Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Однажды вечером в школе мы с Леней сидели за одной партой, и вдруг из его учебника выпала фотография и легла на пол у моих ног изображением кверху. Это была фотография Нины, которую она мне подарила. Я ее потерял несколько дней назад. Я поднял эту фотографию и протянул ее ему. Леня страшно сконфузился. Я не стал его ни о чем расспрашивать, но в нашем общении мы оба какое-то время испытывали неловкость. Вскоре Леня, переборов себя, вернул мне эту фотографию, сказав, что нашел ее под партой, и признался, что Нина ему тоже небезразлична, хотя она об этом даже не догадывается. Когда пришло сообщение о гибели Лени, я искренне сожалел, что он тогда выронил эту фотографию и был вынужден вернуть ее мне. Кто знает, останься она у него, он бы держал ее на своей груди в том роковом для него бою и, может быть, это изображение, тоже его первой любви, спасло бы ему жизнь. Это была моя вторая тяжелая потеря. К концу 1943 года стало ясно, что отец мой, Вахнов Георгий Васильевич, тоже погиб, хотя мама продолжала его ждать, и только в 1947 году, спустя два года после окончания войны, она смирилась с тем, что его уже нет в живых. А еще совсем недавно они были живы.

Уже состоялся разгром немцев под Москвой. Я воспринимал это, как возмездие за падение моего родного Киева. Настроение у всех было приподнятое. Все жили в ожидании скорого полного разгрома немцев.

Приближалась весна 1942 года — март стоял уж у ворот. Мне надлежало перебросать снег со двора за ворота, пешней колоть лед, прорубать канавки для стока воды. Выходить в мокрый снег и ледяную воду мне было не в чем. Тетка бросила мне большие солдатские ботинки с разинутыми ртами. Оторванные подошвы я подвязывал, как мог, веревками, выбегал во двор, лихорадочно работал, а когда ноги промокали и замерзали, мама меняла мне промокшие портянки на сухие — и снова во двор. Не мог же я позволить себе работать в «выходной» обуви (помните — рваные ботинки в калошах) это была единственная обувь, в которой я мог выходить в город. Пока лежал снег, это было терпимо, но за мартом последовал апрель, снег сошел, появились сухие тропинки. Я молил бога, чтобы земля как можно дольше не просыхала и мои калоши не привлекали бы внимание сверстников. Грязь можно месить и в калошах, а когда земля просохнет, ходить в калошах станет неловко, особенно в моем возрасте — шестнадцатый год пошел, первая любовь. Поставьте себя в мое положение — положение аховое. Перспективы были плачевные. Земля подсохла, дождей, как на зло, нет, стало довольно тепло, а я продолжал ходить в школу в калошах, ботинки мои не подлежали ремонту. Спас меня дядя Андрей. Он втайне от тетки отвел меня в сапожную мастерскую и мне, влюбленному антропосу, на заказ сшили красивые сандалеты, темно-коричневые с фигурными желто-зелеными вставками. Шик был необыкновенный. Я впервые заимел такую красивую обувь. Наконец, я снял эти позорящие меня калоши. Я сейчас уверен, что дядя Андрей заметил мою влюбленность и, будучи добрым и чутким человеком, сделал мне ботинки, преодолев сопротивление тетки. А для того, чтобы я чувствовал себя более уверенным, разрешил мне пользоваться его абонементом на два места в ложе театра, в котором во время войны гастролировала Петрозаводская оперетта. В труппе этой оперетты состояли талантливейшие артисты, которые впоследствии стали солистами Московской и Ленинградской оперетт: Рубан, Феона, Кульчитская, Зоя Белая и др. Они были очень популярны в послевоенное время. То, что мне удалось посмотреть в 1942-1943 годах, а это были практически все основные классические оперетты Кальмана, Легара и Штрауса, было несказанным везением. С оперетты началось мое увлечение театром и музыкой. Не хочу сказать, что я стал завзятым театралом, но благотворное влияние театра и музыки — несомненно. Во всяком случае оно спасло меня от дурного вкуса и от дурных компаний.

