Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Это была легкая разминка Сталина перед массовыми репрессиями 1937-1939 годов, до которых оставалось всего два года. Здесь уместно вспомнить о дяде Клеще Иване Ивановиче, бывшем шофере отца. После ареста отца он возил какого-то министра Украины на первом советском лимузине М-1. Вспоминаю о нем с теплым чувством, как о настоящем порядочным человеке, который сумел сохранить свое лицо в те смутные годы. Я смею утверждать это в связи с одним знаменательным событием.

Когда отец находился в тюрьме, все наши знакомые от мамы отвернулись, как от прокаженной. Не знали и не ведали они тогда, что в скором времени многих из них ждала подобная, а может быть, и худшая доля. Однажды мы с мамой пошли в тюрьму на свидание с отцом. Мы несли ему передачу — что-то съестное, а также табак и дешевые крепкие сигары «Куба». Тюрьма находилась довольно далеко от нашего дома. Мы с мамой шли по площади Калинина (теперь — Майдан Незалэжнисти) в сторону Крещатика — центральной улицы Киева. На подходе к главпочтамту маму окликнул какой-то мужчина. Мы оглянулись и увидели сидящего в машине Ивана Ивановича Клеща. Он сидел на переднем сидении лимузина М-1, опираясь правой выставленной ногой на тротуар и, по доброму прищурив глаза, нам улыбался. Он обнял меня, ласково погладил меня по голове, расспросил маму, как мы живем, спросил, чем он мог бы быть нам полезен. Мама его поблагодарила за участие и сказала, что нам ничего не надо. Иван Иванович поинтересовался, как дела у отца. Мама сказала, что пока еще вопрос о его дальнейшей судьбе не решен, может быть, мы узнаем что-то новенькое после свидания с ним, куда мы и идем сейчас. Он встрепенулся и сказал, что у него есть свободное время, и предложил маме подвезти нас на машине к тюрьме, что он и сделал. Когда мы с ним прощались, он просил передать большой привет Георгию Васильевичу (отцу моему). Этот эпизод отпечатался в благодарной памяти моей, так как в обстановке страха и подозрительности, существовавшей в стране в то время, его поведение было поступком настоящего мужчины, почти подвигом. Особенно я это прочувствовал в 1937-1939 годах.

Вскоре отец был освобожден из тюрьмы, просидев в ней около трех месяцев, и вернулся домой. После некоторой паузы его назначили начальником отдела министерства легкой промышленности Украины, и жизнь семьи снова выровнялась, хотя отец — военная косточка, тяжело переживал то, что с ним случилось, и все надеялся, что после пересмотра его дела он вернется к военной службе. Но случилось это только в трагическом 1941 году в июле месяце. А до того в стране происходили другие трагические события, губительные для нашей страны и нашего народа.

В 1934 году сразу после убийства Кирова стартовали многочисленные процессы против «троцкистов» и «бухаринцев», «врагов народа всех мастей» (Бухарина, Рыкова, Пятакова, Радека и др.). За редким исключением, всех известных политических и государственных деятелей, арестованных в то время, расстреливали сразу после проведения показательных процессов. Сталин набрасывал намордник на весь народ, готовил среду, создавал атмосферу, благоприятную для последующих массовых репрессий 1937-1939 годов. В 1936 году была принята так называемая «Сталинская конституция», первая конституция государства «победившего социализма».

С 1934 по 1938 год я учился в начальных классах средней школы имени академика Отто Юльевича Шмидта, которая находилась на площади Ивана Франко, рядом с нашим домом. Эти годы были счастливыми для меня. Я тогда не осознавал всего происходившего с моими родителям, c народом. У меня тогда было все: коньки, санки, духовое ружье с маленькими свинцовыми пульками, двухколесный велосипед «Украина». Мало детей в то время имели такое богатство. На нашей улице была построена спортивная площадка с набором спортивных снарядов (турник, кольца, брусья, трапеция, шведская стенка). Я очень много для моего возраста (6-10 лет) занимался на них. Рос физически крепким и довольно выносливым мальчиком. В нашем доме был форпост (так тогда в Киеве назывались опорные пункты для общественной работы с детьми). Он занимал три полуподвальные комнаты. Там работали кружки: драматический, кройки и шитья, авиамодельный и др. Все это в какой-то мере отвлекало от улицы. Тем не менее мы по-детски восхищались шпаной, блатягами, воришками. Часть из них жили в нашем доме и вызывали у нас романтические чувства, порой они казались нам героями. Общение с ними, их снисходительное отношение к нам вызывало у нас чувство гордости, за что я частенько бывал бит матерью.

