Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Не могу обойти вниманием один эпизод нашей жизни в топоотряде, который запечатлелся в моей памяти. Одной августовской ночью мы стреножили своих лошадей, чтобы они не смогли удалиться от нас за ночь на большое расстояние, и улеглись спать на кошму. Не успели мы забыться в коротком сне, как нас разбудили и подняли, как по тревоге, леденящие душу звуки. Недалеко от нас, в кромешной тьме ночи, истошно выла стая волков. Первой нашей мыслью была тревога за наших лошадей — они были стреножены и поэтому совершенно беззащитны. Мы быстро сложили три кучки хвороста, сена и кизяка вокруг нашей стоянки и подожгли их. Еще не успел огонь разгореться, как мы увидели на горизонте широкий фронт огня, с большой скоростью двигавшийся в нашем направлении. Это был степной пожар. Горел сухой высокий ковыль. Мы все впервые оказались в обстановке степного пожара и не совсем представляли себе, что необходимо было предпринимать в этих условиях. А вой волчьей стаи все усиливался, нагнетая и без того тревожную обстановку. Дело в том, что волки оказались между двух огней: огней степного пожара и огней зажженных нами костров. К счастью наши умные лошадки приблизились к нам, выхваченные из тьмы светом, исходящим от костров. Мы аврально их запрягли в телегу и оседлали в готовности двигаться в сторону от угрожающе наступавшего на нас огня. К нашему облегчению, ветер изменил направление, и фронт огня стал двигаться в сторону от нашей стоянки. Разом прекратился и волчий вой. Возбужденные этим происшествием, мы так и не уснули до рассвета, который уже забрезжил на горизонте.

Вскоре жизнь преподала мне еще один урок. Мне было поручено поехать в райисполком, где мне вручили наряд на выделение нам верховой лошади в колхозе Ак-Булак (белый колодец в переводе на русский язык). Там действительно находился колодец с удивительно чистой и вкусной водой. При этом заместитель райисполкома сказал мне, что председатель колхоза, человек очень хитрый и прижимистый, будет пытаться увильнуть от исполнения этого наряда. Он посоветовал мне, учитывая мою подготовленность, пытаться его убедить в необходимости выделения лошади, так как без нее будут замедлены съемки местности в интересах генштаба, а, следовательно, ради победы над фашизмом. Но если он и после этого не согласится, то попросить его расписаться на обратной стороне наряда в том, что у него нет возможности выделить лошадь. Он такого нажима не выдержит, уж очень он боится начальства. С таким напутствием я поскакал в колхоз, который находился в двадцати километрах от райцентра.

Приехав в колхоз, я нашел председателя и сообщил ему о целях моего приезда. Это был представительный казах в военной форме, с впечатляющими, свисающими по углам рта черными усами. Он, выслушав меня, пригласил в дом, угостил айраном (казахское кислое молоко) с большой пшеничной лепешкой, пожаловался на трудную судьбу его и его колхозников, в основном женщин, сказал, что он не может выполнить этот наряд. Я стал его уговаривать, объяснять ему военную необходимость выполнения этого наряда, но он, горестно вздыхая, говорил, что он все понимает, но не имеет ни одной свободной лошади. Исчерпав все свое красноречие и не убедив его, я взял из его рук наряд, перевернул его обратной стороной кверху и попросил написать свой отказ выполнить наряд, расписаться и поставить дату. Он еще раз тяжело вздохнул, вызвал к себе конюха и, подмаргивая ему, спросил у него, можем ли мы выделить коня, тот ответил, что в конюшне пусто, есть только один трехлетний больной жеребец. Он проводил конюха из мазанки и наверняка дал ему команду спрятать всех лошадей, чтобы они мне на глаза не попались, и оставить только одного этого молодого жеребца. Выдержав определенное время, он повел меня в конюшню. Я осмотрел того жеребца, у него был покусан хребет, седлать его будет нельзя какое-то время, но в остальном это был хороший, молодой жеребец, трехлетка Я про себя уже решил взять его, но, сделал еще одну последнюю попытку получить здоровую лошадь, я спросил его: «А нельзя ли посмотреть на ту лошадь, которая его покусала?». Он изобразил такую натуральную жалость на лице и сказал мне, что она попала под резец конной косилки, ей отрезало переднюю левую ногу и ее пришлось пустить на мясо. Я ему, конечно, не поверил, но взял молодого, покусанного жеребца и вернулся с ним в свою партию.

