Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

После сокрушительных поражений немцев под Сталинградом и в ходе Курской битвы люди на улицах города Уральска весной 1944 года выглядели посвежевшими, в глазах светилась уверенность в скорой победе над гитлеровской Германией и надежда на возвращение домой своих родных и близких. Продовольственное снабжение города несколько улучшилось в связи с поставками из США лярда (свиного жира) и яичного порошка. Угроза голода миновала.

Зима-весна 1944-1945 года — напряженная учеба на фоне побед Красной армии. Каток войны неумолимо приближался к столице фашистской Германии Берлину — «логову фашистского зверя», как мы тогда говорили. Шансов попасть на фронт — никаких. Все ждали дня Победы, а он пришел неожиданно, скорее внезапно. Еще вечером 8 мая мы отходили ко сну в условиях войны, а завтра 9 мая ночью, в четыре часа утра наступил тот долгожданный миг. Во время самого крепкого сна в четыре часа утра, по случайному совпадению, а может быть и намеренно, в час начала той проклятой войны, раздался громкий, истошный вопль дежурного по роте »Подъем!», «Победа!» и тут же команда командира нашей роты: «Внимание! Построение роты для следования в актовый зал училища на торжественный митинг по случаю дня победы состоится через 20 минут». Вместо актового зала нас привели в спортивный зал, так как только в нем можно было обеспечить присутствие всего личного состава училища. Начальник училища полковник Лавров выступил перед нами с короткой торжественной речью, поздравил нас с победой, вспомнил о тех миллионах, которые ее обеспечили, но не дожили до нее, а в заключение сказал, что с данной минуты на два дня и две ночи все курсанты и офицеры отпускаются со службы и вольны распоряжаться собой по собственному усмотрению до восьми утра 11-го мая. Он не инструктировал нас, не предупреждал об ответственности, тем более, не угрожал нам наказанием за возможные нарушения установленных правил поведения, что было бы вполне естественным, а просто выразил пожелание, надежду и уверенность в том, что мы все как один сохраним свое лицо гражданина, военнослужащего нашей армии, победившей в этой тяжелейшей войне, и будем достойны памяти погибших, тех, кто положил свои, в основном, молодые жизни на алтарь победы, чтобы мы остались свободными людьми, а не рабами. В заключение он еще раз поздравил нас с днем Победы, сообщил, что столовая будет работать в обычном режиме и объявил, что с этой минуты все свободны. Трудно себе представить, что мы чувствовали в этот момент — ощущение свободы не было нам знакомо. Мы все вышли на улицу впервые без контроля командиров, сбивались в небольшие группы возбужденных и растерянных людей, которые еще не полностью осознали значимость того, что произошло. До самого завтрака обсуждали случившееся, ждали команды «Выходи строиться на завтрак!», но ее не последовало. У нас было состояние оглушенных. Ровно в девять часов мы самостоятельно потянулись в столовую. Там нас ждали так называемые «наркомовские» сто граммов водки. Выпили мы за победу над Германией и только после завтрака стали медленно разбредаться по городу. Те, у кого, как у меня, родственники жили в Уральске, а таких было абсолютное меньшинство, пошли по домам. Остальные же, большинство из которых были люди, прошедшие фронт и были на один-два года старше нас, отправились на рынок, у кого были деньги, и к своим знакомым местным девушкам. Так начался для нас первый день без войны. А вчера была еще война, и погибали люди.

