Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Не доезжая до г. Сумы, штаб фронта свернул с шоссе, мы же поехали дальше, предоставленные самим себе. 5 сентября вечером мы приехали в Сумы, но сесть на поезд, идущий на восток, было невозможно. Мы двинулись в направлении Харькова. Не доехав до города пять километров, решили заночевать в одном из сел в пригороде Харькова. Город был в пределах видимости. Украинские женщины приняли нас тепло, покормили, уложили спать, причитая при этом о нашей горькой доле. Они тогда и предполагать не могли, какая участь их ждет в ближайшее время. Едва мы успели заснуть, как нас разбудило мощное завывание немецких бомбардировщиков и разрывы бомб. Фашисты бомбили ХТЗ (харьковский тракторный завод). Это было ужасное зрелище. Завод и прилегающие к нему кварталы были объяты пламенем. На фоне огненной стены был отчетливо виден состав платформ с погруженными на них тракторами, готовившийся к отправке то ли в тыл, то ли на фронт.

Рано утром 6 сентября мы распрощались с нашими гостеприимными хозяевами и выехали в город. Мы надеялись сесть на поезд в Харькове, который доставит нас в г. Уральск — это была точка на карте, в которую мы хотели попасть как можно быстрее. Там жила мамина старшая сестра Анна Кондратьевна, муж которой Андрей Васильевич Адамович был председателем горсовета г. Уральска, центра Западно-Казахстанской области. У них был собственный домик из трех комнат, хозяйство — корова, свинья, куры. Они письмом пригласили нас к себе. Когда мы приехали на вокзал, то сразу поняли, что приобрести билет на какой-либо поезд здесь не удастся. Вокзал был битком набит беженцами со скарбом. Пассажирские поезда отправлялись очень редко. Естественно, пути освобождались для военных эшелонов, двигавшихся в обоих направлениях.

Военный комендант посоветовал маме ехать в Белгород, там, по слухам, было легче сесть на поезд, так как станция там не так сильно загружена, как в Харькове. В Белгороде нам снова не удалось сесть на поезд. Кто-то рекомендовал нам ехать в г. Лисичанск, расположенный недалеко от Харькова. Мы прибыли туда и все попытки сесть на поезд опять оказались тщетными. Мама была в полной растерянности, почти в шоке. Практически были потеряны какие-либо надежды сесть на поезд. Состояние было аховое. Находимся где-то в пространстве между небом и землей. Именно такое было ощущение. Нет крова, нет знакомых и родных. Никого. Мы и чужая нам cреда.

Вот в таком состоянии мы вернулись в Харьков на вокзал, пали в ноги коменданту и слезно просили его отправить нас на каком-либо поезде в Уральск. У мамы был литер на проезд жены полковника Красной армии и его двух детей. Думаю, что комендант не имел возможности нас отправить. Он на сей раз рекомендовал ехать в г. Купянск, крупную узловую железнодорожную станцию к востоку от Харькова. Помотавшись между четырьмя городами (Харьков, Белгород, Лисичанск и Купянск) в течение одних суток, мы приехали к вечеру 6 сентября на станцию Купянск. Лейтенант Сорокин высадил нас недалеко от здания вокзала около небольшого одноэтажного строения, стоявшего в стороне от железнодорожных путей, и сказал, что дальше он с нами никуда не поедет, так как у него закончился лимит времени и он едва успеет в установленное для него время прибыть в пункт назначения, где-то в одной из среднеазиатских республик. Он сухо и поспешно простился с нами и уехал. Так мы потеряли последнюю опору, тонкую ниточку, еще связывавшую нас с отцом.

