Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

ДЕТСТВО. МОИ РОДИТЕЛИ

В начале двадцатого столетия, в далеком 1927 году, 10 февраля, в год десятилетия Октябрьской революции, на Украине в городе Проскурове в семье военнослужащего (горвоенкома) появился первенец — сын, и нарекли его Альбертом.

Отец мой, Вахнов Георгий Васильевич, родился в 1895 году 17 октября в городе Жиздра Брянской губернии. От стал вторым сыном в семье рабочего-каменщика Василия Ивановича Вахнова (старший сын его Порфирий родился в 1890 году), отец которого Иван, мой прадед, был крепостным крестьянином в деревне Дядьково Жиздринского уезда Брянской губернии. После освобождения от крепостного права в 1861 году семья моего прадеда покинула деревню Дядьково и поселилась в городе Жиздра, где мой дед, Василий, как и его отец, зарабатывал на жизнь в основном кладкой печей, а также возведением кирпичных строений. В 1901 году у него родился третий сын Константин.

Мой отец после окончания церковно-приходской школы также стал рабочим-каменщиком. В 1914 году с началом 1-ой мировой войны он был призван в армию и после соответствующей подготовки воевал на западном фронте рядовым солдатом.

Спустя один год участия в боях против германцев его заметили отцы-командиры и, как смелого сообразительного солдата, направили для обучения на курсах унтер-офицеров. После окончания курсов он вернулся в свою часть и до февраля 1917 года служил в полковой разведке. За боевые заслуги был награжден солдатским Георгиевским крестом.

В феврале 1917 года после февральской буржуазно-демократической революции он был избран в полковой комитет, в апреле 1917 года вступил в партию большевиков и создал партийную ячейку в полку, которая вела пропаганду среди солдат в поддержку большевиков.

В октябре 1917 года среди других частей его полк оказался в Петрограде и принимал участие в захвате власти большевиками. В 1918 году отец был назначен военным комиссаром отдельного гаубичного артиллерийского дивизиона. В этом качестве участвовал в боях против белогвардейцев на фронтах гражданской войны, а затем в 1920 году против белополяков. В ходе наступательных боев на варшавском направлении он был ранен в правую руку — пулей была вышиблена первая фаланга большого пальца правой руки.

При отступлении от Варшавы его артиллерийский дивизион остановился на ночевку в одной западно-белорусской деревне. Староста деревни внешне приветливо встретил командование части и распорядился разместить личный состав по домам своих односельчан. Командира взял на постой к себе староста, а отца разместили в доме местного священника. Сильно уставших солдат и командиров угостили водкой и накормили; все они разморенные забылись тяжелым сном. Глубокой ночью, перед рассветом, несмотря на выставленные заставы, часть, по наводке старосты, была врасплох захвачена махновцами и понесла тяжелые потери: командир погиб, а отца махновцы захватили в исподнем, вывели на задний двор и расстреляли. Пуля прошла навылет через правое легкое. Последнее что он услышал, теряя сознание, была команда: «Приколи!». Через трое суток он очнулся в одном из госпиталей г. Минска, довольно быстро оправился от ранения и снова вернулся в строй. Как рассказывали позднее его сослуживцы, от полного уничтожения их часть была спасена отрядом конницы Буденного, шедшего по следу махновцев, настигая их. Они были вынуждены в спешке покинуть деревню и, вероятно, так торопились, что бросили раненых, так и не добив их.

После гражданской войны, которая закончилась полной победой большевиков в 1920 году, отец продолжал служить в Красной армии в различных частях Белорусского военного округа. Там, в Белоруссии, судьба свела его с моей мамой Лидией Кондратьевной Шпак (позднее в замужестве Вахновой). В 1926 году они сыграли свадьбу.