Какой же он был, этот день, в настроении и душевном состоянии людей, которые окружали меня и пережили от звонка до звонка 1417 дней той ужасной, жесточайшей, кровопролитнейшей войны в истории человечества? Они вместили в себя невероятно тяжелый труд, потери самых близких людей, голод и, несмотря ни на что, не покидавшую их надежду и веру в нашу победу и в лучшее счастливое будущее. В день Победы люди тянулись друг к другу, желая поделиться своей радостью и печалью. Поэт очень точно подметил, что это был «праздник со слезами на глазах». Воистину это было так и не только в тот первый день Великой Победы. В этот день ко мне подошел курсант Алексей Шелудяков, который был чуть старше меня и один год провел на фронте радистом. За форсирование Днепра он был награжден орденом «Красная Звезда» и направлен в наше училище для продолжения службы. Он сказал, что у него есть шикарная офицерская форма из английского бостона цвета хаки и предложил мне примерить ее. Она оказалась мне впору. Ссылаясь на то, что его дом далеко, Алексей сказал, что ему будет очень приятно представить себе, как я в такой красивой форме, да еще и в День Победы, предстану перед своими близкими. Я долго сопротивлялся, но, в конце концов, он меня уговорил.

Я пришел домой, и мы с мамой и сестренкой погоревали о пропавшем без вести отце, понимая, что его уже никогда не будет с нами. К обеду у дяди Андрея собрались гости — несколько семейных пар. Почти у всех не было потерь близких в той войне, так как они либо принадлежали к местной элите и имели бронь, либо были непризывного возраста. Среди них была только одна тетя Катя, у которой не было детей, а муж в 1943 году погиб на фронте под Мелитополем. Он когда-то служил вместе с дядей, но был репрессирован в 1938 году и сослан в лагеря. В 1943 году после его неоднократных просьб направить его в действующую армию в любом звании вплоть до рядового он был направлен на фронт в звании капитана. Но несмотря на то, что ранее он имел высокое воинское звание, даже это было для него большим счастьем, потому что влачить свое существование лагерника без всякой перспективы стать полноправным гражданином своей страны, было невыносимо. Последнее письмо от него тетя Катя получила из под Мелитополя. Он писал ей, что вызвался пройти с небольшим отрядом штрафников в тыл к немцам, оседлать основную дорогу ведущую от Мелитополя на запад, по которой должны были отступать крупные силы немцев, с задачей задержать их настолько, насколько они смогут, — стоять на смерть. Заканчивалось письмо словами: »Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Случилось последнее. Вот она вместе с нами поплакала, в то время как остальные безоблачно праздновали и веселились. Мне хотелось как-нибудь ослабить ее и мамины страдания, и я рассказал им, как погиб мой друг Леня Зеленцов и какие муки испытывали солдаты, оборонявшие блокадный Ленинград. Я поведал им историю моего однокурсника ленинградца Виктора Титова. С начала 1943 года и до прорыва блокады он провел в окопах под Ленинградом. Кормили их чуть лучше, чем ленинградцев. К весне 1944 года они ослабели до такой степени, что не могли вылезать из окопов, чтобы оправиться и справляли нужду прямо в окопах. После прорыва блокады его направили в ЛВУС, где его откормили, но он после голода часто болел, страдал отечностью. В этой связи его в 1945 году уже в Ленинграде комиссовали и отправили на гражданку. Не знаю, выжил ли он в тяжелейших условия года, последовавшего за годом победы, но мы очень за него переживали и осуждали между собой командование, которое, по нашему мнению, могло бы отнестись к нему со снисхождением и оставить его в училище, но не сделало этого. Не знаю, как мои рассказы повлияли на настроение мамы и тети Кати. Они поплакали и над их судьбой. Затем я решил посетить друзей и знакомых в Уральске, которые, как и я, потеряли своих близких, чтобы погоревать вместе с ними, оставил маму с тетей Катей и пошел к маме погибшего в декабре 1943 года Лени Зеленцова и его сестре. Его мама, маленькая, хрупкая, русская женщина, поздравила меня с победой и пролила горькую слезу у меня на плече. Она налила мне бражки, и мы помянули светлую память Лени, вспоминая время, проведенное в его доме и в школе. Потом я пошел к Володе Фунтикову, отец которого, как и мой, пропал без вести в 1941 году, погоревали вместе с Володей и его мамой о невозвратимой утрате. Володя довольно неплохо играл на мандолине и под его аккомпанемент мы пели песни военного времени. К вечеру я вернулся домой и долго не мог уснуть. Мама тоже долго вертелась с боку на бок, тяжело вздыхая, но молодость взяла верх и, где-то около двух часов ночи я уснул каким-то тревожным сном. Утром я проснулся в необычной обстановке наступившего мира. По радио больше не звучали сводки Совинформбюро о положении дел на фронтах. Из репродукторов звучали торжественные марши, поздравления с победой, популярные песни военных лет. Шли вторые сутки вновь обретенного мира на нашей земле — 10 мая 1945 года. На следующий день 11-го мая, после двухдневного увольнения, я к восьми часам утра прибыл в училище и с благодарностью вернул форму Алексею. Вопреки ожиданиям начальства, все уволенные без каких-либо происшествий вернулись в положенный срок в училище. Многие потом рассказывали, что какое-то время они гуляли по городу, приходили регулярно на завтрак, обед и ужин, ели досыта, потому что многие курсанты в течение тех двух дней отсутствовали, а кухня готовила еду на всех.

