники присутствовали на них и после занятий свободно высказали бы свои замечания. Этим я убивал двух зайцев: во-первых, мой чрезвычайно самолюбивый помощник становился одним из присутствующих и его мнение, если и будет высказано, станет одним из многих, во-вторых, я проверял себя и мог воспользоваться конкретными советами своих товарищей. В результате обсуждения занятия я понял, что особых недостатков замечено не было, более того, по словам моих коллег, они почерпнули кое-что интересное для себя, чем я был весьма польщен. Таким образом, уже в марте 1948 года я почувствовал себя вполне комфортно, что почему-то не устраивало комбата капитана Савельева. В начале апреля часть ожидала приезда инспекции из Москвы. Как водится, во взводах и ротах наводился порядок. К определенному сроку порядок был наведен, и Савельев начал обход рот. Я думаю, что он знал о моих успехах, и его бесило то, что я ни разу не обращался к нему за советом, хотя в самом начале он предлагал мне свою помощь. Скоро я это почувствовал на своей шкуре. Когда пришла очередь осмотра моего взвода, он придирчиво осматривал все помещения, занимаемые взводом, не находя недостатков, заслуживающих внимания. Наконец, он зашел в учебный класс, который был подготовлен тщательнее других помещений. Я обновил в нем всю коммутацию и кросс и был совершенно спокоен за итоги осмотра. Он самым тщательным образом осмотрел мой класс, не сделав каких-либо замечаний. Как вдруг, перед тем как покинуть класс, он бросил свой взгляд на стену, где висел портрет генералиссимуса Сталина, изобразил крайнее возмущение на своем лице и, обращаясь к своей свите, взвизгнул: «Мы стоим перед катастрофой, этот командир не сумел подготовить свой класс к инспекции. Лейтенант Вахнов, вы оказались неспособны содержать учебный класс в надлежащем порядке, приказываю вам передать его лейтенанту Конькину». Я попросил его объяснить мне причину такого решения. По лицам всех присутствующих я видел, что они тоже ничего не понимают. Тогда Савельев, указывая на портрет Сталина, вскрикнул: «Посмотрите, как висит портрет товарища Сталина!». Все посмотрели на него, он висел с еле заметным перекосом. Я спокойно подошел к портрету и одним касанием руки поставил его на место. Я был возмущен его поведением и с издевкой спросил, какие еще у него есть замечания, на что он резким движением открыл дверь класса и вышел в коридор. После завершения обхода мы собрались в ротной канцелярии и солидарно обменивались нелицеприятными репликами в адрес комбата Савельева. Офицеры роты были расстроены, а Конькин, извиняясь передо мной, был вынужден принять мой класс. Далее они мне рассказали, что из себя представлял капитан Савельев, опытный воспитатель, по словам начальника штаба полка. Оказалось, что весь арсенал его воспитательных приемов сводился к разносам без видимых причин, чему мы все стали свидетелями всего несколько минут назад. В ходе дальнейшего разговора они рассказали мне, что он подлый и трусливый человек. В 1944 году часть опытных офицеров полка должна была убыть на фронт, в том числе и Савельев. Все приняли приказ достойно, кроме Савельева, который пошел к командиру полка и, буквально рыдая, ползал в его ногах, умоляя не отправлять его на фронт. Никто не знает, как он добился этого, но вместо него направили на фронт офицера, который имел жену и двух малолетних детей. С того момента в моем сознании он просто стал ничтожеством, бесчестным офицером, недостойным какого-либо уважения. Я сделал для себя вывод: никогда не доверять внешнему виду начальника, а в случаях, когда он не соответствует его содержанию, вести себя соответственно, не позволяя ему унижать мое собственное достоинство. Этому принципу я с тех пор следовал постоянно во время всей своей последующей службы. Частенько это отрицательно сказывалось на продвижении по службе, на присвоении очередного воинского звания, но зато самоуважение никогда не покидало меня, а это важнее всего. Все знали, что я всегда имею свое мнение и, если считаю его правильным, буду настойчиво отстаивать его, и вынуждены были с этим мириться.