Однажды шпана попросила меня достать револьверные патроны. Я не помню, но вероятно ранее я похвалился, что у нас дома хранится отцовский револьвер. Он действительно лежал в незапираемой прикроватной тумбочке в спальне. Я вынес несколько патронов. Мы разожгли костер в овраге и, сидя на его краю, бросали их по одному в костер, ожидая выстрела, который происходил после определенного разогрева патрона. Пришел я домой поздно вечером. Пропажа патронов не была еще замечена. После серьезной взбучки меня помыли, накормили и уложили спать.

Через какое-то время вор из нашего дома по кличке Крыса, сын подводника, служившего на северном флоте, потребовал, чтобы я вынес пистолет. У меня хватило разума отказать ему в этом, а, может быть, мною руководил страх возмездия за содеянное, скорее всего именно поэтому я и не пошел на поводу у Крысы. Тогда он приказал двум своим друзьям держать меня с заломленными назад руками и измазал мое лицо конским навозом (в те годы основные перевозки в городе совершались конным транспортом, хотя уже появились первые грузовики АМО). Обида от нанесенного мне оскорбления, чувство беспомощности перед таким насилием вызвали у меня горючие слезы. Естественно, обливаясь горькими слезами, я бросился домой, ища защиты и сочувствия у мамы. Но мама, узнав что случилось со мной, не только не пожалела меня, но и всыпала мне отцовским толстым ремнем по первое число, приговаривая: «Как влез в это дерьмо, так и вылезай из него сам и отмывайся без меня». С тех пор я понял, что во взаимоотношениях с улицей я могу надеяться только на себя и вел себя соответственно, благо мои физические кондиции позволяли это делать более или менее успешно. В общем, это послужило мне уроком на всю предстоящую жизнь и службу.

Еще одним важным примером для меня, как вести себя с такой публикой, послужил один очень показательный эпизод. В нашем доме жил высокий, крепкий паренек, Валя, года на два-три старше меня. Он был очень воспитанный и, не в пример нам, сторонился шпаны, но совершенно не умел драться. Дворовые ребята постоянно приставали к нему, толкали, наносили удары, кто чем и как мог, а он никогда не давал сдачи, хотя многие из них были физически слабее него, так как это претило его воспитанию. Но в конце концов они «достали» его. Он начал заниматься в секции бокса, но тщательно скрывал это ото всех пацанов на улице. Вызывающее отношение к нему продолжалось, но он до поры до времени терпел это. Но вот однажды, когда он достиг в секции определенной натренированности и обрел навыки наносить удары по лицу противника, к нему пристал один назойливый пацан из нашего дома, Валя спокойно попросил не трогать его и предупредил, что иначе это может плохо кончиться. Такая угроза только раззадорило пацана, и он небрежно дал Вале по шее. Тут случилось невероятное для всех нас. Валентин, ранее никогда не дававший сдачи, нанес ему один удар в челюсть, и он оказался в нокауте. Валентин спокойно на виду у всей ошарашенной шпаны взвалил его на плечи и отнес на четвертый этаж, положил его на пол у дверей его квартиры (к этому моменту нокаутированный им пацан стал приходить в себя), позвонил в дверь, и, когда мать его открыла, он сказал ей, что ее сын упал и крепко ударился. После этого случая его все сильно зауважали и стали бояться. Таков закон шпаны — она уважает только силу.

