Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

А жизнь продолжалась. Люди ходили на работу, учились, воспитывали детей — но все это в обстановке полной подавленности и страха перед почти неотвратимым жестоким наказанием, которое может последовать неизвестно когда и за что. Достаточно привести один характерный пример того, как сажали людей по надуманным, абсурдным доносам. Тогда на обложках ученических тетрадей иногда появлялись рисунки великих русских писателей и поэтов — Пушкина, Герцена, Толстого, Чехова и других. Какой-то изощренный подлец распустил слух о том, что некоторые художники использовали эти портреты для антисоветской агитации. Он утверждал, что если рассматривать их под разными ракурсами, в их бородах можно увидеть очертания лиц Троцкого, Бухарина, Рыкова и других врагов советской власти. Можно только предположить, что многие из художников рисовавших эти портреты были жестоко репрессированы. Люди сторонились друг друга, даже хорошо знакомые люди, как правило, избегали встреч и разговоров, боясь что кто-либо из недобрых людей может подслушать их разговор и донести «куда следует». Никто не мог быть уверенным в том, что любой человек (сосед или просто знакомый) не является доносчиком НКВД. Это было ужасное время. В том же 1938 году был арестован и расстрелян П.П. Постышев. Вечная ему память. Он поехал в Москву и во время встречи со Сталиным пытался спасти, арестованных в Киеве и вообще на Украине людей, в честности которых он не сомневался. Разгневанный Сталин спросил у Постышева, кто он такой, Постышев ответил, что он большевик и повторил это дважды. После этой встречи со Сталиным он в Киев не вернулся и вскоре был расстрелян.

Несмотря на происходившее, нам всячески внушали, что мы должны быть благодарны товарищу Сталину. Лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», многократно повторяемый по радио, в кино, в газетах, на плакатах, развешанных везде, где только можно, звучал для миллионов обездоленных детей и их родителей, которые находились в сталинских лагерях, кощунственно. Все население повторяло подобные лозунги — попробуй возрази. Так все и жили — одни полностью зомбированные коммунистической пропагандой, а таких было большинство, они и сегодня составляют не менее 30% населения России, а другие, сознавая и зная порочность коммунистической власти, вынуждены были официально повторять коммунистические лозунги, вступать в партию, становясь вольно или невольно проводниками ее идей. Они были вынуждены вести двойную жизнь, постоянно забывая о своем критичном отношении к компартии, и со временем становились ее ярыми сторонниками. Она давала им должности, обеспечивала показное, вынужденное уважение своих подчиненных и относительное материальное благополучие. Лишь очень незначительная часть образованных и не очень образованных, но честных людей выражала свой протест своим неординарным поведением, которое состояло в том, что они, по возможности, пытались сохранять свое человеческое лицо, свое достоинство, избегая участия в акциях ура-патриотизма. Но такие люди составляли абсолютное меньшинство, и власть безжалостно их преследовала.

Легко можно представить себе мое душевное состояние и мои мысли, когда я той осенью собирался идти учиться в пятый класс 94 средней школы, в которой учился и ранее до ареста родителей. Тогда мы жили рядом со школой. Теперь же, после того как нас переселили в другой отдаленный район, я ездил на трамвае до центра (площадь Калинина, теперь Майдан Незалэжности) и далее пешком шел до школы. Тем не менее, я школу не сменил. Слава богу, насильно меня из школы не отчислили. Я очень боялся этого. Она для меня была последней тонкой ниточкой, которая связывала меня с моим счастливым прошлым. Одновременно я испытывал чувство страха перед тем, что меня ждет в школе, как меня примут учителя и одноклассники, не будут ли меня третировать, так как это была одна из центральных школ, в которой в основном учились дети ответственных работников нового поколения., пришедших на смену арестованным, сосланным или расстрелянным. Но, вопреки моим опасениям, все обошлось без эксцессов. Меня не унижали и не обижали ни учителя, ни ученики. Я, к счастью, не припомню ни одного такого случая и благодарю судьбу за это. Если бы такое отношение ко мне имело бы место, трудно предположить какой психологический эффект оно бы произвело на сознание одиннадцатилетнего мальчика и как бы оно повлияло на его дальнейшую судьбу.