Таким образом, мы остались одни на этом белом (черном для нас и для многих других в той обстановке) свете. Мама в отчаянии плакала, а мы, испуганные, сидели рядом, прижавшись к ней. Дело в том, что за несколько часов до нашего прибытия эта станция была подвергнута жестокой бомбежке. На станции было много разрушений, горели вагоны, повреждены пути. Но уже 7-го сентября движение эшелонов и поездов на станции было возобновлено. Был полдень, мама рыдала и была совершенно беспомощной, мы тоже плакали. По-видимому, мы представляли собой весьма печальное зрелище. На наше счастье, на нас обратил внимание проходивший мимо командир (мир не без добрых людей). Он подошел к маме и участливо спросил ее, кто мы и что с нами случилось. Мама воспрянула духом, как могла, рассказала о мытарствах, которые мы претерпели за последние двое суток, и предъявила ему документы (паспорт и литер, в котором было указано воинское звание отца). Он ознакомился с ними и сказал маме, что постарается нам помочь, и добавил: сидите и ждите меня здесь. Через какое-то время, которое показалось нам вечностью, он вернулся и обрадовал нас тем, что ему удалось получить для нас разрешение на посадку в поезд, который в тот день должен был отправляться в сторону средней Азии через г. Уральск. Он показал нам, где стоял тот состав. Поезд стоял на запасных путях и был составлен из самых разнообразных вагонов: спальных, сидячих прибалтийских вагонов, похожих на кареты с одним входом посредине. Мы пошли через пути, мама вела за руку сестренку Милу и несла какую-то сумку, а я волок два больших тяжелых тюка с вещами, стараясь не отстать от мамы. Откуда у меня брались силы, я не знаю. Наверное от отчаяния. Надо иметь ввиду, что последний раз мы ели в столовой г. Лисичанска. Я даже помню, что мы ели там борщ и котлеты, которые были сделаны в основном из хлеба. Наверно, посмотрев нам вслед, этот командир решил помочь нам. Он присоединился к нам, помог мне дотащить наши мешки, договорился с проводницей, и она нас взяла с условием, что мы будем ехать в тамбуре вагона, дождался того момента, когда мы погрузились в вагон, и только после этого простился с нами и ушел. Мне сейчас кажется, что и его семья в то время где-то переживала аналогичные трудности, и, помогая нам, он, как бы, помогал и им.

Наконец, 8 сентября был сформирован пассажирский состав и к вечеру того же дня он покинул станцию Купянск. Кроме воды и куска хлеба, у нас ничего не было. Вся надежда была на станции и полустанки, через которые наш поезд должен был проходить на пути к крупному железнодорожному узлу Ртищево, где, как мы надеялись, можно будет купить что-нибудь съестное. Однако нашим ожиданиям не суждено было сбыться. Во время двух остановок до Ртищево мы смогли купить немного вареной картошки и яблок. Но это уже было кое-что. Жизнь пошла веселее — все таки мы ехали на восток и было, чем червячка заморить. Но так длилось недолго. Мы двигались очень медленно с многочисленными остановками. То и дело наш состав отводили на запасные пути, чтобы пропускать эшелоны, двигавшиеся с тыла в сторону фронта. Простаивали мы подолгу. Вся запасенная нами еда кончилась, а купить еще что-нибудь было негде. 9-го пополудни мы доползли кое-как до крупной узловой станции Ртищево, где собирались приобрести продовольствия на предстоящие дни пути.

По прибытии в Ртищево наш поезд был отправлен на запасный путь. Сколько он будет там стоять и когда его отправят дальше, никто сказать не мог. Было сказано только, что раньше двух-трех часов поезд не отправят. У мамы положение было отчаянное. Кормить детей нечем. Мы с сестрой были голодные. Сестра все время плакала и просила есть. Я, правда, был взрослее — мне шел пятнадцатый год, считай мужчина, мамин помощник. Ощущение голода мы пытались притуплять, наполняя желудок водой, но желудок не обманешь таким способом. Голод быстро возвращался и становилось только еще более сильным. Так долго продолжаться не могло, силы бы нас покинули.