Мои контакты с этой дворовой публикой продолжались, и я принимал участие в уличных драках, в войнах с соседней улицей, в которой использовались в качестве оружия рогатки, палки и даже пугачи, самопалы (самодельное огнестрельное оружие), принимал также участие в кражах конфет в ближайшем от нашего дома магазине, толокна на фабрике, производившей этот продукт. Конечно, эти кражи совершались не ради наживы, а ради стремления показать свою смелость, силу и ловкость и таким образом утвердиться среди той уличной среды, что в общем-то и удавалось. Однако основное, свободное от уроков время было занято играми и спортом. Я и мой друг Володя чаще всего катались на санках и коньках. Улица Ольгинская, на которой стоял наш дом, была очень крутой и довольно длинной. В связи с тем, что по ней ходили автомобили и передвигался гужевой транспорт, милиция совершенно справедливо запрещала нам кататься по проезжей части во избежание несчастных случаев. Но как нам, мальчишкам, было устоять от такого соблазна и не прокатиться со свистом на санках или на коньках, тем более, что эта улица выходила на площадь Ивана Франка. На ней постоянно дежурил милиционер, что придавало нам дополнительный стимул для проявления своей храбрости. Постовой милиционер отвечал за порядок на площади, на нашей и соседней улицах. В его обязанности входило пресекать любые наши попытки использовать эту крутую улицу в качестве санной горки. Мы рассчитали, что скорость нашего движения на санках, а тем более на коньках будет так велика, что остановить нас, преградив нам дорогу, он не сможет — слишком большой силы будет удар при столкновении, и он будет вынужден уступать нам дорогу, а разгон будет настолько сильным, что догнать нас ему будет не под силу. В действительности так это и получалось. Он стоял, пугая нас распростертыми в стороны руками, и всякий раз уступая нам дорогу в последний момент, избегая столкновения с нами. Миновав его, мы в мгновение ока пересекали площадь и скрывались в переулке, бравшем свое начало на другом ее конце. Я сейчас хорошо себе представляю, как разъярен был всякий раз милиционер от бессилия справиться с нами.

В 1935 году родители приобрели пианино, наняли учительницу, которая учила меня музыке на дому. Не помню, как долго она со мной занималась, но хорошо помню, что мое музыкальное образование закончилось на гаммах, играя которые, я прислушивался к веселым, озорным голосам моих знакомых ребят, доносившихся с улицы, и глотал горькие слезы. Мама долго и всякими методами, включая и насильственные, пыталась заставить меня продолжать занятия музыкой, но все было безуспешно. Однажды, к великой моей радости, мама, глядя на мои горючие слезы, сказала: »Черт с тобой, иди — гоняй собак». Эти ее слова прозвучали для меня как самая великолепная музыка. Я стремглав выскочил на улицу. Вот так я и лишил себя возможности приобщиться к серьезному восприятию музыкальных произведений в будущем, о чем я очень сожалею и буду всегда сожалеть.

Предметами моей гордости тех лет были любимые мною книги «Дед Архип и Ленька» с автографом директрисы школы и «Под красным знаменем», в которой были собраны документальные материалы о гражданской войне. Среди них был также рассказ о боевых действиях артиллерийского дивизиона, комиссаром которого был мой отец, иллюстрированный соответствующими фотографиями, на одной из которых был запечатлен мой отец в окружении своих соратников. Предметом особой гордости для меня были наручные золотые часы — награда отцу от бердичевского ОИКа (окружного исполнительного комитета) «За активную борьбу с контрреволюцией», именно такие слова были выгравированы на задней крышке часов.

Итак, до большого сталинского террора оставалось всего два года. К тому времени Сталин уже расправился со своими врагами — членами так называемого троцкистско-бухаринского блока и сосредоточил всю полноту власти в партии и государстве в своих руках. Установил практически неограниченную личную диктатуру в стране, закрепил это законодательным актом — «Великой сталинской конституцией», принятой в 1936 году, и подготовил почву для массовых репрессий, начавшихся в 1937 году и продолжавшихся до 1939 года.

Моя же детская жизнь безмятежно продолжалась. На Украине в то время руководителем республиканской ВКП(б) был герой гражданской войны, соратник Сергея Лазо (сожженного белогвардейцами в топке паровоза) Павел Петрович Постышев. Он был демократического склада человек, проявлял большую заботу о детях. Для того чтобы смягчить дурное влияние улицы на детей, он начал создавать в Киеве детские площадки для игр и занятия спортом, состоявшие, как правило, из детской площадки для дошколят (песочницы, качели и т.п.), футбольного поля и гимнастического городка. В домах отводились помещения под форпосты для кружковой работы, в которых работали специалисты на общественных началах, о чем я уже рассказывал ранее. Это было очень полезное и эффективное начинание. По себе знаю, что эти меры существенно снизили влияние, оказываемое на нас шпаной, дали нам, нормальным ребятам, особенно тем, кто увлекался снарядной гимнастикой, возможность выразить себя, показать, на что мы способны. Павел Петрович Постышев периодически посещал такие площадки.