А случилось это так. В 1920 году через город Быхов проходили многочисленные воинские эшелоны. Для жителей Быхова, особенно женской его половины, железнодорожная станция Быхова была местом развлечения и знакомств. Однажды мамина старшая сестра Анна находилась со своими подругами, девицами на выданье, на станции. Девушка она была сильная, решительная и бедовая — характером вся в своего отца (моего деда Кондрата). К ней подкатил бравый, черноволосый, высокий, крепкого телосложения командир и спросил: «Я тебе нравлюсь?». Она, не задумываясь, ответила: «Да». Он предложил ей стать его женой. Она согласилась и, в чем была, не заходя домой, уехала с ним без регистрации брака и венчания, даже не спросив согласия своих родителей. Ee будущим законным мужем был Андрей Васильевич Адамович. Брак их оказался удачным. К рассказу об их семье я еще вернусь. Позднее в 1926 году старшая сестра мамы Анна познакомила свою сестру Лиду с Георгием Васильевичем Вахновым, которые вскоре и стали моими родителями.

В год моего рождения (1927 год) семья проживала на Украине в городе Проскурове, где отец служил военкомом этого города. Там я сделал свои первые шаги по нашей грешной земле. Первые отрывочные воспоминания моего детства связаны с этим городом, а точнее с двором военкомата, в котором стоял дом для командиров и их семей. Это был одноэтажный барак, тянувшийся слева от въездных ворот. Прямо против ворот, правее дома, стояли сараи, а позади них находилось стрельбище. Кроме мамы и папы, я общался с солдатами играл с ними в прятки. Я скрывался за дверью, прислоненной к стенке одного из сараев, а солдаты делали вид, что никак не могут меня найти. Лица тех солдат не остались в моей памяти. Единственным человеком, лицо и фигуру которого я и сейчас помню, был дядя Клещ Иван Иванович. Он остался в моей памяти, вероятно, потому, что больше общался со мной и, как оказалось позднее, был очень добрым, честным, совестливым и смелым человеком не в пример многим другим людям, окружавшим нас в той жизни. Вот лишь два эпизода в подтверждение, сказанного о нем. Всякий раз, когда дядя Клещ въезжал во двор на пролетке или санях, он останавливался и ждал, пока я доковыляю до него, чтобы прокатить меня по двору. Однажды он усадил меня на телегу с плоской платформой, использовавшейся для перевозки грузов, и тронул коня. Как только он сделал это, откуда ни возьмись, на меня напал петух; скорее всего он выпорхнул из под копыт лошади и почему то решил, что виновником опасности для него был я, и захотел наказать меня, но дядя Клещ мгновенно отреагировал и от удара его сапога бедный петух упал бездыханный, а, может быть, мне это только показалось.

Через пять лет, уже в Киеве, был эпизод, связанный с этим памятным мне человеком, о чем я расскажу далее.

А до этого семья вслед за отцом переехала в 1929 году в г. Бердичев. Затем отец был направлен в Москву для учебы на высших командных курсах, где учился в течение 1930-1932 годов. Все, что происходило в Москве в те годы, в моей памяти не запечатлелось.

В конце 1932 года, по окончании курсов, отец был назначен военным комиссаром г. Киева с присвоением ему звания бригадного комиссара (один ромб в петлицах), позднее это звание соответствовало званию генерал-майора. Тогда Киев не был столицей Украины — столицей считался Харьков. Нам была предоставлена трехкомнатная квартира в центре города на улице Энгельса (бывшая Ольгинская) в доме, который углом своим выходил на площадь Ивана Франко, на которой находится театр им. Франка, а его левое крыло стояло на улице Карла Маркса (бывшая Николаевская). Этот дом находился в самом европейском, по мнению известного писателя И. Эренбурга, районе Киева, и его обитатели принадлежали к гражданской и военной коммунистической элиты Киева и киевской области.

27 января 1932 года родилась моя сестра Людмила. Я помню, как осенью она сделал свои первые шаги в большой комнате. Она прошла самостоятельно несколько шагов в направлении окон и, не упав на пол, двумя руками обняла стоявшую у окна круглую высокую тумбу, на которой были цветы. В Киеве мы прожили до начала Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

Эти девять лет вся страна, в том числе и Украина, переживала тяжелейший период своей истории, связанный с диктатурой и репрессиями Сталина.

В 1932 году, после завершения насильственной коллективизации страны, на Украине разразился невиданный ранее голод и это, несмотря на обильный урожай на Украине в том году.