Пришло время готовиться к экзаменам за первый курс училища. Дело в том, что к концу войны было принято решение обучать нас в дальнейшем по двухгодичной программе с присвоением звания младшего лейтенанта. В июне 1945 года я успешно сдал экзамены за первый курс и стал курсантом второго выпускного курса училища, чем очень гордился. В июле же нам был предоставлен месячный отпуск. Я провел его в Уральске с мамой и сестренкой, Нина Меняйло уже уехала учиться в Московский техникум желдортранспорта. В августе я вернулся в училище. В Москве было принято решение о возвращении училища в Ленинград. Началась подготовка к перебазированию. Нас, курсантов, заняли на различного рода работах по сворачиванию хозяйства и служб училища. Это была тяжелая и сложная работа. Я работал в команде по демонтажу, консервации и упаковке в ящики учебного оборудования классов связи, учебных мастерских по ремонту радиостанций, консервации всей учебной техники: радиостанций РСБ на автомашинах, переносных радиостанций РБ и РБМ. Подобная техника использовалась во время войны для обеспечения войск радиосвязью. На это ушло полтора месяца — весь август и половина сентября. В октябре началась погрузка в поданый эшелон, составленный из теплушек под личный состав и платформ для автомашин, тягачей, автомобильных радиостанций и всего упакованного в ящики имущества.

В середине октября мы были готовы тронуться в путь из Уральска в Ленинград. Нам разрешили проститься с родными и близкими и дали на это два часа. Это было волнующее время. Я прощался со всем пережитым в военное время, прощался с мамой и сестрой, дядей и тетей, двоюродным братом Владимиром. Мама вышла проводить меня. У ворот дома на улице мы обнялись и простились. Я дошел до поворота нашей улицы и последний раз посмотрел на дом, в котором прожил все военные годы. Мама помахала мне вслед рукой, я сделал то же самое в ответ и скрылся за поворотом. Это прощание напомнило мне расставание с отцом. По дороге в училище передо мной был образ отца, стоявшего у своей машины на шоссе и махавшего нам рукой в уже таком далеком сентябре 1941 года. Когда все училище было в сборе, состоялось построение в походные колонны. Мысленно попрощавшись со ставшим для нас родным училищем, мы маршем тронулись через центр города к железнодорожному вокзалу города Уральска, а точнее к товарной станции, к месту погрузки в наш эшелон. Когда мы вышли на центральную улицу Советскую, мы удивились тому, что на тротуарах стояло много местных жителей, вышедших проводить нас, а мы в последний раз с печалью, смешанной с радостью, оглядывали памятные для нас места. Почему с радостью? Да потому, что ехали в город Ленина, город Петра и Пушкина на Неве, где нас ждали новые впечатления и ожидания скорого производства в офицеры.