Пока у него заживала рана, я решил использовать иноходца по кличке Каракоз. У него копыта на передних ногах были повернуты внутрь. Время от времени он, задевая копытом одной ноги за другую, падал на колени, а я, чертыхаясь, сваливался на землю через его голову. C этим Каракозом всегда что-нибудь приключалось. Однажды я свалился с него и при этом выпустил из рук уздечку. Когда я поднялся на ноги, то увидел, что Каракоз направился к дороге. Я пытался остановить его, но он всякий раз поворачивался ко мне крупом и взбрыкивал задними копытами. Мне пришлось гнать его вдоль дороги до того места, где стоял топограф Канищев, чтобы вдвоем поймать его за уздечку. За короткое время он мне порядком надоел, и после заживления раны у молодого жеребца, которого мы прозвали Яшкой, я пересел на него

Это был недостаточно объезженый конь. Он всегда сопротивлялся, когда я его оседлывал. Первое время он прибегал к своей лошадиной хитрости: как только я перекидывал ему на спину седло и пытался затянуть подпругу, он, делая глубокий вздох, надувал свой живот, а как только я начинал подниматься в седло, он производил полный выдох, и седло оставалось просто лежать на его спине, а при опоре одной ноги на стремя седло сползало набок. Как побороть такие уловки Яшки, мне подсказали казахи: надо после того, как он сделает вдох, резко ткнуть большим пальцем руки в его подбрюшье, и он обязательно выдохнет воздух. В этот момент нужно успеть резко затянуть подпругу. Следующий раз я так и поступил, но меня ждала другая неожиданность: затягивая подпругу, я стоял так, что моя спина была обращена к его морде, и в момент закрепления подпруги в затянутом положении Яшка проучил меня, больно прикусив мою ягодицу. Так или иначе, я сумел заставить его относиться ко мне с уважением и при езде верхом на нем испытывал удовольствие, особенно после езды на Каракозе.

Однажды во время одной из стоянок рано утром я повел лошадей на водопой к близлежащему пруду. Все шло хорошо. Последним я подвел к берегу пруда злосчастного Каракоза. После того, как он напился я попытался отвести его от берега, но это косолапое животное, неуклюже поворачиваясь, оступилось и провалилось в воду. Я изо всех сил тянул за уздечку, удерживая его голову и передние ноги на берегу. Выбраться из воды он сам не смог — берег был обрывистый с глубиной воды около двух метров. Долго я с ним безуспешно мучался, но на мою удачу вдоль полотна железной дороги ехал верхом усатый казах — путевой обходчик. Я в отчаянии, что есть мочи, окликнул его: «Ата!» — по-русски «отец». Он услышал мой крик и подъехал ко мне. По его указанию, я взял в руки один конец длинных вожжей, второй конец которых оставался в руках казаха, поднырнув под брюхом Каракоза, протянул ему второй конец вожжи и вылез из воды. Он связал вожжи с хвостом своей лошади, дал мне свою плетку и приказал погонять его коня. Мне тогда казалось, что он делает это по своему неразумению и таким образом не только не вытащит из воды моего коня, но и своего оставит без хвоста. После его команды: «Гони», я стал со всей силы стегать плеткой его коня Хвост коня и вожжи натянулись, и к моему удивлению мой Каракоз вскоре оказался на берегу, лошадь казаха не потеряла своего хвоста. Я поблагодарил своего спасителя и, слава богу, без потерь вернулся с лошадьми на нашу стоянку.