Причины этого голода уже подробно описаны в литературе, и нет необходимости мне их рассматривать. Расскажу только, как запечатлелся этот голод в моей детской памяти. Ничего подобного я не видел и не испытывал за свою довольно долгую жизнь ни в нашей стране (даже во время войны), ни за ее пределами, хотя я 14 лет работал и жил в Сирии, Йемене и Индии и побывал в кратких десятидневных командировках почти в тридцати развивающихся странах.

Наш микрорайон в центре Киева, заселенный относительно благополучными людьми, был заполнен толпами грязных, оборванных, голодных людей разных возрастов, от детей до стариков, нахлынувших из украинских сел в города в поисках куска хлеба. Летом 1933 года они ночевали на тротуарах вдоль фасадов домов плечом к плечу, бок о бок, создавая непрерывные ряды нищих, грязных, оборванных людей длиной в сотни метров. Представьте себе наших бомжей, лежащих такими рядами сегодня на Тверской, Арбате и так далее. В такой ситуации даже милостыню подавать было невозможно. Если кто-либо рискнул бы сделать это, то неминуемо был бы мгновенно окружен толпой грязных, дурно пахнущих, оборванных нищих, хватающих его за руки, костюм, платье, не дающих ему возможности выбраться из этой толпы. Эти несчастные люди были брошены на произвол судьбы.

В этой обстановке резко возросла преступность — воровство, грабежи, убийства. Кража детей и людоедство стали обычным явлением. Основная масса горожан жила в этом году как в осаде. Хорошо помню как однажды, теплым летним днем, я гулял около дома с моей сестрой Милой, которая только-только начала ковылять на своих двоих. На какое-то мгновение я отвлекся от нее и потерял ее из виду. Я посмотрел вокруг, но ее нигде не было. Началась страшная паника. Мама и соседи бросились ее искать. Мама вся в слезах причитала: «Боже мой, ее украли!». К счастью, она тут же нашлась. Она спряталась за входной дверью дома, открывавшейся внутрь.

Ближе к осени в городе начались облавы на нищих и беспризорных. Рано утром грузовики с милицией внезапно появлялись на улицах, хватали этих несчастных людей, ночевавших на улицах, вталкивали их на грузовики и куда-то увозили. Те люди, которых схватить не удавалось, бежали врассыпную с улиц во дворы, пытаясь спастись от облавы. Вскоре мы узнали, что их увозили в ДОПРы. Так тогда назывались дома предварительного задержания. Нам тогда говорили, что их там будут кормить и принуждать работать. К зиме город был очищен от этих людей. В городе пошли слухи, что их там не кормят, и они умирают в ДОПРах голодной смертью. Так советские власти жестоко и безжалостно решали эту проблему, которую сами же и создали. Нормальному здравомыслящему человеку невозможно было в это поверить, однако сегодня мы знаем, что так оно и было.

В то же время партийные функционеры, советские и военные служащие жили вполне благополучно. Они были прикреплены к спецмагазинам, и эта трагедия их напрямую не коснулась. Я помню, как один раз я с отцом ездил в один из таких магазинов на его мотоцикле. У магазина мы остановились, отец пошел в магазин, а я оставался в коляске мотоцикла. Через несколько минут отец вышел из магазина с большим пакетом, положил его ко мне в коляску, и мы поехали домой. Из пакета исходил аппетитный запах свежеиспеченных французских булок и чайной колбасы. Когда мы приехали домой, мама стала разбирать содержимое пакета, и я помню, какое богатство по тому времени я увидел — это были свежие французские булочки (позднее их стали называть в Москве городскими), чайная колбаса, конфеты (подушечки, начиненные повидлом), которые мы употребляли вместо сахара.

Помню, как, однажды летом мы на двух легковых автомашинах ГАЗ выезжали на природу в выходной день. Как только мы тронулись, пошел сильный дождь. Отъехав на значительное расстояние от Киева, мы засели в какой-то яме, наполненной после дождя водой, и долго не могли из нее выбраться. Все это произошло недалеко от какого-то украинского села. Из кромешной темноты доносилась украинская народная песня. Пели деревенские женщины. Она звучала очень мелодично и красиво. Скорее всего именно тогда я и полюбил украинские напевные мелодии. Что было дальше, как мы выбрались из той ямы, я не помню. Наверное от усталости я уснул на сиденье крепким сном. Проснулся я уже на лесной поляне. Было светлое, солнечное утро, пели птицы, вокруг все были веселые и счастливые, был счастлив и я. Такое светлое воспоминание осталось в моей памяти.