Я снял комнату на улице Белинского недалеко от оперного театра и центра города. Наступила весна, становилось теплее. Служба шла нормально. В первом квартале мы произвели выпуск подготовленных нами радистов и направили их в части для дальнейшей службы. В связи с тем, что очередной призыв в армию юношей 1928 года должен был состояться только в 1948 году, личный состав, призванный еще в 1942-1943 годах, продолжал служить в армии, так как их некем было заменить. Поэтому в начале второго квартала в наш учебный полк была прислана команда, сформированная в группе советских войск, дислоцированной в восточной Германии. Все они были участниками войны и владели разными воинскими специальностями, но ни один из них не был радистом, мало того, большинство из них уже прослужили в армии по пять лет и им еще предстояло служить по два года. Очевидно, что морально они не были готовы переучиваться на радистов. Многие из них прибыли в нашу часть вооруженные пистолетами, финками и т. п., откровенно и грубо показывали свое нежелание учиться, не подчинялись дисциплине и установленному внутреннему распорядку в части. Достаточно сказать, что они не поднимались по команде «Подъем», не выходили на зарядку, на прием пищи в столовую ходили толпой, отказывались идти в классы на занятия. Командиру полка ничего не оставалось делать, как ввести для офицеров нашей роты казарменное положение. Но это не привело к желаемому результату. Ситуация не менялась к лучшему. Единственное, чего мы смогли добиться, — это поставить их в строй и приводить в классы, где они сидели, ничего не слушая, с безразличными физиономиями, зевая, а иногда и демонстративно засыпая за столами. Мы сначала думали, что поставили их в строй благодаря нашей настойчивости, но позже узнали, что старшина нашей роты Артем, мужик почти двухметрового роста, атлетического телосложения, просто избил в своей каптерке человек пять самых отъявленных бузотеров, и рота стала формально выполнять распорядок дня, солдаты и сержанты сдали все имевшееся у них оружие, но все равно учиться отказывались и требовали отправить их в части для продолжения службы по специальностям, которыми они овладели во время войны. Наконец, руководство поняло свою ошибку, и их откомандировали в разные воинские части.

Полк получил ответственное задание министерства обороны в короткий срок подготовить взвод специалистов по принципиально новому виду радиотехники. Командир полка поручил выполнение этой задачи батальону Савельева, а он вынужден был возложить эту задачу на меня, так как я был единственным офицером в роте, способным, в соответствии с полученным образованием, самостоятельно освоить новую технику и обучить личный состав ее эксплуатации. Мой взвод укомплектовали грамотными молодыми радистами, в основном москвичами. Внезапно я был вызван к капитану Савельеву, и мне было дано ответственное задание: в кратчайшие сроки подготовить из них специалистов по принципиально новым средствам радиосвязи, работающим в диапазоне дециметровых волн. Ничего подобного в нашей армии тогда не существовало. Это были радиорелейные станции «Михаэль», используемые немцами в течение всей войны для открытой нешифрованной, но секретной связи между ставкой Гитлера и фельдмаршалами — Роммелем, командовавшим войсками в северной Африке, и Паулюсом — в Сталинграде. Перехват противником переговоров по этой линии был невозможен. Наши войска захватили образцы этой радиотехники только в 1945 году на территории Австрии. Что же представляла собой эта радиорелейная станция? Один комплект приемо-передающего устройства состоял из двух стоек, скоммутированных между собой для осуществления автоматической приемо-передачи секретной информации, телескопической мачты, поднимавшей рамочную антенну на высоту около пятнадцати метров, в плоскости которой были подвешены два ряда отражателей в виде прямоугольных металлических пластин, а также оригинальным довольно мощным двигателем внутреннего сгорания c горизонтально расположенными цилиндрами, смонтированным на трубчатых полозьях, и аккумуляторной батареей, используемой в случае отказа двигателя. Антенна излучала дециметровые волны сконцентрированным лучком, схожим с лучом прожектора, поэтому для приема и одновременной передачи информации на расстоянии 30-50 км от источника излучения должна быть установлена подобная аппаратура с антенной строго ориентированной на излучающую антенну и так от Берлина до требуемой точки. Перехватить такую связь практически было невозможно. Это можно было сделать только путем установки в тылу у немцев между двумя радиорелейными станциями противника аналогичной станции. Как известно, таких радиостанций у нас на вооружении в те годы не было.

