 |
|
 |
|
|
|
|
|
© Долинин А., 2022
Москва. 2022. Наш адрес: ruzhany@narod.ru |
Беличенко, ты могуч! Юрий Николаевич Беличенко
Никогда при жизни поэта и публициста Юрия Николаевича Беличенко не произнес бы этой фразы, вынесенной в заголовок, без имени и отчества. Я его и по имени-то называл нечасто, в редкие минуты обоюдно сердечного расположения, а так – исключительно: Юрий Николаевич. Это он меня шутливо величал: «Долинин, ты могуч!». Шла ли речь о публикациях, или о каких-то моих поступках и действиях …Т еперь вот я ее перефразировал. Открыл мне Беличенко его тезка и сослуживец – Юрий Рощупкин, инструктор политотдела шяуляйской дивизии – по культуре. Не имевший высшего образования формально Юрий Митрофанович был исключительно образован в области литературы, кино, истории, живописи. Ходячая культурная энциклопедия, а не Рощупкин. Серпуховское военное училище окончил по программе среднего. Видно, база была такая там, что не только до гаечки знали курсанты технику, а и высоты культуры постигали в этом древнем русском городе. Документальный фильм «Версты мужества» о дивизии снял Рощупкин в качестве режиссера, о чем рассказ отдельный. Сделал это профессионально, стал лауреатом Всесоюзного фестиваля. Любитель и большой знаток литературы, он, конечно же, обратил внимание на начинающего поэта Беличенко и его первые «тощенькие» (имея в виду только форму) сборники «На гончарном круге» и «Время ясеня». И прежде всего потому, что знал Беличенко по службе в Паплаке. Там, в местечке Вайнеде (в сорока километрах от «города под липами» – Лиепаи), стояли два ракетных полка – в Приекуле и Паплаке. Потом остался только приекульский, в котором я служил сержантом-заправщиком, в Паплаке же, «где пять домов смотрели на восток», прописались лишь «зимние квартиры» третьего дивизиона нашего полка. Мне тоже сначала был интересен Беличенко как однополчанин. Потом я узнал о нем больше в окружной газете «За Родину», в которой он трудился начальником отдела культуры в свое время. Находилась она в Риге, на улице Муйтас, д.1. Недалеко от Даугавы. Учась в Рижском университете, с газетой я сотрудничал, частенько туда во время сессий забегал. Беличенко в ту пору служил в Венгрии. Я стал следить за его творчеством. Позднее опубликовал его стихи в сборнике смоленских и армейских поэтов – «Вечный огонь». В газете, которую мы выпустили к открытию комсомольской конференции Ракетных войск, поместил в сокращенном варианте его поэму «Ракетная застава». Каждую строчку Беличенко искали: о Ракетных войсках писалось мало, тем более не баловали стихами. И часы поэзии я проводил для солдат по стихам Беличенко, и читал его поэму офицерам на боевом дежурстве под землей. Обо всем этом осмелился сообщить в письме. Мэтр не ответил. Впервые встретились мы с ним на Беговой, в «Красной звезде», году в 1983-м. Запомнился он молодым, подтянутым подполковником. Дежурил по номеру, был чрезвычайно занят и на беседу у него времени не хватило. «А, детка, это вы», – протянул он артистично, и, показалось, вяло свою руку в приветствии.