Тут пришло сообщение, что в ближайшие сутки наш состав никуда не тронется. Мама отправилась в город, а я остался охранять вещи и сестренку. Через какое то время, когда день уже клонился к вечеру, мама возвратилась ни с чем. Она рассказала непонятную для нас тогда историю — никто в городе не хочет продавать продукты за деньги, а готовы обменять их на какие-либо вещи. Рано утром следующего дня (10-го сентября) мама, взяв какую-то вещь, то ли юбку, то ли кофту, снова отправилась в город. Пока мама находилась в городе, пытаясь раздобыть хоть какую-нибудь снедь, от нашего состава начали отцеплять отдельные вагоны, перегонять их и прицеплять к другим поездам, которые должны были отправляться раньше нашего. Когда мама вернулась к нашему поезду, стоявшему на запасном пути, нашего вагона там не оказалось. Как мама позже нам рассказывала, она очень растерялась, она боялась, что поезд, к которому прицепили наш вагон, мог уже уйти. Можно легко себе представить, что она чувствовала и о чем думала, бегая по путям узловой станции в поисках нашего вагона. На путях стояло несколько формирующихся поездов и отдельных вагонов, по путям бегали люди, двигались и свистели маневровые паровозы, шум, грохот, свист, дым — словом, ад кромешный. Как маме удалось сравнительно быстро найти нас, одному богу известно. К счастью, она нашла нас целыми и невредимыми на месте, в тамбуре вагона. Скорее всего, сработало материнское чутье. Все мы всплакнули с облегчением. В этот момент я даже забыл о голоде и не спросил, принесла ли она чего-нибудь поесть. Мама тоже какое-то время молчала, приходя в себя от пережитого волнения, и только плакала и обнимала нас. Наконец успокоившись, она принялась нас кормить. На свои вещи ей удалось выменять не бог весть какие продукты, но все же она принесла буханку черного хлеба, грамм двести масла, десять сваренных вкрутую яиц и немного перловой крупы. По тому времени и в нашем положении это было богатство. По два яйца и половину буханки хлеба мы съели сразу. Остальное мама оставила про запас. Невозможно тогда было даже предположить, когда, где и что мы сумеем достать в последующие дни.

Ночью 11-го сентября наш состав тронулся от станции Ртищево в направлении Саратова. Помню, что наш поезд больше стоял, чем двигался, пропуская эшелоны идущие на фронт, и товарные составы, двигающиеся на восток в интересах военных перевозок. Наш поезд передвигался только тогда, когда появлялись окна в графике движения военных составов. Но все равно мы были рады тому, что худо-бедно мы все же приближались к месту назначения. Однако наши припасы быстро закончились, есть снова было нечего, но наши мучения в условиях хоть какой-то определенности уже не казались столь трагичными. Мы были уверены, и не без основания, что они вскоре закончатся.

От Ртищева до Саратова мы добирались трое с половиной суток и прибыли в Саратов 14-го сентября. В Саратове на сортировочной станции мы простояли два дня. Там на рынке маме удалось кое-что купить, и жить нам стало веселее, тем более что до Уральска оставалось не так то много километров. 16 сентября мы тронулись в дальнейший путь, пересекли Волгу и оказались в Западно-Казахстанской области, столицей которой и был город Уральск, куда мы стремились все эти долгие 14 суток. Тем не менее, мы добирались до Уральска еще двое суток по тем же причинам, которые обуславливали такое медленное движение нашего поезда и в предшествующие дни. 18 сентября рано утром мы наконец прибыли в Уральск, высадились на привокзальную площадь со своим скарбом. Нас, конечно, никто не встречал. В той обстановке никто не мог точно определить заранее время прибытия нашего поезда на станцию города Уральска.

В то время мой дядя Андрей Васильевич был председателем городского совета Уральска, человек в этом городе довольно известный. Маме не стоило большого труда связаться с ним по телефону, и вскоре к нам подкатила пролетка, кучер уложил наши вещи и отвез нас к дому моей тети Анны. Кучер отнес наши вещи в дом, мы помылись, наконец, в домашней обстановке и сели завтракать за семейный стол. Все пережитое на время отодвинулось куда-то, хоть и ненадолго.

На следующее утро 19 сентября радио принесло трагическое известие: нашими войсками был оставлен город Киев. Для меня это был тяжелый удар — в моем родном городе хозяйничают фашисты. Отец со своей частью наверняка попал в окружение, как он и предполагал, разговаривая с нами всего пятнадцать дней назад, а нам тогда казалось, что прошла вечность, спрессованная в те ужасные дни. Вся жизнь резко изменилась, мы оказались за тысячи километров от Киева, нарушился привычный порядок и ритм жизни, где-то далеко остались мои друзья-сверстники, все в жизни было нарушено и в который уже раз за последние семь лет.

Несколько слов о семье, в которой нам предстояло прожить все годы войны с 1941 по 1945 год.

Мой дядя, Андрей Васильевич Адамович, был женат на старшей сестре моей мамы Анне Кондратьевне. У них было два сына. Старший Анатолий 1921 года рождения и младший Володя 1933 года рождения. Анатолий в то время находился в действующей армии, защищал Смоленск, через который немцы рвались к Москве. Он был призван в армию в первые дни войны в Алма-Ате, где он заканчивал исторический факультет Казахстанского педагогического института. Их заставили досрочно сдать государственные экзамены, вручили дипломы об окончании института и одновременно повестки о явке в военкомат на предмет призыва в армию. Так произошел внезапный резкий поворот в его жизни, и он оказался на западном фронте уже в июле 1941 года.