Несколько слов об устройстве станции. Каждая стойка состояла из шести блоков: блок приемный, блок передающий, блок телеграфный, блок телефонный, блок распределительный и блок питания. Они располагались в стойке в указанном порядке сверху вниз. Они имели много особенностей: каждый блок легко выдвигался из стойки и столь же легко вдвигался в нее подобно ящикам письменного стола. Все блоки включались в электросхему с помощью штекеров, расположенных на их задних стенках. В случае выхода из строя той или иной детали на передней панели блока загоралась красная лампочка, указывающая на вышедшую из строя деталь. От радиста требовалось только одно: выдвинуть соответствующий блок и заменить неисправную деталь, которая устанавливалась на деке блока таким же образом. В условия боевой работы это занимало считанные секунды. Когда я стал рассматривать монтажную схему блока, меня поразило то, что она не имела ничего общего со схемами наших радиостанций — вместо привычных для нас больших ламп, особенно генераторных, я увидел крошечные лампочки, которые впоследствии назывались пальчиковыми. Вместо колебательного контура в виде конденсатора и индуктивной катушки были металлические шарики разного диаметра, которые задавали колебания необходимой частоты, и т.д. Поэтому блоки были небольшие и стандартные по размеру, что-то вроде принтера Лазер Джет без верхней деки. Представьте себе, такие шесть блоков и составляли одну стойку. Я возложил свои обязанности на помкомвзвода Кузнецова, чему он был очень рад, его самолюбие было удовлетворено, а сам принялся срочно изучать инструкцию по эксплуатации новой техники. Инструкция была на немецком языке, перевод был сделан переводчиком, который явно не был радистом — в ней было масса неточностей и совершенно неправильно переведенных вещей. Думаю, что это являлось одной из причин того, что Савельев был вынужден поручить это дело мне, так как он знал, что я прилично владею немецким языком. Сроки подготовки радистов были настолько сжатыми, что мне приходилось, не покидая часть, вечером самому изучать устройство одного блока, а на следующий день обучать этому своих солдат и сержантов. Точно также мы изучали все остальные блоки. В течение, одного месяца мы обучили работе на такой станции двадцать четыре солдата и сержанта, провели полевые учения, подтвердившие их готовность эксплуатировать эту сложную, новую для нас, аппаратуру. Была создана комиссия для проверки знаний и умений моего взвода и допуска их к самостоятельной оперативной работе на изученной технике и их направления для последующей службы в 1-й Московский полк связи. Комиссия поразилась возможностям радиорелейной станции «Михаэль», ее относительно малым габаритам, легкости обучения личного состав и простоте ее эксплуатации. Особенно поразила комиссию и командира полка полковника Умрилова возможность аппаратуры, развернутой в полевых условиях, входить в городскую телефонную сеть через эфир и связываться с любым абонентом города. Опираясь на свои устаревшие знания, им трудно было тогда поверить в такое чудо. Когда я предложил полковнику Умрилову связаться по телефону с начальником штаба полка, находившегося на зимних квартирах полка в своем кабинете, он скептически отнесся к моему предложению. Тогда я набрал номер начальника штаба и предложил ему переговорить с ним. Разговор состоялся. Так была поставлена последняя точка в выпуске моих подопечных.