Через семь лет меня неожиданно призвали в «Красную звезду», и тогда он уже проявил ко мне интерес. Ему, похоже, было приятно, что однополчанин пишет о Ракетных войсках. Никогда со мной праздно не заговаривал, но, как выяснилось, за публикациями следил и даже радовался, представил с гордостью уважаемым им и мною Алексею Петровичу Хореву и Юрию Тарасовичу Грибову: «Это наш посткор по Ракетным войскам». И глаза его при этом просто искрились. (Публикациями Хорева в журнале «Журналист» я просто зачитывался, по ним знал его давно. А кто ж не читал первый советский еженедельник «Неделя»! Думал ли я, что с главным редактором его буду дружен). Помню, как провожали Беличенко по случаю увольнения в запас на заседании редколлегии, куда он пришел по форме. Отдел поэзии и литературы, возглавляемый им более десятка лет, сократили, посчитали в чумовом 92-ом году, что он в новый облик газеты не вписывается, обидели его этим – Беличенко и написал рапорт. К тому же он, полковник, демократично избранный председателем офицерского собрания редакции, чем очень гордился, не мог терпеть то обстоятельство, что офицерами «Красной звезды» стала «править» женщина, в качестве заместителя главного редактора. Через несколько лет он вернулся в газету, потому что жить без нее не мог. Мне часто говорил: «Не уходи, «Красная звезда» – это непотопляемый авианосец. Это наша газета». Стал обозревателем, писал тонкие, глубокие очерки, публицистику, выступал с оригинальными литературными заметками, историческими зарисовками. Как-то подошел и попросился в командировку: «Отбатрачу, не волнуйся. Давно в гарнизонах не был, тем более в Ракетных войсках». Раньше, при погонах, не просился, потому как связанный секретами мог лишиться возможности бывать в заграничных командировках. А тут и времена изменялись: нас уже секретоносителями не считали, да и сам он в заморские края не рвался. К тому же увидел (позднее признался), какая дружная команда у нас подобралась – признанный «боевик», добрая и цельная натура Геннадий Миранович, наш любимец, совсем юный Александр Богатырев, деятельный и инициативный Игорь Детинич. И вписался он в нее сходу. Я был «вождем», Геннадий «командиром», Александр «капитаном» (и это соответствовало истине), а Беличенко, конечно же, «мэтром» (что тоже было верно, он и не опротестовывал это имя, посмеиваясь в усы). Десятки гарнизонов, все ракетные армии посетили мы с этой великолепной краснозвёздовской бригадой, даже писать сообща научились, подлаживаясь под стиль друг друга. Единомыслию (по принципиальным вопросам) учиться нужды не было: понимали друг друга с лету. Какое же это было счастье – совместно работать и приятельствовать! Разные по возрасту, темпераменту, опыту жизни и стажу в журналистике, мы легко находили общий язык и доверяли друг другу. Спасибо главному редактору, что он почти никогда не препятствовал нашим дальним поездкам в гарнизоны, прекрасно понимая, что по приезде будут серьезные, интересные очерки и репортажи. Спасибо прежде всего ракетчикам, которые нас принимали. Как правило, командировочный фонд в редакции был скуден, и «принимающая сторона» житейские заботы брала на себя. Поездки эти были праздником души для нас, и, хочется надеяться, для ракетчиков тоже. Встречаясь с ними, заряжались энергией этих основательных и надежных людей. Друзей мы в поездках обрели много. Ракетчики стали свидетелями успеха его глубокой литературоведческой книги «Лета Лермонтова» (никто тоньше Беличенко не напишет о русском поэте – воине), самого лучшего сборника его стихов, на мой взгляд, – «Арба». Вышел он при его жизни, щедро раздаривал Юрий Николаевич книгу друзьям и почитателям. Недоедая порой, он свои книги в издательстве еще и выкупал, чтобы нам дарить. В договоре не прописывал количество авторских экземпляров, а там не подсказывали. Я его долго журил за это: только стихи хорошие писать можешь … Н е зря я ругался: здоровье у него барахлило, и он чувствовал это, без конца говорил о грустном. Средств на лекарства и на неизбежную, как выяснилось, операцию, понятно, не было. Хорошо, нашлись добрые люди и в редакции, и в госпитале, и проблема была снята. Однако, полный надежд после выписки протянул