Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

В Уральске Свириденко и Шилов познакомились с симпатичными девушками — близнецами и дружили с ними в 1943-1945 годах. Шилов с 1941 по 1944 год не имел никаких известий от своей жены и не мог поверить, что она выжила в том аду, а она выжила и после снятия блокады Ленинграда он получил от нее первое письмо с ее фотографией. На фотографии была пожилая незнакомая ему женщина. Но, прочитав письмо, он понял, что такой ее сделала это проклятая война, она лишила ее молодости и красоты. В 1945 году, перед возвращением в Ленинград, Свириденко, будучи холостяком, женился на своей подруге, а Шилов, который успел привязаться к ее сестре, рассказал ей еще в конце 1944 года, что его жена, перенесшая блокаду, жива и он не имеет никакого морального права бросить ее в создавшихся обстоятельствах. Он прекратил отношения с той девушкой и вернулся к своей жене в Ленинград. Ах, война проклятая, что же ты наделала?.

Командиром нашего батальона был полковник Большаков Павел Иванович, который отличался одной особенностью: если он появлялся перед строем роты, держа руки с ладонями в замке впереди тела, ниже пояса — это означало, что он в хорошем расположении духа и разнос нам не угрожает; если у него руки в замке за спиной — ждать беды. Замполитом у него был майор Хамитов. Он очень плохо говорил по-русски, но регулярно нам читал политинформации еще с 1944 года. Нам было трудно удерживаться от смеха, когда он произносил: «Сегодня на западном участке фронта убито двасать два нимисских нимса». Особое удовольствие мы испытывали, когда кто-либо не отдавал ему честь, оправдывая свое поведение тем, что он его не заметил. Он обычно говорил: «Шту, майор Хамитов игулка, шту ли?». Однако оба они были хорошие, боевые офицеры и эти мои воспоминания о них нисколько не умаляют их достоинства.

Так в ноябре 1945 года началось моя учеба на втором, тогда еще выпускном, курсе в ЛВУС. Однако, после окончания первой четверти нам объявили, что принято решение о трехгодичном обучении, то есть наш курс будет первым полноценным послевоенным выпуском и после окончания училища нам будет присвоено звание лейтенантов. Одновременно было принято решение о подготовке в ленинградском училище только офицеров радистов. В этой связи из нашего курса было отобран взвод курсантов, которые либо на фронте служили телефонистами, либо не имели необходимого среднего или, хотя бы, неполного среднего образования. Они были переведены в киевское военное училище проводной связи, в их числе оказался и наш помкомвзвода, уважаемый нами старший сержант Николай Герасимов. К тому времени у нас в училище обучались десять Героев Советского Союза, из них шесть в нашей роте Хамит Гадельшин, Василий Солдатенко, Александр Тулинцев, Иван Ткаченко, Василий Харитошкин и Валерий Телешев (единственный герой из Ненецкого автономного округа), а из этих шести Ткаченко, Тулинцев, Харитошкин и Телешев — в нашем взводе. Они размещались в казарме, но в отдельной комнате. У них постоянно находился личный знак, то есть они в любое свободное время могли выходить за пределы училища без увольнительной записки.

Всем им было присвоено звание Героя Советского Союза за форсирование Днепра при освобождении столицы Украины города Киева, моего родного города. Из них только Василий Солдатенко был ранее награжден орденом «Красного Знамени». Он, радист, корректируя огонь нашей артиллерии, был окружен немцами и вызвал огонь на себя. В результате многие немцы были убиты, а остальные вынуждены были отступить. Василий же, легко раненый, остался в живых.