Не могу не рассказать и о неприятных воспоминаниях раннего детства.

Однажды у меня сильно разболелось правое ухо. Дни проходили, а мне не становилось легче. Более того, внутри ушной раковины боль становилась невыносимой, как будто бы там вызревал гнойник. Мама повела меня к детскому врачу по фамилии Харшак, практиковавшему частным образом в своей квартире на улице Карла Маркса (Николаевской). Он задал мне несколько вопросов и, осмотрев больное ухо, быстро вынул из него пинцетом кусочек розовой резины от лопнувшего воздушного шарика. На его, вопрос как я сумел засунуть его так далеко в ухо, я рассказал, что мы играли в больницу. Мне, как «пациенту» с больныv ухом, «доктор» вложил в ухо эту резинку вместо лекарства. На этом лечение моего уха закончилось, а мама с высоты своего возраста никак не могла взять в толк, как все это могло случиться.

Еще до школы я собирал деньги на футбольный мяч. Ежемесячно отец давал мне какие-то деньги, в основном это были большие желтые рубли. Они лежали у меня в коробке и, когда их стало уже почти достаточно для покупки мяча, черт меня дернул, и я решил похвастаться перед ребятами, положил их в карман и показал их им. Затем я решил угостить всех семечками. Мы подошли к торговке семечками и, насыпав полные карманы семечек, пошли кататься с гор на санках. Накатавшись вдоволь, мы пошли в дорогое кафе на Николаевской улице недалеко от фешенебельной гостиницы «Континенталь». Там мы поели мороженного с шоколадной подливой и купили дорогие сигареты «Тройка». Домой я вернулся без денег и до поры до времени мама не знала, что денег моих уже нет. Пришла весна и мама спрашивает: «У тебя, должно быть, собралось достаточно денег на покупку мяча. Когда пойдем его покупать?». Тут мне пришлось признаться в содеянном, и я получил серьезную трепку.

Еще одно неприятное воспоминание связано с воровством, в котором я участвовал вместе с ребятами с нашей улицы. Тогда в театре им. Ивана Франка шли спектакли о рыцарских временах, и кто-то узнал, что на чердаке театра хранятся реквизиты — рыцарские доспехи. В чердачное помещение можно было проникнуть по пожарной лестнице. Однажды поздним вечером, в день, когда театр был свободен от спектаклей, мы сумели проникнуть в это помещение и унесли оттуда все, что смогли. Мы поделили рыцарские доспехи между участниками этой акции и унесли домой. На следующий день вечером мы, глупые, облачившись в них, уже вели рыцарские бои. Работникам театра не составило большого труда определить, из какого мы дома, а это был дом, в котором жили ответственные работники. Они в сопровождении дворника обошли все квартиры, в которых жили мальчишки, и попросили родителей собрать и вернуть весь украденный реквизит в театр, что и было незамедлительно сделано нашими родителями. Не знаю, как поступили с другими мальчишками, а меня мама выдрала, как сидорову козу.

Вспоминается также происшествие, которым я в детстве гордился. В доме напротив жил один высокий черноволосый мальчик, которого мы называли балбесом, что было недалеко от истины, и слегка его побаивались. Его поведение отличалось непредсказуемостью: он мог внезапно, без всякой видимой причины, нанести болезненный удар случайно подвернувшемуся мальчишке, который был заведомо слабее его, или безответному слабому животному — котенку или щенку. Как-то, выйдя на улицу, я увидел во дворе дома напротив этого пацана, закапывающего в песок маленького, жалобно мяукавшего, рыжего котенка. Я попросил его прекратить издеваться и отпустить это несчастное существо, на что он ответил мне, что он не только не прекратит издеваться над котенком, но и разобьет ему голову кирпичом, лежавшим рядом. Когда он поднял с земли кирпич, чтобы привести свой приговор в исполнение, я спонтанно схватил другой кирпич, лежавший здесь же, занес его над головой этого садиста, сидящего на корточках возле котенка, и сказал ему, что если он не отбросит свой кирпич в сторону, я опущу свой кирпич на его голову. Я еще не успел испугаться, осознав неравенство сил в возможном сражении, как, к моему удивлению, этот злодей поспешно ретировался. Освободив пленного котенка, я гордо унес его с места предполагаемой казни.