он недолго. Большая часть тиража поэтической книжки так и осталась нераспечатанной в кабинете. И мы уже с Ольгой Юрьевной Ермолаевой, женой, поэтом и верным другом, «несли в массы» сборник большого русского поэта Беличенко, которого в одночасье потеряли. Тромб выстрелил, как пуля, в сердце. И упал наш могучий Беличенко, подкошенный по дороге в «Красную звезду» ранним морозным утром 8 декабря 2002 года, в ста метрах от дома. Когда об этом узнал в воскресный день дежуривший по редакции Влад Павлюткин, он тотчас позвонил мне… Эх, Юра, а ведь еще в пятницу, встретившись как-то по-особому тепло на этаже, мы мечтали об очередной командировке в дальний гарнизон. Потом выяснилось, что день в день, только несколько лет назад, при до сих пор невыясненных обстоятельствах погиб, считаем мы, и приятель Юрия по РВСН и редакции Анатолий Васильевич Белоусов. Не без трудностей издали мы с Ольгой Юрьевной написанный Беличенко последний сборник стихов – «Прощеное воскресение» (название символическое, его придумал он сам, читая нам новые стихи в госпитальной палате), к юбилею Ракетных войск другой – «Как первая любовь – ракетные войска» и исповедальный документальный роман – «Пишу, чтобы жить». Большую часть тиража отдали в воинские библиотеки и радуемся этому. Спасибо генералу Михаилу Солнцеву, начальнику Центрального узла связи РВСН, Александру Вовку, Елене Малашенковой и Вадиму Ковалю – из «ракетной» пресс-службы, которые знали и любили Юрия Николаевича и которые помогли доставить роман во все уголки нашей страны и в ближнее зарубежье, где стоят в ядерном карауле ракетчики. – Саня, – сказал Юрий Николаевич как-то, – сейчас на Руси не до поэтов, но через пятнадцать лет я буду востребован. Он как бы убеждал и меня, и себя в этом. Не избегнув по пути ни беды, ни огня, Так он сказал на эту тему и в своем последнем, должно быть, стихотворении «Крымск», посвященном малой родине. Если довериться предсказанию Беличенко, читатели спохватятся о нем году к 2017-му. А нам его с каждым днем все больше не хватает. Не могу не привести, в тему же, выдержки из его документального повествования «Лета Лермонтова». Без комментариев. «Говорят, что времена повторяются. Это не так. Повторяются не времена, а заблуждения. Как ни грустно, но наша русская история не учит нас ничему. Поскольку любое деяние ушедших из жизни людей, любое минувшее, свершенное ими событие всякий раз трактуется в наиболее желанном для живущих повороте, и подлинные причины и приметы его с течением времени так размываются в человеческой памяти, что как бы уже и перестают существовать, переходя из области быта и факта в область мифологии». «Случается, однако, что недоуслышанный или недопонятый современниками голос поэта начинают понимать и слышать потомки. Мгновенно растущий интерес к личности, жизни и творчеству такого поэта тогда становится чем-то вроде общественного покаяния. Как будто свершается наконец и Суд, и Промысел Божий». «Нам-то в тайне казалось, будто успехам или неуспехам своим мы сами себе причиною, сами на распутьях выбирая, куда повернуть и что потерять. Сейчас я понимаю: это не так. И возникшие на пути препоны, и наш выбор, и все, что следовало потом, было определено исторической жизнью России, увязывая нашу судьбу с ее непредсказуемой судьбой. А ее судьба, что ни век – темна, и правит ею не партийный вождь и не православный царь, не здравый смысл и не твердый замысел, а всякий раз какая-то нелепица, порыв, случай, предвидеть и предотвратить который заранее невозможно. Одна лишь надежда, что случай этот таит в себе Промысел Божий…» «Я, признаться, очень смущаюсь душой, если слышу порой суждение о безвременной смерти великих людей, особенно поэтов. Сюда обычно прилагаются сочувственные слова: «Как много он смог бы еще написать или сделать!» Откуда такая уверенность, что непременно бы смог? Мне кажется, любая творческая жизнь длиться ровно столько, сколько ей назначено длиться. Кем назначено и почему – это уже другие вопросы, и всякий отвечает на них по собственному верованию или разумению. Но каков бы ни был ответ, человек в своей жизни – при ее протяженности – успевает написать или сделать не более того, сколько он мог