Ранее я уже рассказывал, кем был мой дядя Андрей во время гражданской войны и как он взял в жены мою тетушку. После окончания гражданской войны он некоторое время служил в Белоруссии и на Кавказе в звании комдива (два ромба). Не могу не вспомнить два события, которые произошли в результате розыгрыша, подстроенного его другом по гражданской войне Смирновым Василием Ивановичем, тоже комдивом. Оба они были очень молодыми, веселыми и энергичными людьми и участвовали в самодеятельности тбилисского гарнизона. Они были молоды, и их молодость искала выход в каких-то других проявлениях, помимо службы. Однажды, во время одного из самодеятельных спектаклей при полном зале военных зрителей, в котором Андрей играл роль кого-то в штатском и находился на сцене, а Василий не был в нем занят и находился за кулисами, ему, комдиву, приходит озорная мальчишеская мысль разыграть Андрея. Он спрятал его маузер, находившийся среди вещей Андрея в гримерной, и шепнул Андрею из-за кулис, что кто-то спер его пистолет. Андрей мигом бросился в гримерную, схватил шашку и, вынув ее из ножен, бросился через всю сцену, где вероятно был выход из клуба, с криком: «Порубаю!!! Мать вашу ...». Солдатская масса ничего не поняла и приняла это действо за эпизод спектакля, который так естественно и мастерски был сыгран Андреем. Вскоре пистолет «нашелся» и спектакль был продолжен. Андрей недолго сердился на Василия. А на него было невозможно долго сердиться. Он был очень юморной и добрый человек и этим обезоруживал своих друзей и товарищей.

Второй случай был вообще неправдоподобный, но, тем не менее, он точно имел место в их жизни. Будучи еще холостяками, они вместе служили до 1919 года где-то в Белоруссии. В 1920 году судьба их развела, но ненадолго. В 1921 году она снова свела их вместе в Тбилиси. Василий все еще холостяковал, а дядя Андрей приехал в Тбилиси с женой Анной (моей тетей). Как он женился на ней, вы уже знаете. Они поселились в одном из грузинских особняков на окраине города, которые с первого взгляда кажутся абсолютно одинаковыми. Буквально через несколько дней после аренды этого дома в Тбилиси приехал по службе Василий. Друзья вновь встретились и решили отметить их встречу чачей (грузинский виноградный самогон). Видать, выпили они за встречу знатно, и, как это всегда случалось с Василием в подобных ситуациях, его захлестнуло озорство, свойственное его натуре. Когда он убедился, что Андрей дошел до соответствующей кондиции, он предложил ему поехать к «бабам». Андрей недолго сопротивлялся, Василий убедил его, что это будет их последний дружеский поход, а жена Андрея ничего об этом не узнает. Они сели в пролетку и тронулись в путь. Василий тихонько шепнул кучеру, куда их везти. По дороге Василий рассказал Андрею, что женщину, к которой они едут, зовут Тамарой, что она принимает мужчин только голышом, поэтому Андрею надо будет раздеться в прихожей и затем нагишом войти в ее спальню. Он так и сделал. Все это происходило глубокой ночью. При лунном свете он увидел кровать и спящую на ней женщину. Он схватил ее в охапку и со словами дорогая Тамарочка пытался ее поцеловать, но тут же получил увесистую оплеуху от своей жены и, вероятно, не одну. Дело в том, что Василий привез Андрея в его собственный дом к жене. Расчет его был прост. Ночь, Андрей сильно пьян, к тому же он еще не привык к недавно арендованному дому. Он прожил в нем всего дня два или три.