Как только завершилось формирование училища радиосвязи и мы начали заниматься по новой трехгодичной программе, к нам приехал с инспекцией начальник войск связи Советской Армии главный маршал войск связи Пересыпкин. Он сам оканчивал в двадцатых годах прошлого столетия это же училище. Тогда оно носило название курсов красных командиров войск связи. Во время проверки маршал посетил все батальоны. Был он и в нашей роте. Начальник училища с гордостью сообщил ему, что для Героев созданы хорошие условия, они размещены в отдельном помещении, им предоставлены льготы, связанные с увольнением в город, в клубе есть галерея их портретов. Чем дальше докладывал начальник училище, тем недоуменнее и строже становилось выражение лица маршала. Наконец, он спросил: «Кто они у вас — курсанты или вольноопределяющиеся?». Ответ, естественно, был — курсанты. Маршал сказал, что и отношение к ним должно быть соответствующее. Они звания Героев заслужили в тяжелый боях и нечего им создавать тепличные условия, они в учебе и поведении должны быть примером для остальных курсантов, если смогут. А исключительное отношение к ним не будет способствовать этому и даже навредит им самим. После посещения училища маршалом всех Героев разместили в казармах соответствующих взводов, поставили в строй, и они превратились в нормальных курсантов, подчинявшихся общему для всех нас распорядку и правилам. Это было абсолютно правильное решение. Оно благотворно повлияло и на нас, и на них. Думаю, что нет необходимости объяснять почему.

Мы продолжали дружить с Вадимом Ефимовым. Часто во время увольнения мы приходили к его маме на улице Герцена, которая принимала нас вполне по-взрослому. Как могла по тому времени, она накрывала стол и обязательно угощала стопкой водки.

Упорная учеба продолжалась, но я не забывал посещать театры, Эрмитаж и Русский музей. На втором курсе мы получали стипендию в размере ста рублей, что хватало нам на регулярное посещение Мариинского театра опера и балета, Александринского драматического театра и реже театра Музыкальной комедии, поскольку во время войны, как я уже рассказывал, я регулярно посещал театр оперетты. Незабываемое впечатление оставила игра Симонова в образе Петра первого в одноимсенном кинофильме, в спектакле «Живой труп» в Александринке, а также в образе командующего фронтом в спектакле «Сталинградская битва» в театре им. Пушкина. В Мариинке это были Лебединое озеро, Жизель, Мадам Батерфляй, Итальянское Капричио с исполнителями главных ролей Лепешинской, Дудинцевой и иногда Улановой — легендами советского и русского балета.

Не могу обойти вниманием трагедию, которая случилась на нашем курсе в мае 1946 года с Игорем Приклонским-Райским. У нас в роте у одного из курсантов пропали деньги. Все сошлись на том, что это было дело рук Игоря, хотя он всячески отрицал это. Доказать факт воровства Игорем было невозможно, но атмосфера вокруг него создалась очень тяжелая, он столкнулся со стеной недоверия, то есть находился в полной изоляции, отторгнутый коллективом. Однажды утром он проснулся до подъема, попросил дневального выдать ему его карабин под предлогом его чистки, тот выдал ему карабин, Игорь пошел в Ленинскую комнату, выкурил папиросу, написал на пачке Беломора, что он деньги не воровал, в своей смерти никого не винит, приложил дуло карабина к своей груди и большим пальцем ноги спустил курок. Пуля прошла мимо сердца и не затронула жизненно важные органы. Игоря увезли в госпиталь и жизнь его была спасена. Через некоторое время он вышел из госпиталя и в соответствии с законом о самострелах был отчислен из училища и направлен в одну из частей ленинградского военного округа для прохождения воинской службы. В соответствии с тем же законом нахождение в училище в течение двух лет в срок службы ему не засчитывалось. Таким образом ему пришлось отслужить в армии еще и солдатскую службу в течение полных трех лет. Мы, его сокурсники, поняли, что он не был вором, и все испытывали чувство вины перед ним, но исправить что либо было уже невозможно.

В июне 1946 года я закончил второй курс с отличными успехами. В роте было девять отличников, шесть из них в нашем взводе. Это были Авсюкевич, Вахнов, Либеров, Печков, Смирнов, Ульянов. Это было очень много для взвода, насчитывавшего двадцать четыре курсанта. Взвод старшего лейтенанта Шилова был лучшим в училище.