Однажды я с сестренкой играл в песочнице, вдруг к нам подошел какой-то мужчина. Взглянув на него, я сразу узнал Постышева — его портреты были развешаны по всему городу. Он был в украинской расшитой косоворотке, на нем был красивый серый коверкотовый костюм. Он спросил меня, где я живу и как моя фамилия, я ответил, а он склонился над сестренкой и спросил: «Девочка, как тебя зовут?». Она ответила: »Милочка». Постышев погладил ее по головке и сказал: «Ты действительно очень милая, и имя у тебя соответствующее».

В результате проведенной им работы влияние шпаны в нашем районе пошло на убыль. Как правило, на спортивной площадке она теряла свой кураж, так как эти ребята ничего не умели делать и иногда с удивлением, а иногда и с завистью смотрели на нас, что, конечно, не оставалось незамеченным другими нейтральными ребятами. Им хотелось подражать нам. Дети интуитивно чувствовали, что такое хорошо и что такое плохо. А мы, более спортивные ребята, гордились этим, а иногда и зазнавались. Приходилось частенько отвоевывать свои позиции в кулачных боях. Дрались мы часто и по любому поводу. Как правило, все споры заканчивались боем на кулаках; когда иссякали аргументы, один из спорящих предлагал «пошли стукаться», так это тогда у нас в Киеве называлось. Отказаться было невозможно, поскольку в глазах пацанов отказавшийся прослыл бы трусом со всеми вытекающими для него последствиями. Мы в основной массе своей понимали, что лучше быть битым, чем отказаться от боя. Бой всегда происходил при свидетелях (своеобразная дуэль). Свидетели образовывали круг, внутри которого происходила «дуэль». Дрались, как правило, до «сопатки» (до крови из носа). Надо отметить, что ребята никогда не вмешивались и не принимали чью либо сторону, независимо от их симпатий — все было по справедливости.

В таких условиях формировались наши характеры и вырабатывалась линия поведения в тех или иных обстоятельствах предстоящей жизни. У нас появлялось сознание того, что мы тоже кое-что умеем и чего-то стоим. Не говоря уже о том, что мы таким образом закалялись физически, становились более выносливыми. Последнее очень пригодилось в жизни, которая часто была безжалостна к нам, как бы проверяя, на что мы способны, и проводила такими образом искусственный отбор по принципу — выживает сильнейший.

В 1936-1937 гг. отец быстро продвигался по служебной лестнице в министерстве легкой промышленности УССР. К середине 1937 года он стал уже начальником управления этого министерства. Казалось, жизнь после известных потрясений снова входила в спокойную, безмятежную, благоприятную колею. Мне исполнилось десять лет. Все было хорошо. Семья по тому времени была весьма благополучной. Мы гордились собой и своей Родиной, но тут грянули репрессии 1937-1939 гг.

Первой жертвой среди близких родственников стал муж средней маминой сестры тети Муры, Станислав Петрович Пиотровский (дядя Стасик, как мы его называли), служивший в Киеве в органах контрразведки. Его арестовали летом 1937 года, тетю Муру (Марию Кондратьевну), его жену и мамину сестру арестовали вскоре после этого, дали ей 10 лет лагерей и тут же отправили в Мордовию в печально известный лагерь Мары. Стало ясно, что Станислава Петровича уже нет в живых. Как потом выяснилось, он был приговорен «тройкой» НКВД к расстрелу, и этот приговор был приведен в исполнение немедленно.

За ними в том же году последовал арест старшего брата отца, Порфирия Васильевича, который в звании комдива (два ромба в петлицах) служил начальником кафедры, профессором в военной инженерной академии в Ленинграде, а затем и всеми любимого младшего брата отца Константина Васильевича, служившего на Дальнем востоке командиром авиационного полка. За мужество и героизм, проявленные в разгроме японцев у озера Хасан, он был награжден орденом «Боевого Красного Знамени». Участь его была предрешена, так как уже был арестован и расстрелян старший брат Порфирий. До его ареста мы успели получить от него письмо с фотографией, с которой на нас смотрел молодой, красивый полковник авиации (четыре шпалы в петлицах) с высоким орденом «Красного Знамени» на груди. Вероятно тогда у меня появилось желание стать летчиком. Все тогда думали, что Костика минует сия горькая чаша, но не тут-то было. Не прошло и двух месяцев, как дядя Костик был арестован и тоже расстрелян.