В конце апреля 1947 года мне была объявлена благодарность в приказе по полку и дано задание доставить команду обученных радистов в Москву. Командир полка разрешил мне после сдачи команды московскому полку связи оставаться в Москве три дня и отпраздновать там Первомай. До Москвы мы добирались пригородными поездами Горький — Ковров, Ковров — Владимир, Владимир — Петушки, Петушки — Москва. На одной из остановок, скорее всего во Владимире, в наш вагон подсадили группу бывших пленных немцев, одетых в немецкую униформу без знаков различия. Их было человек семь или восемь. Как только мы покинули Владимир и проехали несколько километров, из тамбура вагона раздался отчаянный женский вопль. Мои солдаты вскочили в тамбур и увидели следующую картину: на ступенях, держась за поручни, висела женщина, а два молодых подонка пытались ногами столкнуть ее с поезда. К ее счастью, мои солдаты схватили этих двух грабителей, втянули бедную женщину в тамбур. Она торопливо рассказала им, что они отобрали у нее две корзины с овощами и другими продуктами, которые она везла на московский рынок для продажи. Узнав от нее о попытке ограбления, они затащили этих подонков в вагон и начали яростно избивать. Грабители стояли в проходе между сидениями, а солдаты били их со всех сторон, стоя на сидениях и в проходе, кто чем мог — и кулаками и ногами. Все это происходило за моей спиной. Вначале я не понял, что происходит. Немцы же сидели справа от входа в вагон и, вероятно, видели, как солдаты втащили грабителей в вагон и стали их избивать. Пока я соображал, что происходит, мои солдаты уже отмолотили бандитов как следует. Я бросился их успокаивать, схватил одного их них за плечо и потянул на себя, требуя прекратить эту бойню, но когда я увидел его лицо, искаженное от ярости и злости, я понял, что он неспособен меня услышать. Он же зарычал на меня: »Отойди, лейтенант, не то зашибу». Я понял, что остановить их было не в моих силах. Немцы в это время сидели тихо, вобравши головы в плечи, и молча наблюдали за этой сценой, страшась, как бы им самим не попасть под горячую руку солдат, которые заодно могли бы избить и их, как бывших гитлеровских вояк. Наконец, их запал иссяк, моя команда дошла до сознания моих солдат, и они прекратили избиение бандитов, выволокли их в тамбур вагона и сбросили из вагона идущего на приличной скорости поезда. Затем они, все еще возбужденные, вернулись в вагон и, придя в себя и немного успокоившись, рассказали мне, что же на самом деле произошло. Живы ли остались грабители, они сказать мне не могли.

Через несколько минут я почувствовал необходимость переговорить с немцами и успокоить их. Я рассказал старшему из них, владевшему русским языком, что на самом деле произошло. Все, что я ему рассказал, он перевел своим комрадам. Немцы, облегченно вздохнув, одобрительно закивали головами. Я посчитал инцидент исчерпанным и стал спрашивать старшего команды немцев, кто они, откуда и куда едут и почему без сопровождения. Он мне рассказал, что они, военнопленные, сами до войны были рабочими и коммунистами, в лагере военнопленных их, после соответствующей работы с ними, отобрали для обучения в совпартшколе и сейчас после ее окончания они едут на родину по призыву Вильгельма Пика, генерального секретаря СЕПГ (Социалистической единой партии Германии) для строительства новой Германии. В Москве их будет встречать представитель посольства ГДР. Я попросил его объяснить мне, как могло случиться, что рабочие, члены компартии Тельмана, не сдались сразу в плен советским войскам, а покорно выполняли приказы Гитлера. В ответ он мне откровенно рассказал, что Гитлер, придя к власти в Германии в условиях полной разрухи и массовой безработицы, умело прикупил их. Он жестоко расправился с активными функционерами партии, остальным обещал работу, квартиры в народных домах, постоянную зарплату и в короткий срок выполнил это свое обещание. Большинство из них уничтожили свои партийные билеты или спрятали их в тайники до лучших времен и стали верно служить нацистам. Он выразился так: «Что нужно немцу? Работа, фрау, квартира, ежедневно кружка пива с сосисками и капустой, вот и все. За этим последовало «Хайль Гитлер», а затем «Зиг Хайль». «Дальнейшее вы все знаете сами» — добавил он.