Скорее всего, к этому времени в обществе стала проявляться какая-то тайная солидарность между теми, кто уже пострадал от сталинских репрессий, и теми, кто еще не успел пострадать от них. Вероятно, количество репрессированных достигло критической массы. Подспудно люди стали следовать заповеди Христа: «Не суди, да не судим будешь». Наверное, меня поддерживало тогда и то, что после ареста родителей мы не остались жить в том же доме, в котором проходило мое счастливое детство до пятого класса, так как на фоне жизни тех семей, которых не коснулась та горькая судьбина, я бы чувствовал себя изгоем.

На новом же месте, где жили в основном простые, далекие от власти люди, пацаны сразу приняли меня в свою нехитрую компанию. Их родители тоже относились ко мне доброжелательно. Ни одним намеком никто не давал мне понять, что я сын репрессированного военного, хотя допускаю, что многие знали отца в лицо, так как с 1934 года он был горвоенкомом — фигура по тому времени в городе заметная. В праздничные дни военком обращался с речью к жителям и такое обращение в виде листовок с его портретом вывешивалось на улицах, на столбах, заборах и т.п. Мало того, многие проявляли сочувствие нашей семье в постигшем нас горе, частенько спрашивали меня, не вышли ли мои родители из тюрьмы, и ни один из них не запрещал своим детям дружить со мной и Милой. Это было очень важно. Я не чувствовал себя неполноценным в социальном плане. Я был одним из ребят, проживавших в нашем дворе, одним из равных. Такое отношение с их стороны дорогого стоило и помогало мне выжить, сохранив свою психику от более серьезных потрясений.

На нашей улице Артема жила красивая девочка с богатой кучерявой копной волос, старшие ребята называли ее Муськой торгсиновской (торгсинами назывались валютные магазины того времени). Я был в нее тайно влюблен. Старшие ребята знали об этом и как-то устроили нам свидание. Мы встретились в сквере на Лукъяновке недалеко от моего дома и прошли по улице Артема мимо моего дома к ее дому. Это было мое первое знакомство и свидание с девочкой не из нашего двора.

С благодарностью вспоминаю двух женщин. Одна из них мать моего друга Толи Сахновского. У его матери, тети Сони, было два сына — старший Яша восемнадцати лет и Анатолий — мой сверстник. Забегая вперед, скажу, что в начале июля 1941 года Яша, воздушный стрелок на бомбардировщике, погиб. Его самолет был сбит в небе Прибалтики. Так вот, Толина мама, женщина с библейской внешностью, летом, в свободное от домашних дел время, сидела на ступеньках крыльца своего одноэтажного дома и всегда спрашивала, как у меня дела, гладя по голове, как своего собственного сына. Она, не в пример людям, еще недавно окружавшим меня в прежнем привилегированном доме, делала это на глазах у всего двора. Я дружил с ее младшим сыном Анатолием. Она часто приглашала нас в дом и старалась нас чем-нибудь нехитрым угостить. Чаще всего это была чашка молока с ломтем черного хлеба — незабываемые воспоминания.

Вторая женщина, которая оказывала мне знаки внимания, была интеллигентная дама, из «бывших», как тогда называли дореволюционных состоятельных и образованных людей. Она, вероятно, знала о моем положении и, как мне теперь кажется, как истинно интеллигентный человек, хотела хоть в малейшей степени заменить мне родителей. Однажды, выходя из дома, она увидела у меня в руках рассыпающуюся старую потрепанную книгу и спросила, что я читаю. Я показал ей рассказы Чарской о любви. Когда в разговоре со мной она узнала, что мне идет двенадцатый год, она посоветовала мне начать читать Толстого, Пушкина, Лермонтова, Дюма, Вальтера Скотта. Она делала это мягко, но как-то уж очень убедительно. И я стал увлекаться чтением книг. Среди мальчишек нашего дома были еще два любителя книг Толя и Володя. Как-то, во время наших мальчишеских обсуждений прочитанного, я им поведал, какой совет дала мне известная женщина из нашего дома. И мы начали читать книги рекомендованных ею авторов, обмениваясь книгами, которые смогли достать. С 1938 по 1941 год мы наперегонки прочитали «Три мушкетера», «Десять лет спустя» и «Двадцать лет спустя» Александра Дюма, «Ричард львиное сердце», «Айвенго», Вальтера Скотта, «Война и мир» и «Кавказский пленник» Льва Толстого, ряд рассказов и повестей Александра Пушкина и Михаила Лермонтова и много других книг. То, что мы встретились в нашем доме с таким человеком, было для нас большой удачей. В то время я, кроме чтения и занятий гимнастикой, увлекся также шахматами и посещал хорошую шахматную секцию при киевском дворце пионеров. В шахматных турнирах мне присвоили сначала четвертый, а затем третий юношеский разряд, чем я весьма гордился.