В августе того же года я приехал в отпуск в Киев к маме и сестренке и застал там ужасную картину — весь центр города (Крещатик и спускающиеся к нему улицы по обеим сторонам) были разрушены до основания. Мама с Милой ютились в коридоре квартиры бывшей маминой портнихи, а затем в холодном коридоре квартиры тети Гали. Мама уже год судилась, а вернее сказать, пыталась отсудить свою комнату, в которой мы обитали перед войной. Когда мама вернулась в Киев, наша комната оказалась занятой семьей какого-то инженера, ранее не проживавшего в Киеве. Для того, чтобы вернуть себе эту комнату, по закону требовалось предъявить следующие справки: о том, что семья проживала до войны в этой комнате, что отец ушел в армию именно с этой квартиры и о том, что отец либо погиб, либо пропал без вести. Первые две справки мама имела, а третьей справки у нее не было, так как еще с 1943 года ответ на неоднократные запросы всегда был один и тот же: в списках погибших и пропавших без вести не числится. Проведя дней пятнадцать в Киеве, во время которых районный суд вынес решение вернуть комнату маме, а новый квартиросъемщик подал иск в городской суд, который не торопился рассматривать это дело, я понял, что здесь ничего не добьюсь, и поехал в Москву. Пришел в ГУК (Главное управление кадров Советской армии) и обратился с просьбой выдать мне справку о пропавшем без вести отце, предварительно объяснив ситуацию, в которой оказались мама и сестра в Киеве. Дежурный офицер предложил мне оставить письменное заявление по этому вопросу, оно будет рассмотрено и ответ будет направлен мне в училище. Вот так, ничего не добившись, я за два дня до окончания отпуска вернулся в Ленинград. Учитывая предыдущий опыт, я не надеялся на скорое решение этого вопроса и не ошибся. К его решению мне вновь пришлось вернуться после присвоения офицерского звания в 1947 году.

А пока я начал заниматься на третьем — выпускном курсе ЛВУС. Это был очень насыщенный курс. Мы изучали радиотехнику по учебнику профессора военной академии связи имени Буденного генерал-майора Изюмова, составленному им для академии связи в Ленинграде, да и по другим предметам требования выпускного курса были довольно высокими. Мы были готовы к этому. Однако нас всех волновал курс радиотехники, который вел известный в Ленинграде еще с довоенных времен инженер-конструктор капитан технической службы Кузнецов. Он был прекрасным специалистом в области радиотехники, но, сожалению, не был педагогом и не обладал соответствующей методикой обучения. Обычно он без особых комментариев писал на доске многочисленные формулы по теме занятия, как будто мы были его коллеги по конструкторскому бюро и должны были все понимать с полуслова. Мы же практически не усваивали программу и при обращении к нему с просьбой разъяснить что-либо он всегда отвечал: «Товарищи курсанты, формула говорит сама за себя». Мы с ужасом поняли, что с ним нам программу не освоить и пожаловались своему взводному Шилову. Тот понял всю важность проблемы и, посетив два или три занятия по радиотехнике, доложил начальнику кафедры радиотехники инженер-подполковнику Позднякову о создавшейся обстановке, и последний, проникшись серьезностью проблемы, взял нас под свою опеку. До конца курса он вел у нас радиотехнику, что спасло нас от провала на экзаменах в будущем.

В начале 1947 года я был принят кандидатом в члены ВКП(б), что еще более повысило мою ответственности за успешное окончание обучения в училище.