Вообще, этот высококлассный театр оказал огромное влияние на культурную атмосферу города. Многие жители города, несмотря на тяжелейшую военную обстановку, жили театральными премьерами, обсуждали их, восхищались исполнителями главных ролей. Молодежь даже на заборах вместо привычных трех букв писала: «Рубан — умница, Феона — душка». Трагизм соседствовал с оптимизмом. Я всегда с благодарностью вспоминаю те годы, когда мы с Ниной ходили вместе в театр. Наша дружба продолжалась и крепла. Мне казалось, что мы будем вместе всегда.

Мне хотелось побыстрее стать самостоятельным человеком, и в этой связи в 1942 году после окончания восьмого класса я поступил на курсы топографов Южного аэро-геодезического предприятия, которое до войны находилось в Киеве, что роднило меня с ним. Лето я проработал в колхозе, где овладел многими сельскохозяйственными специальностями, а осенью начались занятия на курсах топографов. После нескольких занятий я почувствовал себя повзрослевшим, по сравнению со своими бывшими соучениками, и усердно овладевал азами своей будущей профессии и с нетерпением ждал ранней весны 1943 года, когда должна была начаться практика.

В то время дела на фронте выглядели далеко не лучшим образом. Шли тяжелейшие, кровопролитные бои в предгорьях Кавказа и на подступах к Сталинграду (теперь Волгоград). У нас дома на стене висела карта СССР, на которой мы маленькими красными флажками обозначали линию фронта, которая почти ежедневно перемещалась все далее на восток. Осенью 1942 года линия фронта проходила от Ленинграда на юго-восток до рубежа в 140 км к западу от Москвы, через Орел, Курск и подступы к Сталинграду и предгорья Кавказа. Но как ни странно, даже в это время среди местного населения не было ощущения катастрофы, не было уныния или чувства безысходности. Вера в нашу победу, несмотря ни на что, продолжала жить в сознании людей. Заводы и фабрики работали круглосуточно. На них трудились старики, женщины и дети. Работали театры и кинотеатры, а также все учебные заведения. Выходили газеты и журналы, работало радио. Регулярно в кинотеатрах показывали киносборники, посвященные военным действиям на фронтах и работе тружеников тыла. Все это создавало атмосферу стойкости страны в борьбе с фашизмом. Верилось, что вот-вот все изменится, сжатая пружина сопротивления должна была резко распрямиться. Вот с таким ощущением мы продолжали жить, учиться, работать и даже отдыхать и веселиться.

В конце ноября 1942 года у дяди Андрея гостил бывший генерал-полковник Городовиков Ока Иванович — герой гражданской войны и его знакомый по той войне. В то время он был генерал-майором, так как был разжалован Сталиным за позорно провалившийся рейд кавалерийского соединения по немецким тылам с задачей нарушить деятельность тыловых органов немецких войск. Соединением командовал О.И. Городовиков. В результате его неумелого руководства операцией потери составили 90% личного состава. Он сам с небольшим отрядом едва не попал в плен. После возвращения в Москву он написал, естественно, с обработкой известного литератора, хвастливую книжку «Рейд по тылам врага». В ней он преднамеренно искажал правду, хвалился своим умелым руководством соединением конницы. Именно за это он и был разжалован до генерал-майора. Какое-то непродолжительное время он командовал на фронте стрелковой дивизией. После победоносного окончания Великой отечественной войны он был восстановлен в звании генерал-полковника. Вспоминается два интересных момента, связанных с ним. Первый — он очень плохо (безграмотно) говорил по-русски, и я, в то время пятнадцатилетний паренек, думал: «Как он умудряется командовать войсками на фронте?». Второй — я поздно вечером провожал его до уборной, и, когда мы приближались к ней, крупный боров по кличке Борька, лежавший между стенкой уборной и забором, зарывшись в кипу сена, вдруг громко хрюкнул, и мой генерал оторопел. Я чуть не рассмеялся и сказал ему, что это свинья. Он откликнулся: «Карош чушка». Когда мы вернулись в дом, он снял и повесил свою генеральскую шинель на вешалку и пошел в комнату, а я с интересом рассматривал его шинель с красной атласной подкладкой. Кто знает, может быть, кроме примера отца, и эта шинель сыграла свою роль в том, что я позднее решил посвятить себя службе в вооруженных силах СССР.