А вообще наш дом был населен очень разношерстной публикой — от отставного белого генерала, очень старого, неизвестно как избежавшего расстрела, до красного матроса Павлова, как он сам себя величал, а был ли он таковым, никто не знал. Между этими двумя — самые разные люди: деклассированные, лишенные прав (лишенцы), ежедневно ожидавшие ареста. Один из них от постоянного стресса свихнулся и покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе вены в ванне. Последние дни он систематически осматривал все закоулки нашего двора, стены, сараи в поисках чего-то. Он настолько привлек наше внимание своими действиями, что мы однажды спросили его, что он ищет и не можем ли мы ему помочь. Он сказал, что ищет кабель, который специально протянули в его квартиру, что ему постоянно звонят по несколько раз в день и называют его врагом народа. Его смерть была чрезвычайно показательна.

От страха население постоянно находилось в состоянии стресса. Надо отметить, что к 1939 году в киевской городской и областной партийных организациях было репрессировано 60% членов партии и большинство из них было расстреляно. Мне сейчас кажется, что хитроумный Берия, шеф НКВД, пришедший на смену Ежову, почувствовал, что пришло время смягчить репрессии и таким образом не допустить того, чтобы народ в основной своей массе стал идентифицировать советскую власть и ее символ, товарища Сталина, как орган, намеренно совершающий зверское насилие над народом, что становилось особенно опасным в преддверии ожидаемой войны с гитлеровской Германией. Пропаганда преподнесла массовые репрессии как «ежовщину», враждебные советской власти действия прежнего шефа НКВД Ежова. Миллионы людей, в том числе цвет нации, либо уже были расстреляны, либо находились в лагерях, умирая там медленной смертью от голода, холода и непосильного труда. В какой-то степени ему удалось создать нужное для партии большевиков общественное мнение среди определенных слоев населения.

Среди людей пошли слухи о том, что скоро начнут выпускать из тюрем незаконно арестованных. Летом 1939 года вышла из тюрьмы НКВД мама. И мы все с надеждой ждали возвращения отца. Он действительно вернулся домой через три-четыре месяца после мамы. До выхода из тюрьмы отца жить нам было не на что, и мама вынуждена была продать за бесценок два отличных охотничьих ружья со всеми охотничьими принадлежностями и пианино — все ценное, чем мы владели в то время.

Радость первых дней, когда мы снова все оказались вместе, хотя и в маленькой, проходной комнатушке, была недолгой. Вскоре она сменилась тяжелыми переживаниями, связанным с унизительным положением отца, в которое власти умышленно ставили его. В партии его не восстановили, квартиру не вернули, ни в армии, ни в министерстве легкой промышленности его также не восстановили. Таким образом, ему всячески давали понять, что он остается под подозрением, словом, держали, как говорится на крючке, под колпаком. Надо отдать должное отцу. Он не запил, не опустил руки. Он как бывший член горкома партии подал апелляцию в партийную комиссию. Для ее рассмотрения его пригласили на заседание бюро горкома. Мы все с нетерпением и надеждой ждали его возвращения домой. Вернулся он с того заседания чернее тучи и рассказал нам, что как только он вошел в зал заседания, он увидел следователя НКВД, который почти ежедневно допрашивал отца в течение года, старшего лейтенанта Рудюка. Отец не выдержал, бросился на него и нанес ему несколько ударов по лицу. Их тут же разняли, посадили отца на противоположный от председателя конец стола и начали так называемое рассмотрение персонального дела. Разговор был формальным и коротким. Без всяких аргументов ему отказали в восстановлении в партии.