В начале 30-х годов отец упорно занимался самообразованием. Он делал, все от него зависящее, чтобы восполнить, хоть в какой-то степени, пробелы в своем образовании. С ним занимались приходящие к нам домой преподаватели математики, физики, русского языка и, вероятно, азов ораторского искусства. Я часто слышал как он, закрывшись в одной из комнат, произносил какие-то речи. Служба его длилась с утра до вечера, а самообразование и иногда охота занимали все остававшееся свободным время. Я не помню чтобы у нас часто собирались гости по какому либо поводу или без такового. Я помню только один день рождения отца 17 октября 1935 года, день его сорокалетия, когда у нас собрались его сослуживцы. Гостями были дивизионный комиссар Рыбоконь, военком Киева, назначенный вместо отца, когда Киеву был возвращен статус столицы Украины, а отец был назначен его заместителем, и его ближайшие соратники, одним из которых был батальонный комиссар Кураков. Других случаев я не помню. Отец никогда не выпивал ни на стороне, ни дома один или с мамой. У нас дома это было не принято. Дни рождения мой и сестренки отмечались в кругу семьи чаем с бутербродами и сладостями. Я помню только один день своего рождения 10 февраля 1937 года, день моего десятилетия, когда дома был накрыт стол и были приглашены мои сверстники из нашего дома на Ольгинской, с которыми я дружил.

В 1934 году я пошел в первый класс 79-ой киевской средней школы. Вскоре эта школа стала носить имя Отто Юльевича Шмидта, известного ученого-полярника, героя-челюскинца, начальника Главсевморпути.

Это была бывшая гимназия. Часть ее учителей до революции служили в ней. Хорошо помню директрису Анну Алексеевну с орденом Ленина на груди, завуча и учителя русского языка и литературы Ольгу Сергеевну, учителя математики Петра Федотовича Секирина и других. Они выгодно отличались от учителей нового поколения своим строгим, благородным внешним видом (костюм, платье, прическа), умением увлекательно вести уроки и высокой требовательностью. Когда меня принимали в школу все поступающие подвергались тесту на умственные способности. В те годы свирепствовала так называемая педология (что-то подобное «лысенковщине», но в системе образования). Дети делились на категории по способностям и зачислялись одни в класс «А» (способные), другие в класс «Б» (тупые). Поступали мы в первый класс вместе с моим другом Володей Неуроновым. Нам устроили тест. Перед нами раскрыли букварь и сказали: читайте. Я читать не умел, а Володя прочел «Окно», «Дом». Так мы и оказались в разных классах — он в «А», а я — в «Б». Начались уроки. После первой перемены Володя сбежал из своего класса и пришел в мой класс для того, чтобы нам быть вместе, но его разоблачили и всего в слезах препроводили в «умный» класс, а я остался с «дураками». Володина мама была горда за своего сына, в то время как моя мама была страшно расстроена. На меня это, вероятно, тоже как-то подействовало. Слава богу, я не почувствовал особой обиды и не закомплексовал по этому поводу. Я избежал закомплексованности благодаря своему самолюбию. Словом, первый класс я окончил на «отлично» с грамотой. Когда выдавали аттестаты, я был болен, лежал в постели. Неожиданно к нам пришла классный руководитель и вручила мне аттестат с оценками «отлично» по всем предметам, грамоту отличника и рассказ Тургенева «Дед Архип и Ленька» с автографом директора школы. Я отчетливо помню, как, лежа в постели, я горько плакал, читая этот рассказ о тяжелой судьбе его персонажей .