Работа продолжалась в прежнем режиме. Близилась осень. Дни становились короче и холоднее. Я, как стажер-топограф, чувствовал ответственность за судьбу рабочих, особенно за Виктора. В октябре мы должны были закончить полевые работы и переместиться на зимние квартиры для выполнения топографом картографических работ. Мы с Виктором стали рассматривать возможные варианты его зимовки и пришли к единственному выходу: явиться в призывной пункт в ближайшем райцентре Алга и сообщить председателю призывной комиссии, что ему исполнилось семнадцать лет (призывной возраст в армию во время войны), и заявить о добровольном желании вступить в ряды Красной Армии. Альтернативой этому могли быть только голод и холод в течение долгой зимы без каких либо шансов на выживание. В начале октября я и Виктор поехали на призывной пункт. Я пошел к военкому, оставив Виктора ждать на улице. Представившись ему в качестве ассистента топографа, я рассказал ему, что у нас в партии работает некто Виктор Галембо, юноша призывного возраста, образование у него восемь классов средней школы, и спросил, могут ли они призвать его в армию, при этом я сообщил, что у него нет никаких документов, родителей и крыши над головой — все было потеряно во время эвакуации, имеется единственная справка, что он является рабочим топографической партии. Он мне твердо сказал: присылай его, мы как раз набираем людей со средним и неполным средним образованием для обучения в военном вьючно-пулеметном училище. Я вернулся к Виктору и сказал ему, что в принципе вопрос улажен, его направят в военное училище. Сначала лицо его засияло радостью, но через мгновение выражение его лица резко изменилось и помрачнело. Он рассказал мне, что у него сердце с правой стороны, а с такой патологией его в армию не возьмут. Я посоветовал ему не говорить об этом на медицинской комиссии, и будь, что будет. С этим напутствием он вошел в здание призывного пункта, а я остался ожидать его во дворе. Ожидал я его с нетерпением и надеждой. Наконец он выскочил из помещения во двор и радостно бросился ко мне. В необыкновенно возбужденном состоянии он взахлеб рассказывал мне, что во время собеседования, когда он сообщил комиссии, что у него неполное среднее образование, они приняли решение направить его на десятимесячные курсы при военном вьючно-пулеметном училище. Осматривавший его врач был в какой-то степени смущен глухими тонами биения сердца у Виктора, но то ли в спешке, то ли от недостаточной квалификации не понял, что у него сердце находится с правой стороны. Скорей всего он все понял, но ему надо было выполнять разнарядку направления молодых людей в военные училища. Он только спросил, как он себя чувствует, как переносит нагрузки. Виктор ответил, что у него подобное замечали с детства, но он хорошо переносит нагрузки, работая с утра до ночи даже при весьма скудном питании. После этого вопрос о направлении его в училище был решен положительно. Мы крепко обнялись с Виктором, пожелали друг другу всего самого хорошего, и я с легким сердцем оставил его на призывном пункте, понимая, что на данный момент его судьба решена положительно, что будет через десять месяцев, мы тогда особенно не задумывались. Такое было время.