Он пошел устраиваться на работу, но везде, где он раньше работал или в параллельных организациях, где у него оставались знакомые ему люди, они, опуская глаза, говорили, что у них нет никаких вакансий. Для него стало ясным — надо идти искать хоть какую-нибудь низовую работу. Это было ужасно для него, человека, отдававшего всего себя без остатка делу, которому он служил, и достигшего определенного высокого положения в структурах советской власти, превратиться в отверженного ею же, в изгоя. Я ставлю себя в его положение, чтобы понять его состояние и представить себе, как бы я смог выйти из подобного положения, и затрудняюсь дать определенный ответ. А отец пошел искать работу. Делал это он изо дня в день, пока не устроился на должность управдома на улице Ленина (кощунство) рядом с центральным универмагом, расположенным в самом центре города на углу улиц Ленина и Крещатика. Уверен, что спасательным кругом в тех обстоятельствах для него стала забота о семье, о ее содержании. Он не гнушался никакой работой — сбрасывал снег с крыш и т. п. Худо ли бедно, но мы были накормлены, одеты и обуты, хотя ничего лишнего в доме не было.

Так прошел 39-й, а затем и 40-й годы. Отец и мать попали в полную изоляцию — все солидные военные и гражданские чины, оставшиеся не репрессированными в то время, отвернулись от них, при встречах с ними не здоровались, иногда демонстративно отворачивались, что очень больно ранило. Со многими из тех людей отец прошел гражданскую войну, вместе работал в мирные дни. Они, казалось, были добрыми знакомыми, а теперь между ним и этими людьми была воздвигнута стена отчуждения. Новых знакомых родители уже не заводили и жили своим узким мирком. Отец особенно возмущался тем, что точно также вел себя по отношению к нам и его бывший заместитель по военкомату Кураков.

Как бы тяжело ни было моим родителям, они делали все, чтобы быть прилично одетыми. Я хорошо помню, что отец сделал все возможное, чтобы одеть маму в красивое летнее шелковое платье, сделал ей на заказ у частного сапожника две пары модельных туфель (белые и черные). Каждое воскресенье мы всей семьей выходили в центр города, прогуливались по Крещатику, где дефилировала местная элита, обязательно посещали лучшее в городе кафе-мороженое на Бибиковской, где можно было оказаться среди тех, кто чуждался нас. Вели себя подчеркнуто независимо, достойно, как бы бросая им вызов — смотрите, мы не сдаемся и не опускаемся. Мне в то время шел тринадцатый год, и я испытывал такие же чувства, какие испытывали мои родители, и гордился своими папой и мамой. Они представлялись мне героями, прошедшими через все испытания сталинской тюрьмы (избиения, пытки и унижения) и не сломавшимися. Да это так и было.

Они послужили мне хорошим примером в жизни — человек должен всегда оставаться Человеком, чего бы это ему ни стоило.

А в это время в Европе уже полыхала война. Фашистская Германия, не встречая серьезного сопротивления, покоряла малой кровью одну европейскую страну за другой. Серьезное сопротивление фашизму оказали только славянские страны на Балканах и Испания на Пиренейском полуострове. Над нашей страной нависла угроза возможной войны с фашистской Германией. Страна принимала меры к обеспечению своей безопасности: присоединила к себе Молдавию, Западную Украину и Западную Белоруссию; по договору с прибалтийскими государствами ввела войска в Литву, Эстонию и Латвию; выиграла войну с Финляндией. Все эти меры отодвинули наши западные границы на значительные расстояния от Москвы, Киева и Ленинграда. Кроме того, были разгромлены японские войска у озера Хасан и в Монголии.