Где-то в конце апреля, накануне госэкзаменов, в училище прибыли представители КГБ. Они расположились в одном из помещений нашей выпускной роты и называли себя комиссией по отбору кандидатов для специальной службы. Вызывали они нас на собеседование в порядке алфавита. До меня там побывало уже несколько человек и, хотя их предупреждали о сохранении содержания беседы в тайне, когда подошла моя очередь, я уже примерно знал, о чем там будет идти речь и был готов дать отрицательный ответ, если предложение будет неприемлемым для меня. Наконец, меня вызвали. Сначала было произнесено несколько фраз об ответственности офицера за безопасность нашей Родины, тем более офицера-члена партии большевиков, в которую я готовился вступить, а затем последовало прямое предложение стать осведомителем КГБ. В моем мозгу молниеносно проскочили события 1937-1938 года, арест отца, определенно по доносу, и я тут же принял единственно возможное и логичное для меня решение отказаться от сделанного мне предложения. Я решил это сделать как можно мягче, учитывая возможные последствия своего отказа и сказал им, что я, как будущий офицер и коммунист, готов к защите своей Родины и к борьбе с ее врагами в любой форме и в случае замеченной мной нелояльности или, более того, враждебной деятельности любого военнослужащего или гражданского лица, независимо от его должности и звания, я, как коммунист, буду принимать необходимые меры для пресечения таких действий. Считаю, что звание члена партии обязывает меня делать это и не требует какой-то дополнительной подписки. Мне тогда казалось, что они приняли одобрительно мой «уход на крыло» и больше не настаивали на своем предложении. Они только попросили меня никому не говорить о содержании состоявшейся беседы. Я обещал не делать этого, но все же Вадиму Ефимову я рассказал о характере проведенной со мной беседы. Уверен, что и Вадим не согласился на их предложение, но к разговору об этом мы больше не возвращались по известным причинам.

Я продолжал активно заниматься гимнастикой. Получить высокий разряд я не сумел, потому что не освоил в достаточной мере упражнения на коне, которые всегда были для меня камнем преткновения. К сожалению, напряженная учеба практически не оставляла времени для чтения художественной литературы. За три года учебы в училище я, к сожалению, прочитал всего несколько книг, название которых даже не могу припомнить.

Третий курс у нас несколько затянулся в связи с переходом на новую трехгодичную программу, и в этой связи экзаменационная сессия началась только в августе 1947 года. В конце сентября мы сдали выпускные экзамены, однако приказа о присвоении офицерского звания и назначении на должности сразу после экзаменов не последовало. Интересная деталь: экзамен по радиотехнике принимала комиссия под председательством генерала Изюмова, о котором я уже упоминал. Он требовал, чтобы мы отвечали на вопросы по его учебнику. Слава богу, что нас подготовил к этому подполковник Поздняков. Но у нас во взводе было два Героя Советского Союза Саша Тулинцевв и Василий Харитошкин, которые не имели необходимого образования и с трудом усвоили простейший закон Ома для постоянного тока, так как в школе им не пришлось изучать даже дроби, а уж более серьезные вещи они тем более усвоить не могли. Встал вопрос, как им поставить хотя бы «тройки». Если их экзаменовать серьезно, то в присутствии генерала Изюмова экзамен они не сдадут. Я не знаю, как это было организовано, но он внезапно покинул аудиторию минут на десять. В это время срочно ввели наших ошарашенных героев, заставили их взять билеты и отвечать без подготовки. Что и как они отвечали, не имело никакого значения для комиссии, состоявшей из наших преподавателей, которые были в курсе дела, и они поставили им «тройки». Только они успели сделать это, как вошел Изюмов. Он спросил, сколько курсантов сдавали экзамен в его отсутствии. Ему сообщили, что отвечали курсанты Тулинцев и Харитошкин, которым поставили посредственные оценки. Он был удовлетворен ответом. Экзамен продолжился и завершился ко всеобщему удовольствию. В роте с отличием сдали экзамены десять курсантов, в том числе и я. Все ждали приказа о присвоении офицерского звания и назначения на должности в частях Советской Армии. Окончивших училище с отличием опросили, где бы хотел служить каждый из нас. Большинство из нас были москвичами и ленинградцами, один я был из Киева. Я был почти уверен, что получу назначение в Киев. Тем временем нам сшили офицерские мундиры, шинели, подобрали по размеру сапоги, шапки и фуражки. Десяти отличникам шинели сшили из тонкого темно-серого полковничьего сукна. Все было готово к торжественному акту, а приказ почему-то все задерживался. Начальник училища распорядился переселить нашу роту на чердачный этаж с отдельным выходом на плац с тем, чтобы мы не смущали остальных курсантов своим вольным поведением, выдать нам офицерскую форму, аванс денежного содержания. Он, вероятно, знал, что приказа придется ждать около двух месяцев, как это и произошло на самом деле. Начальник училища генерал-майор Усынин собрал нас в клубе и по отечески поздравил нас с окончанием училища, сообщил нам, что приказ задерживается на месяц-полтора и, учитывая, что дальнейшая служба наша может проходить в городах и весях отдаленных от культурных центров, посоветовал нам максимально использовать предоставленное нам обстоятельствами время для посещения театров и музеев Ленинграда, так как почти наверняка такой шанс нам больше никогда в жизни не представиться. Он оказался тысячу раз прав. Совершенно невероятно представить себе возможность в обыденной жизни, обремененной всяческими обязанностями и ограниченной определенными финансовыми условиями, провести в каком-либо крупном культурном центре полтора месяца с единственной целью — посещение театров и музеев. Это совершенно невыполнимо. Большинство из нас последовало этому совету, а те, кто не внял его совету, попросту обокрали сами себя. В неофициальной беседе с курсантами, окончившими училище по первому разряду, генерал Усынин вручил нам свои фотографии с пожеланием дослужиться до генеральского звания.