Мама была в восторге и с гордостью показывала всем знакомым в доме эти мои первые в жизни регалии. Кстати, Володя окончил первый класс с посредственными успехами, а наш первый класс обошел по успехам класс «А» — так была посрамлена педология. Вскоре эта затея новоявленных советских псевдоученых, с позволения сказать, научная теория, была признана ошибочной. Таким образом, наш класс нежданно-негаданно внес свой вклад в борьбу с этим злом.

Такое отношение к детям было первой серьезной обидой и оскорблением, нанесенным советской властью своим маленьким гражданам. Это я понял спустя годы. А сколько еще предстояло пережить от нее. Каждое подобное действие наверняка наносило непоправимый вред многим из нас, внедряло в сознание комплекс неполноценности.

В том же 1934 году в Ленинграде был убит Сергей Миронович Киров — секретарь ленинградского обкома и член политбюро ВКП(б). Вся страна и, естественно, люди меня окружавшие, оплакивали его уход из жизни в результате «злодейского убийства», организованного врагами народа, как нам тогда преподносили. Это развязало руки Сталину, и он начал целую серию репрессивных актов, которые вызвали волну доносов низких, бесчестных, подлых людишек, преследовавших свои корыстные цели (сведение счетов, желание выслужиться, продвинуться по службе, занять освобождающуюся квартиру и т.п.).

После окончания третьего класса я влюбился в Люсю Коротченко, дочку председателя Верховного Совета Украины. Она была старше меня года на три-четыре, очень симпатичная, с красивой фигурой. На ней всегда была белая национальная, с красной вышивкой, блузка, красная, колокольчиком, юбка и красные сафьяновые сапожки. Я ее обожал, но она, естественно, на меня не обращала никакого внимания. Я решил привлечь ее внимание к себе цветами. Однажды, встретив ее на улице по пути домой, я сказал ей, что сегодня вечером подарю ей цветы, чтобы в часов восемь вечера она спустила бы c балкона веревочку, к которой я привяжу цветы. Она посмеялась над малолетним Дон Жуаном, но согласилась. Я, боясь быть пойманным, нарвал букет георгинов в соседнем сквере, ползая по-пластунски между кустами (любовь сильнее страха) и принес его к дому. Люся действительно спустила веревочку, я привязал к ней букет, и она подняла его на свой балкон. Я был на седьмом небе от счастья. Каково было мое разочарование, когда на следующий день я увидел на траве около дома сброшенные с балкона, доставшиеся мне с таким трудом цветы. Так, едва начавшись, закончилась моя любовь к той сказочной девочке, Люсе Коротченко.

В тридцатые годы у нас поочередно жили тетя Леля, дядя Толя и тетя Галя — мамины младшие сестры и брат. По достижении ими восемнадцатилетнего возраста они разлетались из нашей семьи. Еще живя у нас, тетя Галя заболела тифом, с температурой 40 градусов ее положили в больницу. Слава богу, она выздоровела, но лицевой нерв на правой щеке был нарушен, в результате чего у нее провисла щека, искривив рот. К счастью, никто из нас не заболел. Спустя некоторое время тетя Галя вышла замуж за Леонида Петровича, студента киевского института гражданской авиации. Они прожили большую и счастливую жизнь, вырастив и воспитав двух сыновей — Роберта и Константина. Дядя Толя поступил в ленинградскую военно-морскую академию имени Дзержинского. Тетя Леля жила с нами до 1939 года.

Весной 1936 года был подвергнут тюремному заключению мой отец — заместитель горвоенкома Киева, столицы Украины. Это был его первый арест. Причина ареста была прозаичной. Член киевского обкома ВКП(б), наша соседка, жившая в маленькой квартире (одна комната с антресолью), выходящей окнами во двор, в котором никогда не было солнца, скандальная баба — «рыжуха», как все в доме ее называли, написала на отца донос о том, что он якобы незаконно приобрел на специальном складе две никелированные кровати за бесценок. Она руководствовалась стремлением захватить таким путем нашу трехкомнатную квартиру. Донос был ложный и после проведенного расследования отца через три месяца из тюрьмы освободили. Однако за эти три месяца она своего добилась. Нас переселили в ее квартиру в этом же доме, а она заняла нашу. После освобождения отца в армии не восстановили, но партийный билет вернули.