После нескольких лет службы в Закавказском военном округе Смирнов был назначен комиссаром конных заводов Кубани. В то время конница была в большом фаворе у военного руководства Советского Союза. Тогда это был еще основной маневренный род войск в Красной армии. Андрей Васильевич был назначен начальником НКВД Брянской области. В 1934 году он был переведен на аналогичную должность в Караганду, а в 1936 году стал заместителем начальника НКВД Казахстана. В то время шла подготовка к массовым репрессиям в стране. Внезапно в начале 1937 года ему было предложено уйти в отставку. Он был награжден орденом «Красная Звезда», получил 24 тысячи рублей в качестве выходного пособия и в том же году уехал из Алма-Аты в г. Уральск (Западный Казахстан), где и осел. Он купил неказистый и недорогой деревянный дом в три небольших комнаты на окраине города вблизи реки Чаган, впадающей в реку Урал, перестроил его, сделал хороший подвал тоже из трех комнат, оштукатурил дом, обновил ограждение, коровник и сарай, пробурил во дворе артезианский колодец и вселился со своей семьей. Он был принят на работу в качестве заместителя председателя городского совета. К счастью опустошительный ураган 1937-1939 годов его миновал. Мне кажется, что он, по своим убеждениям и опыту, не вписывался в структуру той организации, которая, по задумке Сталина, должна была в ближайшие годы произвести массовые репрессии в стране. Он не был карьерным НКВДэшником. В предшествующей своей жизни он был крупным военным политработником, прежде чем его направили служить в НКВД. Вероятно, «настоящего» сталинского чекиста из него бы не получилось, и по счастливому стечению обстоятельств он еще до начала сталинских репрессий оказался на гражданской службе. Как я уже ранее говорил, когда мы приехали в Уральск в 1941 году, он уже занимал должность председателя горсовета Уральска, а в 1942 году был избран секретарем обкома партии по сельскому хозяйству.

Возвращаюсь к нашей жизни в Уральске. Первые дни тетя Анна относилась к нам так, как и должно относиться к близким родственникам. Мы питались за одним столом, все было достойно. Дядя Андрей относился к нам с необыкновенной добротой и, как мне кажется сегодня, особенно ко мне, наверное потому, что он имел опыт воспитания сыновей и ему легче было находить подходы ко мне. Во всяком случае, я всегда ощущал почти отцовское отношение ко мне, возможно, потому, что его старший сын в течение четырех предвоенных лет учился в пединституте в Алма-Ате, вдали от дома, а в 1941 году находился на фронте, ежедневно подвергаясь смертельной опасности. Тетка же Анна внезапно резко изменила свое отношение к нам. Она стала кормить нас отдельно. Давала она нам то, что оставалось после принятия пищи ее семьей. И чем дальше, тем меньше нам доставалось. Ситуация с продовольствием в городе быстро ухудшалась, и по мере ее ухудшения все более жестко, если не сказать жестоко, к нам относилась тетка Анна. В ее представлении мы становились нахлебниками — по карточкам нам, приезжим, практически ничего не давали, мы, как иждивенцы, получали только по 400 граммов черного хлеба. Она всячески давала понять маме, своей сестре, и нам, что мы для нее такие же чужие люди, как и все другие. Свой хлеб мы с мамой должны были отрабатывать. Мама обслуживала дом (приготовление пищи, уборка, стирка), я же обслуживал хозяйство (корова, свинья, куры), убирал задний двор. Корову тетка доила сама. Она никому не доверяла эту работу, вероятно, боясь, что кто-то мог выпить часть надоенного молока.

В октябре 1941 года я был принят в 8-й класс 1-ой средней школы города Уральска. Когда классный руководитель ввела меня в класс и, обращаясь к ученикам сказала, что к ним прибыл новый ученик из Киева и произнесла мою фамилию Вахнов, из задних рядов раздался чей-то возглас: Махно, батька Махно. Эта кличка меня преследовала в течение 1941-1942 года. Позднее она трансформировалась в более сносное обращение «Батя», так как кличку «Махно» я воспринимал, как личное оскорбление. Если вы, читатель, помните, именно отряд Махно, как я ранее рассказывал, захватил в плен моего отца. Один из махновцев вывел его из дома на задний двор и расстрелял. Обращение «Батя» было для меня более или менее терпимым. Особенно комично оно звучало, когда ко мне подходил мой соученик Кирилл Кузнецов, огромного роста и сажень в плечах, и, положив мне на плечо свою большую ладонь, говорил своим басовитым, не по возрасту, голосом: «Как дела, Батя?». Представьте себе эту картину. Мой рост в то время был около 160 см, а рост Кирилла был где-то около 180 см. Так я прописался в 8-м классе, в котором учились в основном ребята, эвакуированные в Уральск из Москвы, Ленинграда, Киева и Одессы, так как в Уральск был перебазирован ряд военных учебных заведений: Ленинградское военное училище связи (ЛВУС) имени Ленсовета, Одесское пехотное училище, минный завод и школа младших авиаспециалистов (ШМАС) из Москвы, Южное аэро-геодезическое предприятие из Киева. Естественно, что ученики из этих городов отличались раскованностью, излишним самомнением и самоуверенностью, далеко не всегда оправданными по сравнению с местными ребятами, которые не сразу встали вровень и подружились с нами. Однако общая судьба и общее горе вскоре сплотили нас в единый дружный коллектив.