До отъезда домой мне было необходимо решить еще одну проблему, с которой неминуемо столкнется Владимир — молодой русский рабочий. После завершения работы в топоотряде он останется без работы и крыши над головой. Я очень переживал за него. До отъезда в Уральск мы несколько дней находились в Актюбинске. Я пошел в штаб отряда, поведал им все, что знал о судьбе Владимира. Как говорится, тяжелая ему досталась доля. В 1941 году, примерно в то же время, когда мы уезжали из Киева, всех мальчишек в возрасте 14-17 лет, которые оставались с родителям в городе, в связи с неотвратимой угрозой захвата Киева немцами, вывезли из города в различные города и села нашей страны, находившиеся в глубоком тылу. Так Владимир оказался где-то на Дальнем Востоке. В конце 1942 года за год до предстоящего призыва в армию милосердные командиры одной воинской части взяли его, исхудавшего и обтрепанного, к себе в качестве сына полка, обмундировали его, и он практически стал нести воинскую службу. Владимиру казалось, что самое страшное в его судьбе позади. Однако весной 1943 года при регистрации его в качестве призывника медицинская комиссия вынесла заключение, что он болен туберкулезом и негоден к военной службе. Тогда он решился на отчаянный шаг и в одиночку двинулся на запад в сторону Киева. Так он оказался в Актюбинске и попал в наш топоотряд. Его история очень сильно меня тронула. После моего рассказа о его мытарствах я попросил устроить его на любую работу в топоотряде. В ответ прозвучало категорическое нет. Они объяснили мне, что у них нет на то никакого права, так как свободных штатных единиц нет и появятся они только весной 1945 года с началом следующего сезона полевых работ. Я посчитал предательством оставить его одного в той, совершенно непредсказуемой, обстановке и предложил ему поехать в Уральск вместе со мной, надеясь на помощь дяди Андрея. Он с радостью согласился. Я опять вернулся в штаб отряда и попросил руководство купить ему билет до Уральска. После длительных уговоров они купили ему билет, вернее сказать, дали ему определенную сумму денег на приобретение билета.

Через несколько дней я с Володей вернулся в Уральск уже совсем не тем мальчишкой, который семь месяцев назад покидал свой дом для самостоятельной жизни, а повзрослевшим отроком, прошедшим через определенные жизненные испытания, правда, исхудавшим и завшивевшим до невозможности. Слава богу, тиф нас миновал, несмотря на голод, грязь и вшивость. Вши нас жрали нещадно. Они, вши, были везде: во всех швах трусов, рубашек, в волосах, бровях — словом, везде, где им было за что зацепиться. Вшей мы собирали не по одной, а горстями, при этом, смущаясь, отходили в сторону от своих ребят, поворачивались к ним спиной и уничтожали этих противных и опасных насекомых, как-будто все остальные не страдали от того же.

Как только я появился во дворе дома, мама, не пуская меня в дом, согрела воды, выкупала меня в тазу прямо на улице, сожгла все мое тряпье, в котором я приехал, переодела меня во все домашнее, и только после этого меня впустили в дом и накормили. После чего я повел Володю на работу к дяде Андрею и попросил его помочь с трудоустройством. Он тут же откликнулся, сказав, что у него на совещании будет секретарь райисполкома того района, в ведении которого находится колхоз, где я работал в 1941 году, и этот вопрос будет незамедлительно решен. Вскоре после совещания я проводил Володю к месту его новой работы. Он уехал вместе с председателем райисполкома. На этом завершилась моя эпопея, связанная с топографической службой.

К концу практики я понял, что топография — это не для меня, и решил продолжить обучение в десятом классе средней школы, тем более, что окончание курсов планировалось на 1945 год и до их окончания курсантам предоставлялась бронь от призыва в армию, а я стремился попасть на фронт. Поэтому я не вернулся на курсы топографов, зашел туда только для того, чтобы подать заявление об уходе, хотя, если быть честным перед собой, я очень хотел увидеть Таю Сауткину, мою однокурсницу, которая проходила практику в соседней топографической партии. После одной истории, которая случилась во время практики в Актюбинской области, о которой я расскажу сейчас, я посчитал ее своей девушкой. А случилось это так: наши партии производили съемку смежных квадратов местности 30х30 километров. Когда обе партии вышли на съемку вдоль смежной линии, однажды вечером ко мне приехала верхом такая же стажерка, как и я, из смежной партии, звали ее Тая Сауткина. Мы поговорили с ней о том, как у нас проходит практика, чему каждый из нас научился. Пока мы беседовали, наступила ночь, и Тая сказала мне, что вынуждена заночевать у нас, а рано утром вернется в свою партию. Я постелил сено под телегой, мы легли и накрылись моим старым коротеньким зимним пальто. Тая подсказала мне, что для того, чтобы согреться, мы должны теснее прижаться друг к другу. В конце концов, когда она почувствовала, что мой рефлекс сработал, она проявила инициативу и взгромоздила меня на себя. Так я потерял невинность. Когда я пришел на курсы, чтобы подать заявление об уходе, я увидел Таю, подошел к ней поздороваться, она очень холодно подала мне свою руку с самым безразличным видом, как будто между нами ничего не было. А ведь, по большому счету, она была права.