Будучи предоставленными самим себе и необремененными никакими обязанностями, мы много общались между собой. В один из вечеров, упомянутый чуть раньше Виктор Французов, поведал печальную историю своей любви к молоденькой, красивой польской девушке. Случилось это в 1944 году после захвата нашими войсками сандомирского плацдарма в Польше. Полк, в котором служил Французов, был размещен в Варшаве на десятидневный отдых. Виктор попал на постой к одной польке, у которой была семнадцатилетняя дочь. Естественно, он выложил на стол весь свой продовольственный паек, сказав при этом хозяйке, что он в полном ее распоряжении. По тем временам, да еще в только что освобожденной от немецкой оккупации, почти полностью разрушенной Варшаве, такое количество продовольствия было сказочным богатством. В первый же день поздно вечером хозяйка, — мать этой девушки, — постелила им кровать в соседней комнате и предложила ему разделить ложе со своей дочерью. Он долго сопротивлялся, но, в конце концов, искушение взяло верх. Молодые провели медовые десять дней. Расставаясь, он обещал ей обязательно вернуться. Она подарила ему свою фотографию с соответствующей надписью на польском языке. Он сохранил в своем сердце свою любовь к ней и желание соединить их судьбы в одну. Он твердо заявил нам, что после присвоения ему офицерского звания, обратится к командованию с рапортом о разрешении ему жениться на этой девушке, которая его ждет. Все однокурсники сочувствовали ему и в то же время уговаривали, и не без основания, не делать этого, так как при существующем режиме в стране он не только не получит такого разрешения, но и лишится офицерского звания — кнутом палку не перешибить.

Наконец, в начале ноября 1947 года состоялся выпуск. Нас собрали в актовом зале училища и в торжественной обстановке в присутствии маршала войск связи Пересыпкина нам были вручены официально лейтенантские погоны, к которым мы за полтора месяца уже успели привыкнуть, и предписания о назначении на должности в частях. Я получил назначение в город Горький на должность командира учебного радиовзвода в 85 ОУПРП (отдельный учебный псковский радиополк), а Вадим — в ГДР. Вместе со мной назначение в этот полк получили Герой Советского Союза Хамит Гадельшин, Евгений Николаев и Алексей Печков. Занятно вспомнить, что в качестве офицерского приданного каждому из нас выдали наматрасник, нижнюю плотную наволочку для подушки, вероятно для наполнения их соломой или сеном и байковое одеяло. С тем мы и покинули стены ставшего нам родным военного училища и, как едва оперившиеся птенцы, разлетелись по разным краям нашей необъятной родины и за ее рубежи.