Вскоре после этого в Уральск с инспекционной поездкой приехал из столицы Казахстана Алма-Аты министр сельского хозяйства республики. Молодой, симпатичный, высокого роста мужчина лет тридцати пяти. В связи с тем, что во время войны гостиница плохо отапливалась, в ней было сыро и холодно, а в номерах полно клопов, от которых не было никакого спасу, дядя Андрей пригласил его на время командировки в свой дом. Естественно, по случаю прибытия высокого гостя тетя Анна приготовила шикарный по тому времени ужин. Стол был накрыт в гостиной, а мы с сестрой тихо сидели в соседней комнате. Мама тоже находилась в гостиной. После ужина с вином тетя устроила танцы под патефон. Нам было все хорошо слышно. Мама была единственной партнершей молодого министра. После танцев мама стала играть на пианино и петь фривольные, как мне тогда казалось, песенки типа «Где вы теперь, кто вам целует пальцы, куда ушел ваш китайченок Ли». Я ужасно ревновал маму к этому человеку. Через пару дней я подслушал разговор тетки с мамой. Тетя Анна уговаривала маму выйти замуж за этого человека, если он вдруг предложит ей свою руку и сердце. Тетка убеждала маму, что Георгия, моего отца, давно нет в живых, а маме надо устраивать свою жизнь. Когда мы с мамой остались вдвоем, я ей устроил скандал и сказал, что она не имеет права выходить замуж до тех пор, пока не получит похоронку на отца. Представь себе, — сказал я ей, — сегодня ты выйдешь замуж, а завтра приедет с фронта отец, как он оценит твой поступок. Это же предательство. Мама заплакала и вся в слезах пообещала мне не делать этого. Действительно он сделал ей предложение, но получил отказ.

В ноябре 1942 года началось долгожданное наступление советских войск под Сталинградом, завершившееся в начале 1943 года окружением в районе Сталинграда армии фельдмаршала Паулюса (330 тысяч военнослужащих, в том числе 24 генерала вермахта) и ее полным разгромом. Энтузиазм среди людей был неописуемый. Все невзгоды отодвинулись на задний план. Всем стало ясно, что в войне произошел коренной перелом. Однако до окончательной победы было еще очень далеко. Почти два с половиной года еще продолжались победоносные, но ужасно кровопролитные сражения. А жизнь с ее невзгодами, печалями, горем и иногда радостями продолжалась.

В 1942 году мой двоюродный брат Анатолий попал в госпиталь после разгрома немцев под Москвой. У него случилась грыжа. Его отправили в госпиталь в Саратове. После неудачно выполненной операции у него началось воспаление брюшины. Тогда у нас в стране не было эффективных противовоспалительных лекарств. Врачи полагались только на крепкое сердце пациентов и их способность мобилизовать все внутренние силы для того, чтобы победить эту болезнь. В конце 1942 года врачи посоветовали дяде взять Анатолия домой, надеясь на благотворное влияние домашней обстановки на ход болезни. Думаю, что врачи госпиталя считали его обреченным на смерть. В то время воспаление брюшины, в подавляющем большинстве случаев, приводило к летальному исходу. Дядя Андрей, его отец, сумел перевести его из саратовского госпиталя в госпиталь в Уральске, консилиум лучших, известных врачей города рекомендовал взять его домой, достать лучшие по тому времени лекарства и обеспечить необходимый уход и питание. В той сложившейся обстановке нам ничего не оставалось как полагаться на волю божью. Толя лежал в постели около полугода без заметного улучшения. Он постоянно испытывал невероятные боли в области брюшины, стонал ужасно и днем и ночью, лишь на короткое время забываясь в тяжелом, беспокойном сне. Это было испытанием не только для него, но и для всех нас, тем более что врачи потеряли всякую надежду на его выздоровление. К счастью, в это время в военные госпитали начали поступать из Соединенных Штатов новые лекарства (сульфидимезин и пенициллин), которые и спасли жизнь брату.