Я вернулся в школу. Когда я пришел в десятый класс, но уже другой школы № 9, то показался себе гораздо старше своих новых одноклассников по двум причинам. Первая — я действительно был старше их на год, так как пропустил один учебный год. Вторая — я уже приобрел определенный производственный, профессиональный и жизненный опыт, которого у них не было. Так я начал учебу в десятом классе. Однако меня не покидала мысль и твердое желание попасть на фронт и отомстить немцам за гибель моего отца и друга Лени. Время тянулось медленно. Наконец, в феврале 1944 года мне исполнилось семнадцать лет — возраст призыва в армию во время Великой отечественной войны. Однако весной 1944 года меня в армию не призвали в связи с тем, что вышел приказ верховного главнокомандующего И.В. Сталина не призывать в армию юношей 1927 года рождения и направлять их в техникумы, а окончивших десятилетки — в институты, для восполнения кадров для мирной жизни. В это же время моя первая любовь, Нина Меняйло, уехала в Москву учиться в железнодорожном техникуме. Меня не покидала мысль любыми возможными средствами попасть в армию. В военкомате мне ответили полным отказом (есть приказ товарища Сталина, попробуй ослушайся), но посоветовали мне написать письмо в Москву, в главное управление войск связи генерал-полковнику Каргополову с просьбой о моем добровольном зачислении на курсы младших лейтенантов при Ленинградском военном училище связи. Я такое письмо направил в его адрес, но не надеялся на получение положительного ответа. Какова же была моя радость, когда пришел ответ, что в порядке исключения меня могут принять в училище.

Так в октябре 1944 года после одного месяца обучения в десятом классе я стал курсантом ЛВУС. Первые мои шаги на военном поприще отличались сопротивлением младшим командирам, которые должны были поставить меня в строй. Всякое их действие вызывало во мне отчаянное противодействие. Я часто возражал им в неприемлемой форме, за что подвергался наказанию. Особенно меня возмущал старшина роты Хапилов. Этот мужчина лет около двадцати пяти был родом из рязанской области, явно мало образованный даже по тому времени (пять классов средней школы). Его ошибки в устной речи вызывали у нас иронию, которую мы и не пытались скрывать. Он, например, при построении роты докладывал командиру: «Товариш капитан, рота в количестве пядисяти пятех человек» построена». Я, еще мальчишка, не упускал случая, чтобы не съязвить по этому поводу. Он молчаливо сносил мои выпады и только в спокойной форме объявлял мне за это наряд вне очереди. Ночью, как только личный состав роты засыпал, он подходил к моей койке, будил меня и говорил: «Зайди ко мне в каптерку». Я, ругаясь, поднимался и шел к нему. Он, лежа на своей койке, говорил мне: «Видишь в углу бачек и тряпку?» Получив мой утвердительный ответ, он продолжал: «Возьми их и вымой пол в казарме, особенно под кроватями. Только делай это тихонько, не потревожь спящих курсантов — у них был трудный день, они очень устали». Обозленный на него, я покидал его каптерку, быстро мыл, а скорее протирал пол сырой тряпкой, и докладывал ему о выполнении его приказа. Он поднимался, выходил со мной в казарму, каблуком сапога проводил по полу, выдавливая из него воду, естественно грязную, и отдавал приказ: перемыть. После второго моего доклада он с издевкой спрашивал меня, не разбудил ли я кого-нибудь. В ответ я бросал в его адрес что-нибудь нелицеприятное и шел спать. Всю эту процедуру он повторял по отношению ко мне изо дня в день в течение месяца. В конце концов я с сообразил, что таким образом не сумею настоять на своем и, обессилев, все равно сдамся на милость победителя, если не сегодня, то завтра, и прекратил свои безобразия по отношению к нему. Так он прививал мне воинскую дисциплину. Уже будучи офицером и командуя людьми, я понял, что старшина Хапилов был тогда прав — никакие его нравоучения на меня бы не подействовали.