Правда, перед самым отъездом я направился к замполиту училища, полковнику, к сожалению, не могу вспомнить его фамилию, так как меня очень беспокоил вопрос: что писать в анкетах, которые мне придется неоднократно заполнять, об отце и матери. Я рассказал ему все, что с ними произошло в 1938-1939 годах и во время войны. Он задал мне единственный вопрос: состоялся ли над ними суд и были ли они осуждены. Я ответил, что этого не было. Он мне твердо сказал: «Ничего об этом, ни в автобиографии, ни в анкетах не пишите». Это его напутствие в определенной степени сняло тяжелый груз с моей души.

Прежде чем поехать в Киев, я направился в Москву в ГУК и вновь обратился с просьбой выдать мне справку о военной судьбе отца, надеясь, что на сей раз к новоиспеченному офицеру там отнесутся более внимательно. Но не тут-то было. Меня принял какой-то русский белокурый капитан, который небрежно выслушал мою историю, минут сорок пять отсутствовал, потом пришел и дал мне стандартный ответ, который мама неоднократно получала еще с военного времени, что мой отец Георгий Васильевич Вахнов в списках убитых и пропавших без вести не числится.

Через двое суток я уже был в Киеве. Мама с гордостью хвалилась мною так же, как это было в далеком 1935 году, когда я получил грамоту за отличное окончание первого класса. Положение мамы и сестры оставалось отчаянным. Наступала третья зима их жизни в холодном коридоре. На ночь мама грела воду, разливала ее в бутылки и клала их в кровать под одеяло, согревая таким образом постель. Не было сил смотреть на это спокойно. Я решил записаться на прием к секретарю ЦК компартии Украины Кагановичу, по уставу партии я, как кандидат в члены партии, имел на это право. Святая наивность! Когда я пришел в его приемную и попросил записать меня на прием к нему, меня попросили написать заявление с изложением просьбы, возможно, она не потребует вмешательства Кагановича для ее удовлетворения, объяснили мне. Как только я доложил им суть просьбы, они мне тут же сказали, что с этим вопросом мне следует обращаться, либо в суд, либо в ГУК Советской Армии. Поняв бесперспективность моего дальнейшего пребывания в Киеве, я посетил всех родственников и школьных друзей, прошел по всем памятным с детства местам города и, простившись с мамой и сестрой, снова убыл в Москву в ГУК. На сей раз я попал к другому дежурному капитану, еврею по национальности. Уже начало моего разговора с ним обнадеживало. Он внимательно и с участием выслушал меня, проникся бедственным положением моей мамы и сестры и посоветовал прийти к нему через два дня, а в это время обратиться с таким же вопросом в ГУК военно-морского флота. Я удивился, ведь мой отец никогда не служил на флоте, но он сообщил мне, что во время войны были случаи, когда документы подобного рода попадали не по адресу. Я посетил ГУК ВМФ и, как и ожидал, безрезультатно. В назначенное время я пришел в ГУК сухопутных войск. Я был снова принят тем же капитаном, который без всяких предисловий достал из стола учетную карточку отца с его фотографией на ней и спросил меня мой ли это отец, я ответил утвердительно. Капитан рассказал мне, что найти эту карточку при желании было не так уж трудно и справку о том, что отец мой пропал без вести в 1941 году он мне выдаст немедленно. Я спросил его, как же так могло случится, что мама моя с 1943 года по настоящее время, несмотря на неоднократные запросы, получала один и тот же стандартный ответ: »В списках убитых и пропавших без вести не числится». Он только развел руками и сказал: все люди разные, многие за бумажкой не видят человека с его страданиями. Он выдал мне справку, сказав при этом, что он, к сожалению, не сумел найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы выдать мне справку о том, что отец погиб, ведь в этом случае моя мама получила бы большую пенсию и двадцать четыре тысячи рублей в качестве единовременного пособия, что в определенной степени компенсировало бы все ее муки. Я был очень благодарен этому человеку и сказал, что, к сожалению, не имею денег, чтобы отблагодарить его. Он успокоил меня, сказав, что он ни на что и не рассчитывал, а просто по-человечески хотел помочь бедствующим людям. Я бесконечно благодарен и обязан этому человеку. К сожалению, он оказался единственным офицером за долгие годы страданий и мучений моей мамы и сестры в военное лихолетье и послевоенные годы, который сделал то, что обязан, даже просто по-человечески, сделать каждый, кому поручалось рассматривать поступающие просьбы от вдов, потерявших своих мужей на фронтах Великой Отечественной войны. Становится страшно при мысли о том что среди них нашелся только один сочувствующий чужому горю советский человек, да и тот оказался евреем.