Я же тем временем вступил в комсомол. Для выдачи комсомольского билета я был приглашен в райком комсомола. Среди многих вопросов был один, который вверг меня в смущение, и он был последним: «Вы читать любите? Если да, то какую книжку вы сейчас читаете?’’. Я ответил: «Коварство и любовь«. Члены бюро райкома комсомола долго хохотали, а затем вручили мне комсомольский билет, поздравили меня с этим событием. В том же году я окончил девятый класс средней школы. За три месяца до экзаменов случилось непредвиденное. Немецкий язык, который мы под уже известным предлогом не учили, внезапно был введен в перечень основных предметов, по которым надлежало сдавать экзамен. Я, как и другие одноклассники, был потрясен, так как практически, кроме «Anna und Marta baden» («Анна и Марта купаются» в переводе на русский язык), ничего не знал. К счастью, Володю, младшего сына тетки Анны, в 1942-1943 годах обучала английскому, а затем немецкому языку Зинаида Николаевна Боярская — профессор киевского университета, прекрасный педагог. Она свободно владела пятью европейскими языками. Володю она обучила за год свободно читать и разговаривать на английском и немецком языках. Находясь в отчаянном положении, я обратился к ней с дипломатическим вопросом: «Что я могу сделать, чтобы хоть на троечку сдать экзамен?». Она задала мне встречный вопрос: «Сколько времени осталось до экзаменов?». Я ответил: »Три месяца». «Ну что-ж, — сказала она, — этого будет вполне достаточно, сделай к завтрашнему дню записную книжку карманного формата для записи самых необходимых правил грамматики . Всегда, пока мы будем заниматься, носи ее с собой и заглядывай в нее почаще».

На первом же занятии она начала со мной разговаривать только по-немецки — ни слова по-русски. Первое задание было: прочитать со словарем одну страницу текста из тонкой адаптированной книжки «Srit fur srit» («Шаг за шагом»). На второй день чуть больше одной страницы и так далее. Незаметно для себя я стал без особого труда понимать Зинаиду Николаевну благодаря ее высокому педагогическому мастерству. Я теперь понимаю, что она умело подбирала слова и выражения, которые в процессе обучения становились мне известны, и в ходе бесед со мной, чтения и перевода текстов она их у меня активизировала. В результате, к концу третьего месяца обучения я уже все реже прибегал к словарю при чтении довольно сложных текстов. И вот пришло время, когда Зинаида Николаевна предложила мне для чтения не адаптированную повесть «Der Witver» («Вдовушка»). Знала, хитрая, что мне предложить прочитать, учитывая мой возраст. Конечно самым интересным для меня местом повествования в отрывке, определенном для меня в качестве домашнего задания, был эпизод, в котором вдовушка должна была встретиться со своим любовником. Задание было довольно серьезное — перевод пяти страниц текста, их пересказ и ответы на вопросы, и все это подготовить менее чем за два дня. А надо иметь в виду, что я должен был ходить в школу, делать уроки, выполнять работы по дому, так что времени свободного для занятий немецким языком оставалось очень мало. Я этим занимался поздно вечером и ночью при свечке. Тем не менее, я эти пять страниц сумел прочесть, но самое интересное, что она мне дала задание ровно до того места, где началось описание свидания. Мог ли я остановиться, не заглянув в интимную жизнь вдовы? Разумеется, нет. Я перевел еще несколько страниц. Когда мы встретились на последнем занятии, Зинаида Николаевна, хитро улыбаясь, спросила меня, справился ли я с заданием. Получив положительный ответ, продолжая так же хитро улыбаться, она попросила меня показать, до какого места я перевел текст. Когда я, смущаясь, показал ей это место, она сделала вид, что никакого подвоха с ее стороны не было. И в заключение этого последнего занятия она попросила меня взять учебник немецкого языка, прочитать, перевести и пересказать один из самых сложных уроков учебника. Я, комплексуя, с опаской открыл учебник на указанном тексте и начал читать, не веря, что я смогу что-либо понять. Каково же было мое удивление и радость, когда учебник оказался для меня простенькой штучкой. И все это было достигнуто всего за три месяца, а ведь до этого я «изучал» немецкий язык в школе в течение пяти лет.