Я еще не терял надежды попасть на фронт. И продлись война еще полгода, вероятно, так бы оно и случилось. Но, видать, не судьба. Десять, так называемых, Сталинских ударов сломили сопротивление немцев на территории СССР, немецкие захватчики были выброшены за пределы нашей страны, война стремительно вкатилась в Европу, и ее победоносное завершение было уже не за горами. В этой обстановке шли мои учебные будни в этом училище. Октябрь, ноябрь и декабрь 1944 года — вхождение в ритм воинской службы не был для меня слишком обременительным. К тяготам воинской службы меня в какой-то степени подготовила моя, хоть и короткая, но насыщенная многими событиями жизнь. Это арест и тюремное заключение родителей в 1938 году, начало Великой отечественной войны 22 июня 1941 года, возвращение отца в армию, наш отъезд из Киева в часть к отцу, а от него на грузовике до ст. Купянск под Харьковом, долгая дорога до Уральска, осень 1941 — работа свинопасом в колхозе, 1942 год — работа на лесоразработках и в колхозе на уборке урожая, 1942-1943 гг. — прохождение всеобуча, учеба на курсах топографов и работа в топографическом отряде — все это в сочетании с учебой в школе и увлечением снарядной гимнастикой в условиях полуголодного существования. Весь мой предыдущий опыт в значительной мере помог мне легко войти в ритм армейской жизни. Тяготы ее я переносил относительно легко, учился отлично, регулярно занимался гимнастикой на уровне второго разряда.

В конце 1944 года мы получили письмо из госпиталя от маминого младшего брата Анатолия. В конце 1943 года он учился на пятом курсе военно-морского училища имени Дзержинского, которое во время войны было эвакуировано из Ленинграда в Баку. В то время они, слушатели выпускного курса, проходили практику на судах каспийской флотилии и несли службу помощников дежурных офицеров по училищу. Молодые курсанты — без пяти минут офицеры — были в центре внимания местных молодых девушек, с которыми они встречались во время увольнения в город. Им естественно хотелось блеснуть своей морской формой. И надо же было такому случиться, что в это время в училище поступил из Великобритании черный бостон для пошива морской офицерской формы. Анатолий и еще два курсанта его выпускной роты решили подделать ордера на получение с вещевого склада училища отрезов для пошива трех костюмов. Им это удалось во время одного из дежурств по училищу. У дежурного по училищу хранились различные незаполненные бланки и печать училища. Они воспользовались отдыхом дежурного офицера и, сфабриковав подложные документы, получили упомянутые отрезы на складе. Как чаще всего случается в таких делах, тайное становится явным. Однажды ночью Анатолия вызвал к себе начальник училища, который сказал ему, что их преступление раскрыто и решением военного трибунала они подлежат немедленному аресту и отправке в штрафной батальон. Он добавил, что пытался защитить его, как сталинского стипендиата, но оказался бессилен перед законом. Так Анатолий оказался в штрафном батальоне. В первом же бою батальон, брошенный для проведении разведки боем, был почти полностью уничтожен немцами. Анатолий после ранения и лечения в госпитале был списан из армии, поступил на пятый курс механического факультета донецкого политехнического института, который закончил в 1945 году. Далее он всю жизнь до ухода на пенсию проработал на разных предприятиях в качестве инженера-механика.