На последние деньги я незамедлительно выехал в Киев, передал маме эту воистину драгоценную справку и срочно выехал в Горький к месту моей будущей службы. По пути я сделал остановку на один день в Москве, встретился с Ниной Меняйло, до этого мы два года переписывались и договорились, что при любой возможности, я буду по воскресеньям приезжать к ней в Москву. Вскоре после прибытии в Горький я получил письмо от мамы, в котором она сообщила мне, что состоялся городской суд Киева с положительным рассмотрением ее иска и они с Милой уже живут в свой комнате. Этот невероятно тяжелый груз был с меня снят, и я мог более или менее спокойно приступать к исполнению своих первых офицерских обязанностей. Став к этому времени самостоятельным взрослым человеком, я с большим сожалением и чувством вины вспомнил, как в 1942 году я не дал маме возможности устроить свою судьбу. Однако прошлого не вернешь.

Вспоминая все, что пришлось пережить моей маме за сравнительно короткий срок c 1934 по 1947 год, я не могу не назвать это трагедией и подвигом русской женщины. Выйдя замуж в 1926 году за командира Красной Армии, она жила счастливой семейной жизнью с моим отцом в течение семи лет до 1933 года. За этот короткий период она родила двух детей — меня в 1927 году и мою сестренку Милочку в 1932 году. Ее муж — мой отец с райвоенкома в Проскурове, где я родился, вырос до военкома Киева, в котором и родилась моя сестренка. Далее жизнь мамы сделала крутой поворот. В 1934 году по навету впервые был арестован мой отец. Вскоре он был освобожден, но был уволен из рядов вооруженных сил. Это был тяжелый удар для всей семьи. Не успев воспрянуть духом и устроить по новому свою жизнь, отец в 1938 году был арестован во второй раз. Вскоре за этим последовал арест его жены — моей мамы. У нее всяческими методами вышибали показания о том, что в нашей квартире отец якобы встречался с врагами народа. Она в той обстановке проявила истинный героизм и не подписала показания, сфабрикованные НКВД. Страшно представить что было бы со всеми нами, если бы мама не выдержала этого испытания. Подпиши она эти показания, отец был бы немедленно расстрелян, маму в лучшем случае сослали бы в лагеря, меня с Милой отправили бы под другой фамилией в детский дом. Далее последовала война, потеря кормильца, подъем двух детей в одиночку. Слава ей и благодарная память за ее подвижническую жизнь.

Я приехал в Горький в один из дней декабря 1947 года вечером и стал разыскивать землячку Алексея Авсюкевича, адрес которой он мне дал еще в училище. Он сказал мне, что она и ее сестра — его хорошие знакомые, и на первое время они меня примут у себя и помогут мне найти и снять комнату в городе, что письмо с просьбой помочь мне он им отправил еще в октябре. После Киева, Уральска, Ленинграда, Актюбинска и Москвы это был новый для меня крупный город СССР, с которым мне предстояло познакомиться и прожить в нем определенное время. Город Горький встретил меня холодной, вьюжной погодой и характерным «оканьем» людей в трамвае и на улицах. Поздно вечером я с трудом нашел нужный мне адрес и оказался в гостях у Нины и ее сестры Гали. Проведя с ними два дня, утром следующего дня я с волнением отправился в 85 ОУПРП (отдельный учебный псковский радиополк), стоявший на Московском шоссе в двух с половиной километрах от железнодорожной станции и Московского вокзала города Горький.