Мне хотелось бы рассказать о двух эпизодах, которые имели место в пути из Уральска в Москву, вызвавшие определенный отклик в наших душах. На одной из станций на пути следования наш эшелон остановился на месте, где на параллельном пути стоял эшелон с пленными немцами. Это были тяжело больные немцы, как нам рассказали наши военнослужащие, охранявшие тот эшелон, которых отправили умирать в Германию. Мы с интересом наблюдали за «Фрицами», как мы тогда презрительно называли немцев. Выглядели они очень изможденными, от былого гонора не осталось и следа. Им выдавали какую-то еду в голове состава. Они униженно становились в очередь у паровозного тендера, подавали свои котелки солдату, стоящему на стремянке паровоза, он чем-то наполнял их котелки и возвращал их немцам, которые заглядывали в них и смотрели на того солдата, который возвращал им котелки, с одинаковым выражением мольбы и унижения на лицах, как бы упрекая их своим взглядом за то, что уж слишком мало он положил им каши или баланды. Время от времени этот солдат позволял себе куражиться над ними. Мы оказались свидетелями того, как получивший свой котелок немец, заглянул в него, а там оказался кусок угля. Он посмотрел на нашего солдата непередаваемо печальным взглядом, выкинул кусок угля на землю и пытался с мольбой во взоре вновь передать ему пустой котелок, а тот уже взял котелок у другого немца, наполнил его и вернул очереднику, затем взял котелок у следующего по очереди немца и так продолжалось некоторое время. А немец, которому он бросил в котелок кусок угля, продолжал стоять рядом, протягивая ему свой пустой котелок, но солдат, выдававший пищу, делал вид, что он не замечает этого униженного им немца, стоящего с протянутым к нему котелком. Вероятно, он получал от этого садистское удовольствие, а может быть, таким неприличным образом мстил немцу, который был для него олицетворением тех бед, издевательств и расстрелов, которые чинили немцы по отношению к русским военнопленным и людям, оказавшимся на оккупированной ими территории Советского Союза, кто знает?

Надо сказать, что такое поведение нашего солдата на первый взгляд могло показаться справедливым ответом на то, что эти немцы, по всей вероятности, делали с русскими, находясь в составе своих частей, до их пленения. Но я четко помню свою реакцию и отношение моих товарищей к тому, что выделывал наш солдат — это был стыд за него, за наслаждение, которое он испытывал, унижая даже не им поверженного в бою солдата противника. Мы даже в какой-то степени испытывали жалость к тем немцам, которые стали объектом отмщения за зверства фашистов, которые идеологически обрабатывали своих солдат и требовали от них относиться к русским людям как к недочеловекам, свиньям. Оскорбительное слово свинья («swine») было их любимым словом при обращении к русским. С каждого немецкого солдата снималась вина за издевательство и убийство мирных жителей. Получая подобный приказ, солдат должен был не раздумывая отвечать «javol» (слушаюсь) и выполнять его, потому что солдат не должен думать. Им вдалбливали в голову: «Фюрер думает за вас». А на алюминиевой пряжке солдатского поясного ремня была выбита фраза: «Got mit uns» (Бог с нами).

Тем не менее наблюдение за действиями наших солдат, которые хохотали, смотря на издевательства своего коллеги, раздающего пищу, вызывало у курсантов чувство омерзения и гадливости, как будто бы мы все явились соучастниками этого издевательства над пленными немцами. Дело в том, что русские люди, в основной своей массе, отходчивы и мы тех пленных немцев уже не воспринимали как врагов, а относились к ним как к людям, попавшим в большую беду, хотя почти у каждого из нас в семьях были погибшие родители, родственники или друзья. Я, например, к этому времени лишился отца и друга Лени. Однако, вполне возможно и даже почти наверняка, солдаты, сопровождавшие немецких пленных, служили в органах НКВД и такое их поведение было вполне закономерным.