Зимой 1945 года на меня свалилась напасть. Я лег в санчасть с простудным заболеванием. На третий день моего пребывания в санчасти у меня резко поднялась температура и усилилась боль в горле. На мое счастье окружная медицинская комиссия проверяла наше училище. Во время обхода больных они подошли к моей кровати. Лечащий врач представил меня, как больного ангиной. Полковник медицинской службы осмотрел меня и начал что-то горячо обсуждать со своими коллегами. Оказалось, что в свои восемнадцать лет я был болен детской болезнью — дифтерией, которой не переболел в детстве. Заболевшие этой болезнью дети в случае неоказания им экстренной помощи умирали на третий день болезни от удушья. Такое едва не случилось и со мной. Меня срочно отвезли в уральский военный госпиталь, в котором излечивались от ран военнослужащие, и поместили в изолятор. Мое лечение началось с введения антидифтерийной сыворотки. Мне делали уколы через каждый час. После более десятка уколов на следующее утро все мое тело покрылось волдырями, как будто меня голого высекли крапивой. Они страшно чесались. Через какое-то время они соединялись друг с другом в большие пятна, которые впоследствии сливались в сплошную опухоль всего тела. На теле не было живого места, все оно страшно чесалось. Я чесал себя и руками и ногами. Медсестра говорила мне постоянно «перестань чесаться», но это было свыше моих сил. Тогда врач приказал сестре протирать все мое распухшее тело ватой, смоченной спиртом. Эта процедура на какое-то время облегчала мои страдания. Затем снова начиналась чесотка. Сестра снова протирала меня спиртом. Так продолжалось более двух суток, в течение которых я не смыкал глаз. По-видимому, мой случай был уникальным. На третьи сутки, когда мне полегчало, к моей кровати подвели группу молодых студенток Уральского медицинского института и, используя меня в качестве учебного пособия, сбрасывали с меня простынь и на моем голом теле демонстрировали, наверное, к чему может привести неправильно установленный врачом диагноз. Я в это время испытывал страшное смущение и стыд — студентки были моими ровесницами. Я ждал, когда кончится эта пытка и меня укроют простыней. Сыворотка, введенная в мой организм в первые дни, в последующие два дня выходила из меня в виде крапивницы, но уже не такой сильной. На пятый день кризис миновал. Я почувствовал некоторое облегчение. Сестра уже постоянно не дежурила около моей постели. Она периодически отлучалась, предоставляя меня самому себе. Я пять дней ничего не ел, только пил компот и чай. Однажды в отсутствии сестры мне захотелось пить. Я с трудом сел на кровати, спустив ноги на пол. Попытался подняться на ноги и сразу же перед глазами замелькали светлячки. Я сел на кровать. Немного передохнув, я вновь встал на ноги, несколько секунд постоял и решил подойти к тумбочке, стоявшей в трех шагах от меня. Подойдя на нетвердых ногах к тумбочке, я взял в левую руку стакан, а в правую графин с водой и только начал наливать воду в стакан, как у меня потемнело в глазах и я потерял сознание. Очнулся сидящим на кровати и поддерживаемым с двух сторон сестрами. Я тупо смотрел перед собой, еще не осознавая, что же произошло. Пол был покрыт водой и осколками разбитого графина. Среди всего этого погрома у моих ног стоял чудом уцелевший стакан. Медсестра рассказала мне, что она вбежала в палату, услышав что-то наподобие взрыва. Я лежал в воде ногами к тумбочке, а головой к кровати. Вокруг меня было битое стекло, осколки его были довольно крупными и выглядели зловеще. К счастью, я падал на спину с разведенными в стороны руками с графином и стаканом и осколки этой «бомбы» не поразили меня. Сестры осмотрели меня внимательно и не обнаружили на моем теле ни одной царапины. Эта моя первая попытка самостоятельно пройти по палате, ознаменовавшая начало моего выздоровления, окончилась благополучно. За ней последовало быстрое выздоровление. В мартовский солнечный день я был выписан из госпиталя и своим ходом пошел в училище. Первые шаги по тротуару я совершал, как пьяный. Я не был в состоянии идти по прямой линии, меня шатало из стороны в сторону от слабости. Как никак, я провел в постели практически без движения почти месяц. Еще небольшое усилие, и я вновь окажусь в своем коллективе.