И вот с новым багажом я явился на экзамен. Надо было видеть отвисшие челюсти и широко открытые от удивления глаза учителей, когда я на беглом немецком языке доложил, что прибыл для сдачи экзамена, взял билет и, не садясь, сказал, что готов отвечать немедленно. Моя растерянная немка попросила меня подготовиться, но я настоял на своем и конечно ответил на «отлично», даже грамматический разбор предложения сделал на немецком языке. Вот это был фурор! Позже я удовлетворил любопытство своей школьной учительницы и рассказал ей то, о чем только что поведал. Этого багажа, приобретенного мною всего за три месяца, мне хватило для сдачи экзаменов при получении среднего образования и при окончании военного училища в 1947 году, хотя я в течение трех лет обучения в училище практически не занимался немецким языком. Все мои однокашники-курсанты не могли подняться до моего уровня знаний за все годы учебы в училище, так как методика и уровень преподавания, недостаточное мастерство и требовательность преподавателей при отсутствии соответствующей мотивировки у нас не давали возможности это сделать. Кстати, еще через пять лет моих знаний вполне хватило, чтобы сдать на «пятерку» экзамен по немецкому языку при поступлении в ВИИЯ (Военный институт иностранных языков). К великому моему сожалению, через три года изучения английского языка в институте меня заставили осваивать болгарский язык в качестве второго языка. А я так надеялся на изучение немецкого, что было бы рационально. После четырех лет изучения английского языка и второго года изучения болгарского я с ужасом понял, что ничего не помню из немецкого, кроме отдельных фраз, пословиц и поговорок, говорить на немецком языке не в состоянии. Так я бездарно растерял знания, которыми меня так великодушно одарила Зинаида Николаевна Боярская, и не сумел сохранить их хотя бы в память о ней. Она была прекрасным, может быть, даже великим педагогом. Я вправе так сказать, потому что имею возможность сравнивать ее со многими школьными, училищными и институтскими преподавателями. Справедливости ради надо сказать, что она имела возможность обучать меня так называемым прямым методом и в этом было ее преимущество перед другими школьными и институтским преподавателями, которые были такой возможности лишены — прямой метод изучения иностранных языков в наших учебных учреждениях был под запретом.

Летом 1942 года мы с Леней Зеленцовым проходили всеобуч. Существовали во время войны такие постоянно действующие курсы, на которых обучали допризывников военным специальностям. Леня учился на пулеметчика, а я вначале на ПТРовца (противотанковое ружьё). Однако после первых же выстрелов из этого ружья меня перевели на курсы снайперов, так как мой рост и масса тела для стрельбы из ПТРа были явно недостаточны. Обучала нас снайперском делу молоденькая девушка из Латвии. Мы ею восхищались. Это была очень симпатичная женщина лет двадцати-двадцати двух, (снайпер, лейтенант), награжденная медалью «За Отвагу» за успехи на фронте. В перерывах между занятиями она беседовала с нами. Естественно, мы расспрашивали ее о боевых делах. В ходе одной из таких бесед она сняла офицерский ремень, задрала гимнастерку, и мы увидели, что хрупкая талия этой девушки была прошита очередью из немецкого автомата «Шмайсер». Три пулевых раны были на ее теле. Немец стрелял в нее в упор. К счастью, она осталась жива Я успешно закончил эти курсы всеобуча и был готов к призыву в Армию.

Однако весной и летом 1942 года мне предстояло еще отбыть трудовую повинность, и я с большой группой старшеклассников был направлен для заготовки дров в леса около Сыр-Дарьинска в пятидесяти километрах от Уральска. Нас поставили лагерем на берегу р. Урал. Там на необорудованной площадке в лесу появилось наше стойбище. К нам был приставлен бригадир из местного лесхоза, который выдал нам по две пайки хлеба, инструмент, необходимый для работы (пилы и топоры). Он проинструктировал нас по основным правилам рубки леса и нормам выработки, в соответствии с которыми каждый из нас должен был в течение дня завалить необходимое количество стволов, очистить их от веток, распилить на двухметровые бревна и сложить их в штабеля из расчета шесть кубометров на человека. Только после этого мы получали право на отдых. Надо отметить, что это была довоенная дневная норма на взрослого натренированного работника, обеспеченного нормальным питанием. Мы же, пятнадцати-шестнадцатилетние пацаны, не имеющие ни соответствующего опыта, ни сил, должны были выполнять эту норму при весьма скудном питании. В первый рабочий день мы, работая с раннего утра и до позднего вечера, с большим трудом выполнили свою норму, но на следующий день мы этого сделать не смогли — не было сил и руки покрылись кровавыми мозолями.