Особых событий до прибытия в Москву не произошло. В Москве наш эшелон поставили на трехчасовую стоянку на станции Москва-товарная. У тех офицеров и курсантов, которые имели родственников и знакомых в Москве, появилась возможность созвониться с ними и даже встретиться после долгой разлуки. В нашем взводе все родственники курсантов были в эвакуации, кроме Игоря Приклонского-Райского. Его отец был ответственным работником ТАСС. Игорь позвонил ему и отец сказал, что приедет к нему. Мы же с особым интересом ждали их встречи, встречи папы и сына, которые долгие годы не виделись друг с другом, и радовались за Игоря. Мы высыпали из своей теплушки и наблюдали за ними. Они медленно приближались друг к другу, не ускоряя шаг. Приблизившись друг к другу, они поздоровались, обменялись парой фраз типа: Ну как дела, Игорь? Ничего, папа». Затем они подошли к нашей теплушке. Его отец поздоровался с нами, а Игорь сказал ему: «Папа, подожди минуту, я привез тебе в подарок из Уральска арбузы». Он выкатил из под нар два прекрасных арбуза и хотел вручить их отцу, ожидая с его стороны благодарной реакции. В ответ же отец с брезгливой миной на лице сказал ему в нашем присутствии: «Ну, тебя, Игорь, с твоими арбузами и твоей арбузной головой, я пошел». С этими словами он повернулся и, не прощаясь с Игорем, пошел прочь от нашего эшелона. Игорю было очень стыдно перед нами за поведение отца, а мы пережили от такой сцены самый настоящий шок и, как могли, успокаивали Игоря, делая вид, что мы ничего предосудительного не увидели и не услышали. Конечно, нам было очень обидно за него. У многих из нас не было отцов, а тут такая печальная картина. Стыд и срам.

Вскоре мы покинули Москву и наш эшелон взял курс на Ленинград. Наш путь практически до самого Ленинграда лежал через территории, на которых в 1941-1942 году происходили жестокие изнурительные бои с немцами, пытавшимися окружить столицу нашей родины, особенно в Калининской (ныне Тверской) области. Об этом свидетельствовали многочисленные разрушенные станции, села и поселки прилегавшие, к железной дороге. Но больше всего нас поразило то, что справа и слева от железной дороги, насколько мог видеть глаз, вместо лесов, рощ и отдельных деревьев стояли голые стволы со срезанными вершинами и ветками. Мы воочию увидели и почувствовали какой силы, интенсивности и плотности были артиллерийские, бомбовые удары и огонь из всех видов стрелкового оружия во время тяжелейших боев на территориях, расположенных к северо-западу от Москвы. Отсюда становится понятным, почему мы несли тогда такие огромные потери.

Во время короткой остановки в Клину наш однокашник Виктор Французов отпросился у нашего командира на пятнадцать минут для того, чтобы повидаться с отцом, которого он не видал с 1943 года после призыва в армию. Назад он вернулся со счастливым отцом, который презентовал нас бутылью самогона. Он сетовал на то, что судьба дает ему так мало времени для свидания с сыном. Его реакция, в сравнении с поведением отца Приклонского, была человечной, отеческой и мы были рады, что не все же отцы такие бесчувственные и черствые, как отец Приклонского. Скорее всего он являл собой исключение из правил.

На одной из крупных, по тому времени, станций наш состав стоял более двух часов. Все высыпали из теплушек размять ноги и подышать свежим воздухом. Недалеко от станции стояла полуразрушенная церковь, и,как напоминание о тех потерях, которые несли наши войска на этой территории, мы увидели небольшую процессию, которая приближалась к той церквушке. Оказалось, что местные жители хоронили своего земляка, молоденького лейтенанта, который умер в Калининском военном госпитале через шесть месяцев после окончания войны. Мы тоже подошли отдать последний долг неизвестному нам воину. Его похоронили на церковном кладбище, светлая ему память. Это было напоминание нам о том, что война еще не окончена.