После этого разговора с немцами я вернулся на свое место, обсудил с лейтенантом, сопровождавшим команду внутренних войск, сложившуюся ситуацию. Мы решили не докладывать о случившемся в Москве, так как в случае гибели тех бандитов дело приобрело бы уголовный характер. Своим солдатам мы тоже объяснили, что они должны держать язык за зубами, что мы не считаем их виновными перед людьми, понимаем их чувства и солидарны с ними. На том и порешили. По приезде в Москву я доставил команду в полк, сдал личный состав командованию полка. Никаких вопросов с их стороны ко мне по поводу происшедшего по дороге в Москву не последовало. Я провел праздник Первомая в Москве, даже прошел с демонстрацией по Красной площади, присоединившись к какой-то колонне, и мог в Горьком сказать: «Я видел товарища Сталина!». Вернулся я в свой полк в Горьком с чувством хорошо исполненного долга. С комбатом Савельевым у меня больше проблем не возникало. Моя служба пошла своим чередом. Каждый день я имел свободный вечер после 18.00. Дело в том, что командир полка приказал офицерскому составу покидать часть в 18.00 с тем, чтобы каждый офицер имел время для отдыха, работы над собой, чтения, посещения театров и тому подобное. Мы, по старой привычке, боялись оставлять личный состав на попечение сержантов. Правда, у меня помощник командира взвода был человек опытный, самостоятельный и достаточно самолюбивый. Он в мое отсутствие делал все, чтобы у меня на следующий день не было никаких замечаний. В то же время многие офицеры прятались от руководства полка и оставались допоздна. Узнав об этом, командир полка объявил всему офицерскому составу, что всех офицеров, замеченных в казармах полка после 18.00, он будет считать неспособными руководить своими подразделениями со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мне повторного предупреждения не потребовалось. Итак, у меня впервые появились свободные вечера, которые надо было как-то использовать. Я познакомился с девушкой Людмилой. Мы иногда проводили вечера вместе, ходили в кино и театр, на танцы в дом офицеров. Привязанности к этой девушке у меня не возникло.

Жизнь и служба продолжались заведенным порядком. Летом 1947 года я провел свой очередной отпуск в Киеве у мамы. Все было как до войны, только папы с нами не было и уже не будет никогда. Милочка заканчивала среднюю школу и одновременно музыкальную школу. Из моих школьных товарищей я нашел только Алешу Кучука. Они с отцом и матерью жили по новому адресу недалеко от нас. Адрес мне подсказали его бывшие соседи по дому, где они жили до войны. Я провел у них два вечера. Они, особенно его отец Иван Осипович, много и подробно рассказывали мне о том, что происходило в Киеве во время немецкой оккупации и как вели себя те или иные люди, которые до войны были нашими общими знакомыми. А в нашем доме об этом же мне рассказали мои сверстники, пережившие оккупацию Володя Павлов и Лиля Попова. Меня особенно сильно поразили события, происходившие в оккупированном городе и касавшиеся огромного количества киевлян. Захватив Киев, фашисты методично и планомерно начали уничтожать Крещатик и улицы, которые сбегали к нему с холмов, расположенных с обеих сторон этой центральной улицы. Это были самые красивые и ценные в архитектурном и историческом плане дома. Немцы поджигали дома блок за блоком, предупреждая жителей тех домов, которые подлежали уничтожению по их плану о необходимости покинуть свои дома накануне. Вначале люди не могли поверить в возможность такого варварства, и многие из них поплатились за это своими жизнями. Гебельсовская пропаганда усиленно распространяла слух о том, что эти пожары не что иное, как результат большевистской партизанской войны, обращенной против собственного народа, но жители тех домов, которые сжигали немцы, точно знали, что это было дело рук немецкой «зондер команды», люди же жившие в отдаленных от центра города районах могли и верить немецкой пропаганде. Учитывая, что многие из них были жертвами или свидетелями массовых репрессий накануне войны, почему бы им было не поверить в уничтожение украинской столицы «озверевшими» от поражения большевиками?