Мы попросили бригадира позвать к нам какого-нибудь начальника, чтобы мы могли высказать ему наши претензии. К нам пришел какой-то мужик, выслушал нас и в ответ не нашел ничего лучшего, чем сказать нам, что идет война и всем тяжело, как на фронте, так и в тылу, и предложил нам организовать рыбную ловлю. При этом он добавил, что мы будем обязаны выполнять норму и за тех ребят, которые будут рыбачить. В течение недели мы кое-как справлялись с работой, но через несколько дней мы, изможденные от непосильного труда, сделать этого уже не смогли. Ко всему прочему нас ночью одолевали комары.

Однажды вечером, накануне следующего рабочего дня, кто-то предложил после окончания очередного рабочего дня тайно покинуть место нашей работы и вернуться в Уральск пешим порядком. Все с этим предложением согласились. Как только стало смеркаться мы покинули наш лагерь и начали движение в сторону Уральска. Шли мы всю ночь. Во время нашего похода я впервые понял, что означает спать на ходу — идешь усталый, борясь со сном, еле-еле передвигаешь ноги. И в какое-то мгновение сознание отключается, а ты по инерции продолжаешь перебирать ногами, пока не натолкнешься на плечо товарища шагающего рядом. Очнувшись и придя в себя, продолжаешь движение, и через какой-то промежуток времени все это повторяется снова. Ближе к рассвету мы увидели мерцающие огни города и решили сделать небольшой привал. Я упал на землю, как подкошенный, и в мгновение ока заснул. Когда меня разбудили, я испытывал сильное искушение остаться на том месте и продолжать спать, а потом домой добираться самостоятельно. Однако стадное чувство взяло верх, и я продолжил движение вместе со всеми своими товарищами по несчастью. Чем дольше мы шли, тем дальше от нас мерцали огни города, как нам тогда казалось. А может быть, это был мираж. Наконец, утром мы дошли до окраины города. Каждый паренек из нашей группы пошел своей дорогой к родному дому. Обессиленный, я плюхнулся на скамейку около какого-то дома. Немного отдохнув, я поднялся со скамейки и решил продолжить движение к своему дому. Оказалось, что сделать это не так уж просто. Последние силы покидали меня. Я намечал себе рубежи от одной скамейки до другой в пределах моего зрительного восприятия. И таким образом, отдыхая на каждой скамейке, я, наконец, добрел до своего дома. Меня в тот день, естественно, никто не ждал. Калитка и ворота были заперты. По привычке я пытался перемахнуть через высокий забор, подтянувшись на руках, но силы меня полностью оставили, и мне пришлось ждать, пока кто-нибудь не выйдет во двор и не откроет калитку.

Отоспавшись за все прошедшие дни, я вечером рассказал дяде Андрею об этом происшествии. Во избежание кривотолков он через день отправил меня работать в один из колхозов области, где я проработал все лето вплоть до уборки урожая, пройдя через все сельскохозяйственные работы: прополка и окучивание картофеля, работа на конной косилке и конных граблях на сенокосе и скирдовании сена (подбор сена с помощью волокуши и забрасывание сена на скирду вилами, укладка сена на скирде), работа на косилке с верблюжьей тягой при уборке урожая пшеницы, доставка скошенной пшеницы на ток, обслуживание молотилки (подача снопов пшеницы в приемник молотилки, уборка половы, образующейся из соломы после молочения). Все эти работы мы, городские подростки, выполняли наравне со взрослыми сельскими мужиками и бабами, привыкшими к такой работе. Меня выручала гимнастическая приспособленность к нагрузкам, которые мне пришлось испытывать с детства. Здесь я хочу остановиться на некоторых интересных, с моей точки зрения, эпизодах, связанных с этой работой.