Мы продолжали жить в центре Киева на Ольгинской улице. Дом наш выходил своим углом на площадь, на которой стоит и доселе драматический театр им. Ивана Франка. Эта площадь и прилегающие к ней улицы были очень красивыми. О них я уже говорил ранее, как и о том, кто проживал в нашем доме. Судьба жителей этого дома очень схожа с судьбой печально известного «Дома на набережной» в Москве и его обитателей. В течение 1937-1938 гг. в этом доме были арестованы практически все мужчины, занимавшие ответственные посты, а часто и их жены. Детей же отправляли в детские дома, заставляли отказываться от своих родителей и давали им новые имена и фамилии. Аресты проводились по ночам ежедневно. Обитатели дома жили в постоянном страхе. Они боялись общаться друг с другом. Все молча проходили мимо, как абсолютно незнакомые люди, опасаясь того, что в случае ареста одного из них (а при аресте они автоматически становились так называемыми «врагами народа») доносчики, а в них недостатка не было, тут же сообщат в НКВД, кто и когда общался с арестованным человеком. Этого было достаточно для ареста очередной жертвы.

Шло лето 1938 года. Последние дни перед арестом отца мои родители не спали по ночам, прислушиваясь и пытаясь угадать, кого еще взяли в доме этой ночью. Однажды ночью взяли человека, который жил на нашей лестничной площадке. Родители всю ночь не спали, я тоже. Мама всю ночь шептала отцу: »Жоржик, тебя непременно арестуют — не сегодня, так завтра. «Что ты несешь» — отвечал отец — «я всю жизнь честно боролся за установление и укрепление советской власти». «А почему же других берут?» — снова вопрошала мама. «Значит есть за что» — отвечал отец. «А Рыбоконя, которого только что увезли, тоже есть за что?» — последовал вопрос. Отец долго молчал, сопел. Мама попала в самую точку. Отец прошел с тем человеком всю гражданскую войну, он был награжден орденом «Боевого Красного Знамени», и отец верил ему как самому себе. Наконец, он произнес: «Как же так, этого же быть не может». Я думаю сейчас, что для отца тот эпизод послужил моментом истины, круто изменил все его отношение к происходящему в стране и к людям, уже подвергшимся арестам по столь чудовищному обвинению. Уверен, что в те ночи абсолютное большинство семей в доме переживали то же самое.

В ночь на 30 июня, вскоре после ареста дяди Рыбоконя, пришел черед и моего отца. Я, как сейчас, отчетливо помню эту страшную картину. Ночью к дому подъехала автомашина-фургон (в народе «Черный ворон»). Я, конечно, спал, а отец и мама бодрствовали. Раздался сильный удар в дверь, от которого я проснулся. Входят два дюжих НКВДэшника с винтовками в руках и становятся по обе стороны от входной двери. Затем вошли два офицера НКВД, предъявили отцу ордер на арест и обыск. Я в это время стоял, испуганный, на кровати, прижавшись спиной к стене так сильно, как будто бы хотел войти в нее и не видеть всего происходящего. Мама, оцепенев, стояла рядом, не произнося ни слова. Отец держался уверенно, глядя на все это как на трагическое недоразумение.

Начался обыск. Все содержимое столов, шкафов и ящиков с игрушками было выкинуто на пол; носильные вещи, белье, книги отца и мои учебники — все перетряхнули. В завершение вспороли подушки и высыпали из них перья на пол. Когда стали уводить отца, он нас поцеловал. Мама, обливаясь слезами, бросилась ему на грудь, что-то причитая, схватилась за него руками. НКВДэшникам пришлось применить силу, чтобы вырвать его из ее рук. Уходя, он сказал: «Лидочка, не беспокойся, это какое-то недоразумение, разберутся, и завтра я вернусь».

Ночь мы проплакали вместе с мамой. Она то к тому времени уже точно знала, что абсолютное большинство арестованных оттуда не возвращались. Мало того, в большинстве случаев через некоторое время подвергали аресту и жену заключенного, особенно в тех случаях, когда «тройка» уже приговорила его к расстрелу. Так называемая «тройка» была изуверским изобретением Сталина, которая приговаривала людей к смертной казни без суда и следствия, другими словами, это был конвейер смерти.

И вот после бессонной горькой ночи я вышел на улицу. Было раннее солнечное воскресное июльское утро. Резко повзрослевший за одну ночь, я, одиннадцатилетний мальчик, стою на противоположной от дома стороне нашей улицы и смотрю на окна нашей квартиры полными слез глазами. Всеми силами креплюсь, чтобы не разреветься. А из дома начинают выходить взрослые и дети, улыбающиеся солнечному выходному дню. Окна их квартир, в отличие от наших, были открыты, и из них разносилась песня «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская страна», а затем «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Тут я не выдержал и горько разрыдался.