Затем они приступили к планомерному, варварскому, садистскому уничтожению евреев, не сумевших покинуть Киев. Немецкая пропаганда в течение нескольких дней распространяла по городу слухи о том, что скоро всех евреев будут отправлять на их прародину на Ближний Восток в Палестину. Когда эти слухи дошли, практически, до каждой еврейской семьи, немцы объявили, что к такому-то времени евреи должны собраться в пунктах сбора, назначенные в каждом районе города, при себе они должны иметь необходимые для дальнейшей жизни одежду, драгоценности и продукты питания из расчета на трое суток — изощренный садизм. За уклонение от выполнения этого приказа — расстрел. В назначенные сроки еврейские семьи собирались в местах сбора, которые оказывались оцепленными немецкими автоматчиками, и в течение трех суток их сгоняли, якобы в центральный пункт сбора, в Бабий Яр, дорога к которому проходила по нашей улице Артема. В каждый из тех трагических трех дней по улице текли потоки еврейского населения, а на тротуарах стояли украинские и русские люди, в том числе и из нашего дома, которые уже после первого дня знали, что в Бабьем Яру немцы производили массовые расстрелы этих несчастных людей, так как бесконечные пулеметные очереди были слышны на нашей улице. Они с болью в сердце искали глазами своих знакомых. Среди них оказалась и Лиля Попова, черноволосая полная девушка, подруга моего детства, ее мама и другие подруги детства. Немец, один из конвоиров, обратил на нее внимание и решил, что она, возможно, тоже еврейка, схватил ее за руку и со словом «юде» вбросил ее в этот поток людей. Ее мама и другие женщины из нашего дома долго уговаривали того немца, что Лиля русская, что она не еврейка, умоляли отпустить ее, и им, наконец, удалось ее освободить. Как они мне потом рассказывали, наряду с евреями в том потоке людей таким образом оказалось много русских и украинцев, которые вполне могли показаться немцам евреями. На подходе к Бабьему Яру немцы организовали пункт, в котором люди оставляли все свои личные вещи и деньги, с них сдирали золотые и серебряные украшения, заставляли раздеваться, а затем гнали в Бабий Яр, как скот на бойню. Территория его была окружена возвышенными местами, на которых немцы установили многочисленные пулеметы и зверски расстреливали массы ни в чем не повинных мужчин, женщин, детей и стариков. Эта кровавая вакханалия продолжалась трое суток. Всего было убито около ста тридцати тысяч человек, в основном евреев, но как я уже говорил, среди них оказалось немало и славян. Это было, наверное, первое столь массовое злодеяние фашистов. Тогда еще не было печально известных лагерей смерти в Освенциме, Треблинке, Маутхаузене и в других местах. Во всяком случае, в то время наши люди еще о них ничего не знали. Шли эти люди навстречу своей судьбе с таким печальным взором, устремленным вперед и обращенным внутрь себя, что людям, стоявшим на тротуарах, становилось жутко. На их лицах не было страха, хотя они уже знали, что это их последний короткий путь в небытие. Пришло волчье время — время фашизма. И сейчас с недоумением вопрошаешь себя: почему и как могло случиться, что одна мать родила Иисуса Христа, а такая же другая мать — Гитлера? Ведь рожая его в муках, она не могла пожелать ни ему, ни нам подобной участи. Неужели, взрослея, он никогда не смотрел в глаза Марии, полные печали за сына и за всех нас. Наверное, смотрел, но ничего не увидел и не почувствовал.