Пришла суровая Уральская зима 1941-1942 года с морозами до минус 40 градусов и сильными ветрами, а одежда у большинства из нас была неподходящей, так как мы приехали с небольшим количеством самых необходимых вещей, не соответствующих местному климату. У меня, например, было старенькое, коротенькое, черное зимнее пальтишко, из которого я к тому же уже вырос, а к концу зимы маме пришлось дотачивать у него рукава. У меня даже не было теплых перчаток или варежек. В то же время местные ребята одевались в полушубки, валенки, домашней вязки свитера, носки, варежки из грубой шерсти. Спасибо дяде Андрею, он дал мне настоящий кожаный летный шлем на каракулевой подкладке. Это был единственный предмет одежды, которым я очень гордился. Этот шлем летчика был предметом общей зависти всех пацанов. Всю зиму я проходил в рваных ботинках в калошах. Удивительно, но я не помню, чтобы я болел зимой 1941-1942 года простудными заболеваниями. Единственное, что со мной приключилось, — я отморозил на обеих руках суставы (костяшки) между вторыми и третьими фалангами пальцев, которые впоследствии в течении долгих лет распухали весной и очень сильно чесались. Я до сих пор не нахожу объяснения, почему тетка Анна, при всех ее возможностях, не разрешала мне носить варежки, в которых я убирал тогда снег и лед со двора.

В остальном мои соученики, и я вместе с ними, учились, хулиганили, развлекались, издеваясь над молоденькой преподавательницей немецкого языка, отказываясь изучать немецкий язык под тем предлогом, что это был язык Гитлера и фашистов. В этом же классе я влюбился в одноклассницу Нину Меняйло. Она приехала из Одессы. Ее отец преподавал в Одесском пехотном училище. Она стала моей первой любовью, которая продолжалась до начала 1948 года. Как и чем она закончилась, расскажу позднее. А зимой 1941-1942 года мы очень хорошо дружили и заботились друг о друге.

Поскольку мы были старшеклассниками, а школа работала в две смены, то мы, естественно, учились во вторую смену. Уроки продолжались до позднего вечера, и я каждый день провожал Нину домой. Электрического света в школе не было, так как в связи с необходимостью обеспечивать электроэнергией дополнительно переведенные в Уральск заводы, училища и другие оборонные организации, мощности местной электростанции явно не хватало. Ученики, кто мог, приносили в класс свечи, керосиновые лампы. В классе стоял полумрак, особенно на задних партах. Мы там рассаживались парочками со своими подружками, у кого они были, конечно, не на всех уроках, но уж на немецком и черчении обязательно. Эти уроки мы полностью игнорировали — преподавательницу немецкого языка по уже названой причине, а чертежника, потому что он был из немцев Поволжья. Он был высокий, сутулый страшно худой человек с физиономией язвенника. Ни классный руководитель, ни директор школы ничего не могли поделать с нашим к ним отношением. Они фактически уроки не вели, а отбывали номер, что нас вполне устраивало.

Я дружил в классе с Вадимом Ефимовым из Ленинграда и Леней Зеленцовым, местным парнем. С Вадимом мы поддерживаем связь и поныне. Что касается Лени Зеленцова, то он был призван в армию осенью 1943, направлен на фронт в качестве пулеметчика и погиб в первом же бою. Вот такой ему выпал жребий. Мы с ним были практически ровесниками. Он родился 21 декабря 1926 года, а я 10 февраля 1927 года. Хотя разница в возрасте у нас была всего один месяц и десять дней, он оказался в армии в 1943 году, а я – в 1944. Леня был очень добрый, отзывчивый, чистый, честный и скромный до застенчивости парень. Он прекрасно рисовал акварелью. Я вспоминаю альбом его рисунков. Они выглядели, как иллюстрации к произведениям И.В. Тургенева и к русским народным сказкам. Теперь, когда я в жизни кое-что повидал, я думаю, что он мог вырасти в хорошего художника. О том, что этого не случилось, можно только горько сожалеть.