По прибытии в полк я был представлен начальнику штаба полка майору Заярину. Выслушав мой рапорт, он провел со мной ознакомительную беседу и решил направить меня в батальон капитана Савельева. При этом он сообщил мне, что Савельев очень опытный и требовательный командир и хороший воспитатель и мне будет очень полезно послужить под его началом. После этого он вызвал к себе капитана Савельева и представил меня ему. Это был крепко сбитый мужчина с правильными чертами волевого лица, строгим взглядом и львиной шевелюрой. Он привел меня в роту, в которой мне предстояло начинать офицерскую службу, и представил офицерам роты лейтенантам Николаю Руденкову, Владимиру Владимирову и Василию Конькину. К сожалению, мне почему-то совсем не запомнился командир роты, который представлял меня личному составу роты и взвода. Так началась моя самостоятельная жизнь и офицерская служба. Несмотря на значительные трудности первых шагов офицерской службы я находил возможность несколько раз приезжать в Москву и встречаться с Ниной. Но в один из моих приездов случилось непоправимое. Приехав к Нине, я застал в ее комнате молодого лейтенанта, представившегося Володей. Нина в это время была на кухне. Когда она вернулась в комнату и увидела меня, беседовавшего с Володей, она растерялась и побледнела. Я сделал вид, что ничего не заметил. Мы попили чаю, пытались продолжать беседу, но она не клеилась. Я решил на правах старого друга пересидеть Володю и добился этого. Когда Володя ушел, Нина стала поспешно объяснять мне, что Володя был лучшим любимым учеником ее отца в училище, отец часто приглашал его к себе домой, где она во время своих каникул познакомилась с ним, и они стали дружить. Я сделал вид, что меня это нисколько не трогает и перевел разговор на другую тему. Посидев у нее еще некоторое время я простился и ушел. На следующий вечер перед отъездом в Горький я приехал к ее техникуму на Красносельской улице к концу занятий, чтобы проводить ее до общежития и проститься. Пока я ожидал ее, к техникуму подошел Володя. Мы поздоровались с ним, я спросил его, кого он встречает, он ответил — Нину. Я бросил ему небрежно — я тоже ожидаю Нину, давай вместе ждать. Вскоре она вышла и, увидев нас обоих, опять растерялась. Мы втроем пошли по Красносельской улице в сторону Комсомольской площади. Я про себя уже решил, что как только появится трамвай «А», я их оставлю, что я и сделал. Когда «Аннушка» появилась из-за поворота, я сказал им «до свидания» и пожелал им хорошо провести вечер, тут же вскочил на подножку проходящего трамвая и уехал. Это была последняя встреча и прощание с подругой моего отрочества и юности, моей первой любовью, больше мы с ней никогда не встречались.

Однажды в Горьком я получил от нее письмо, в котором она сообщила мне, что Володя обещал на ней жениться, но оказался непорядочным человеком, не сделал этого и уехал к месту своей службы в Молдавию один. Она слезно просила у меня прощения за свою ошибку. Конечно, мое юношеское самолюбие было сильно уязвлено, и я ей ответил однозначно: «За двумя зайцами погналась — ни одного не поймала, прощай». Сейчас я осознаю, что этот ответ был очень жестоким, но тогда я ничего с собой поделать не смог. Позднее, в конце 1949 года я получил от Нины еще одно письмо со станции Красный Кут Новосибирской области, куда она, по распределению, получила назначение начальником станции. Из ее письма я понял, что это была попытка восстановить наши отношения, но было уже поздно. Мой ответ был краток. Я сообщил, что уже женат и желаю ей счастья. На этом наша переписка закончилась