В эти предвоенные годы вышли на экран патриотические кинофильмы о великих русских полководцах Александре Невском, Александре Суворове, Петре Первом. Кинофильмы, посвященные армии: «Истребители», «Парень из нашего города», «Если завтра война». Издавались новые антивоенные и антифашистские литературные произведения, такие, например, как «Поджигатели» Николая Шпанова. Звучали по радио патриотические песни, которые мы все с энтузиазмом распевали. Атмосфера в стране была явно предвоенной. Как поется в известной песне: «В воздухе пахло грозой». В этой обстановке 1939 года мы, мальчишки, выхвалялись друг перед другом, пытались проявить в чем либо свою особую смелость и умение. Нас подвигал на это живший в нашем доме отчаянный парень Владек, который был старше нас лет на шесть. Он держал голубей под крышей нашего дома, ежедневно гонял их. Мы с восхищением наблюдали, как он бесстрашно бегал по краю крыши, садился, свесив с нее ноги, руками демонстрируя, что он ни за что не держится, бегом, как обезьяна, взбирался вверх по пожарной лестнице и также ловко и быстро спускался по ней на землю. Мы в грязь лицом не ударили и, соревнуясь друг с другом, тоже научились также ловко лазить по пожарной лестнице (железные скобы, вделанные в стену дома), как делал это он, и даже играли в «догонялки», быстро взбираясь по пожарной лестнице на уровень третьего или пятого этажа, перебираясь через окно на лестницу черного хода, а оттуда уже на другом этаже — снова на пожарную лестницу, и так до бесконечности, пока не будешь пойман. Наши опасные игры кончились трагическим происшествием, что и должно было случиться. Дело в том, что одна из скоб, вделанных в стену на уровне между вторым и третьем этажами, расшаталась и легко выдергивалась из своего гнезда. Обычно, зная об этом, мы никогда не хватались за нее руками. Но однажды один мальчуган, увлеченный игрой, схватился за ту скобу двумя руками, она выскользнула из гнезда, и он рухнул на асфальт двора, приземлившись точнехонько на голову. Машина скорой помощи увезла его в больницу. Мы решили, что он наверняка погиб, и в скорбном молчании разошлись по домам. Однако чуть позже мы узнали от его родителей, что он остался жив и в скором времени будет выписан из больницы. У него был проломлен череп, но шейные позвонки не были смещены, что и спасло его.

Каждый из нас хотел каким-то образом отличиться — сделать то, на что другие не решатся. Однажды, прогуливаясь около стадиона «Динамо», я обратил внимание на небольшой мост, перекинутый через глубокий овраг между двумя частями парка, расположенного на высоком берегу Днепра. Мне в голову пришла шальная мысль: А что, если попытаться пройти по нижней дуговой металлической ферме моста. Это будет смертельный номер, повторить который вряд ли кто сможет. Я взобрался по косогору до места, с которого начинался мост, стал ногами на начальный участок фермы, держась правой рукой за металлическую стойку, соединяющую нижнюю часть фермы с верхней, и попытался ухватиться левой рукой за следующую стойку, но размах моих рук не позволял это сделать. Надо было сначала отпустить правую руку и, перенеся тяжесть тела на левую ногу и балансируя, как эквилибрист на канате под куполом цирка, схватиться левой рукой за нее. Мне удалось это сделать и, повторив такой маневр еще пять раз, я оказался на противоположной стороне моста. При этом я не испытал непреодолимого страха. Вернувшись домой, я при случае похвастался перед друзьями, что могу пройти по нижней ферме всем известного моста. Никто из мальчишек мне не поверил. Тогда я предложил им пойти к нему вместе со мной, и я продемонстрирую им этот свой номер. Мы пришли на место. Друзья мои, стоя на косогоре, наблюдали за моим цирковым номером. Все шло хорошо — я достиг середины моста. В этот момент я имел неосторожность взглянуть вниз. Увидев снующие внизу маленькие фигурки людей и осознав, на какой высоте я нахожусь, я испытал почти животный страх. Какое-то мгновение я не мог заставить себя отпустить правую руку и подумал, что лучше вернуться назад. Я не сделал этого по двум причинам: во-первых — не хотел слыть хвастуном перед друзьями и, во-вторых, — я подумал, что, если попытаюсь вернуться назад, то обязательно разобьюсь, решил идти только вперед. Я сумел преодолеть себя и выполнить задуманное. Никто из ребят не решился повторить мой «подвиг».

В сентябре 1940 года я начал учиться в седьмом классе 94 средней школы гор. Киева, который закончил в начале июня 1941 года более или менее успешно.

И тут грянула война. Детство мое окончилось.