Таков был второй урок политграмоты, преподанный мне партией большевиков. В конце лета 1938 года нас выселили из квартиры в маленькую комнатушку в этом же доме. Через несколько дней арестовали и маму. При аресте мама обняла нас с сестрой и облила горючими слезами. Нетрудно представить себе, о чем она успела подумать в тот момент.

Еще несколько месяцев тому назад это была благополучная советская семья, уважаемые окружающими отец и мать, нормальные, ухоженные сын и дочь, которым они мечтали дать хорошее образование, вырастить здоровыми и, таким образом, дать им путевку в жизнь. Все это внезапно рухнуло как карточный домик по воле злодея Джугашвили, когда-то назвавшего себя Сталиным. На оставшихся развалинах остались одинокие, осиротевшие мы с Милой — ей 6 лет, а мне 11. Мама, прощаясь с нами, рыдала и оплакивала нас. Наверняка она прощалась с нами навсегда, без какой-либо надежды увидеть нас вновь. А что будет с нами, она могла предполагать с достаточной степенью достоверности. Судьба детей, оставленных без родителей, была известна: детский дом (хорошо, если один и тот же), воспитание в ненависти к своим родителям — врагам народа. Словом, наше будущее должно было быть лишенным своих корней. Мы должны были забыть своих родителей и стать послушными винтиками в страшной системе, созданной «отцом всех народов».

На какое-то время мы остались под присмотром тети Лели, младшей маминой сестры. Несколько дней спустя нас переселили в маленькую проходную комнатушку на ул. Артема в доме 53. Дети врагов народа, естественно, не могли жить в центре города. По той же причине меня перевели из привилегированной школы в обычную — № 94 — среднюю школу, находившуюся неподалеку.

К нашему счастью стойкость отца, который, несмотря на жестокие побои, не подписывал сфабрикованные НКВД показания, согласно которым он якобы являлся немецким шпионом, спасла нас от более суровых последствий. Подробности всего происходящего я узнал позже.

Так или иначе, нас не отправили в детдом, потому что мамина средняя сестра — тетя Галя и ее муж — дядя Леня взяли опеку над нами. Я довольно часто проводил у них по несколько дней. Они жили в мазанке (глинобитном домике) на высоком берегу Днепра, их район люди называли «козлячкой». Оттуда я с другими мальчишками спускался к реке. Мы там ловили рыбу с плотов. Однажды я впервые в жизни поймал маленького щуренка длиной около двадцати сантиметров. Опытные рыбаки подсказали мне, что сначала надо ударить его чем-нибудь тяжелым по голове, а потом уже нанизать на кукан. Выполняя их совет, я случайно столкнул свою удочку в воду, и она стала удаляться от плота. Я пытался ее достать и, поскользнувшись на краю плота, упал в воду, а плавать тогда я еще не умел. Отчаянно барахтаясь в воде, мне удалось на некоторое время поднять голову над водой, набрать воздух в легкие и снова оказаться под водой. Это повторялось со мной несколько раз. Уже потеряв всякую надежду на спасение, я внезапно ощутил руками что-то твердое. Это был конец чьей-то удочки. Я схватился за нее, как, согласно пословице, утопающий хватается за соломинку, и, лихорадочно перебирая руками, оказался около плота, на который меня вытянула сильная мужская рука. Это был спасатель, который к моему счастью оказался рядом. Придя в себя, я упрекнул ребят за то, что они вовремя не подали мне конец удочки. Один из них сказал мне: «А....а!, Ты же мог ее сломать». Не окажись рядом спасателя, я бы наверняка утонул. Этот случай подтвердил на практике известную поговорку, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. После этого я быстро научился плавать. Я имел неосторожность рассказать тете Гале, что со мной приключилось. Она очень сильно переживала и была крайне взволнована. Она заплакала, а я успокаивал ее, уговаривая не плакать, ведь я же не утонул. Детская простота.

До самой моей кончины не исчезнет чувство глубокой благодарности к дяде Лене и тете Гале за этот их благородный и самоотверженный шаг. Такой поступок в тех обстоятельствах был сродни подвигу. Дядя Леня в то время учился в Киевском институте инженеров гражданской авиации. Они вполне могли оказаться в поле зрения НКВД и потерять многое, если не все, тем не менее, они совершили это. Вечная им память!