Мы молча вернулись к своим вагонам. Наше движение к Ленинграду продолжалось. Через какое-то время на каком-то полустанке к нам в теплушку сел молоденький лейтенант с двумя медалями на гимнастерке: медали «За Отвагу» и «За Победу над Германией». Мы, молокососы, с завистью смотрели на него. Он олицетворял собой то, к чему мы стремились: окончить училище, получить офицерское звание и принять участие в боях Великой Отечественной войны. Но последнее было уже недостижимо для нас. На следующей остановке мне выпал жребий сбегать в привокзальный буфет и купить что либо поесть. Не успел я добежать до буфета, как наш эшелон тронулся. Когда я добежал до путей мимо меня катились две цистерны с нефтью. Посредине цистерны оборудованы лестницей, ведущей к ее горловине. Я еле успел вскочить на подножку этой лестницы, поднялся на несколько ступеней и в таком положении стоял до следующей остановки минут двадцать пять. Ветер был не очень сильный, но движение состава усиливало его. Учитывая, что я был в гимнастерке и без перчаток, а на дворе была вторая половина октября, то я, естественно, сильно промерз. Слава богу, что перегон оказался не очень длинным, а если бы он длился час или более, то воспаления легких мне бы не избежать. К счастью, все обошлось, я даже не заболел ОРЗ.

Через несколько часов мы прибыли в Ленинград. Уже на подъезде к городу перед нами предстала страшная картина разрушений, ведь во время войны бои шли практически на окраинах города, к которым можно было доехать на трамвае, пока он ходил. Печальная картина усиливалась тяжелыми свинцовыми тучами, висевшими над городом, и вечерним сумраком. Город выглядел серым и как бы больным. Это впечатление усилилось, когда мы пешим порядком шли по улицам города в сторону Московского вокзала и далее к Казарменной улице, где до войны функционировало наше училище. Многие дома были разрушены, фасады домов в течение всех лет войны не обновлялись. Многие дома зияли пустыми проемами для оконных рам. Когда мы, наконец, оказались на плацу нашего училища, мы увидели такую же картину: все здания казарм, клуба, штаба, складов, караульного помещения были непригодны для немедленного использования, за исключением одного застекленного этажа в каждом четырехэтажном казарменном здании, рассчитанном на размещении одного батальона. Один этаж был рассчитан на размещение одной роты, командованию не оставалось ничего другого, как разместить на нем целый батальон. Матрацы были брошены прямо на пол один к одному. Между рядами матрацев был узкий проход, который обеспечивал возможность занять свой матрац. Буквально на следующий день весь личный состав с помощью прорабов приступил к восстановлению всех строений училища. Мы вставляли оконные рамы, настилали полы, красили стены и т.п. Работали споро, с полной отдачей сил, так как ремонт должен был закончиться к празднику Великой октябрьской социалистической революции и училище должно было приступить к учебному процессу сразу после праздника.

Уже 10 ноября мы приступили к занятиям в обновленном училище. Нашей роте повезло с командирами. Командиром роты стал наш бывший командир взвода старший лейтенант Свириденко. Он был очень интеллигентный офицер, никогда не поднимавший голос на подчиненных, всегда подтянут, аккуратен и вежлив. Командиром нашего третьего взвода был старший лейтенант Алексей Шилов. Красавец мужчина, необычайно добрый человек, воспитатель от бога, он был очень доброжелателен, внимателен к курсантам, все делал легко с улыбкой на лице. Он умел вселить в нас бодрость и силы, когда нам казалось, что они полностью покинули нас. Для нас он был образцом отца-командира. Это было большое счастье для нас, что он довел нас до выпуска. Не могу не вспомнить очень показательный эпизод из его личной жизни.

Алексей Шилов женился на ленинградской девушке в начале лета 1941 года, будучи курсантом нашего училища. Однако с началом войны училище было эвакуировано в Уральск, а его жена осталась в блокадном Ленинграде. В 1942 году Шилов окончил училище и был назначен на должность командира учебного взвода. Он рвался на фронт но командование отказало ему в этом. Ему было сказано, что его служба в училище принесет гораздо больше пользы родине. Вероятно, командование не ошибалось, принимая это решение. Такие офицеры, как Шилов и ему подобные, подготовили за время работы в училище сотни хорошо воспитанных и образованных офицеров для вооруженных сил нашей страны. Их следование своим жизненным принципам также оставляло серьезный положительный след в молодых курсантских душах.