написать или сделать. Менее – случается часто, более – никогда. Почему? Потому (для меня), что любая человеческая жизнь есть Замысел Божий, и наибольших успехов достигает в ней тот, кто слышит, носит в душе этот Замысел и именно по нему «настраивает» земное свое поприще. … Никому не мешаю думать или веровать иначе … каждая жизнь в моем понимании – единична, драгоценна и всегда внезапной конечностью своей печальна. Причем интенсивность, духовная насыщенность и отдача у каждой – своя. Иной человек за неделю проживает больше, чем его сосед за десятилетие. И это для обоих – просто нормально». Предчувствуя и, казалось, подгоняя свой уход, он завещал мне: похоронить из «Красной звезды» и разобраться в архивах. Ракетчики благодарны своему Поэту. Книги Беличенко – на выставках в библиотеках, ему посвящаются поэтические вечера, стихи звучат в концертах. На здании школы в Крымске Краснодарского края, где он жил и учился, открыта мемориальная доска. Сделал это друг Владимир Иванов, кубанский казак. На могиле стараниями жены поставлен памятник с лаконичной надписью «Поэт. Офицер. Журналист «Красной звезды». Михаил Анискин – друг из Юрьи, любимой Юрием, смонтировал документальный фильм. Мечтаем об открытии музея в школе, опять надеемся на Иванова. Самыми известными среди ракетчиков стихами Беличенко «Как первая любовь – ракетные войска» открывается книга «Стратегические ракетчики России». Издана она к юбилею РВСН под редакцией командующего. Страстные историки РВСН и глубокие знатоки своего дела Владимир Ивкин и Георгий Сухина, сами авторы многочисленных исследований и книг, при составлении этой не забыли и о Юрии Николаевиче.
… Невидимы для глаз, – как подо льдом река, – У тех, кто городов не строит на земле От городов вдали, от праздников вдали, Как пили в Новый год не водку, а чаек, И в сотни рук сильней была моя рука.  И писатель, и сценарист Аркадий Фёдорович Пинчук
12 января день рождения известного советского и русского писателя, военного журналиста, полковника Аркадия Фёдоровича Пинчука. Познакомился с ним в юности, когда учился во Львовском политучилище. Пинчук тогда работал постоянным корреспондентом «Красной звезды» по Прикарпатскому военному округу. И писал книги, пьесы. Одна его пьеса «Лейтенанты» шла в местном армейском театре. Нас как-то строем повели на нее, и мне совсем не понравились пинчуковские «Лейтенанты». Когда его пригласили к нам на кафедру для дежурного какого-то выступления, я смотрел на тогда еще майора Пинчука почти что с придыханием. Между тем, он оказался очень простецким и веселым мужиком. Аркадий Федорович доступно и живописно рассказал нам о будущей нашей журналистской жизни и службе. Короче, очень мне понравился старший коллега, и я просто навязался на дружбу с ним, а он, вечно занятой, перепоручил меня своему боевому помощнику Владимиру Житаренко. И все курсантские годы они оба возились с моими жалкими опусами, пристраивая некоторые из них даже в «Красной звезде». Пинчук до «Красной звезды» возглавлял отдел комсомольской жизни окружной газеты «Слава Родины». На своё место определил земляка капитана Андрей Захаренко. И это был круг моих профессиональных кумиров: подполковник Пинчук, майор Захаренко, капитан Антипов и старший лейтенант Житаренко. Когда они приглашали меня на отдельские посиделки, гордость распирала мою курсантскую грудь. Потом жизнь нас разлучила на долгие годы. Вспоминал я о Пинчуке лишь когда встречал его новые книги, пьесы, кинофильмы. А надо сказать, что семидесятые годы были для этого быстрорастущего писателя очень плодотворными, и вскоре он стал едва ли не самым признанным лидером в военно-патриотической тематике. Обо мне же, как оказалось, Аркадий Федорович забыл напрочь. В этом я убедился, когда в восьмидесятом пришел работать в «Красную звезду», где уже трудились и Захаренко, и Житаренко. А Пинчук тогда «посткорил» по Ленинградскому военному округу. В очередной его приезд на посткоровское совещание представляюсь ему и вижу: в упор не помнит. И так мне обидно стало: вот она, черная неблагодарность кумира. Аркадию Федоровичу о моих переживаниях стало известно от Володи Житаренко. – Прости, – объяснился, – меня, старого дурака. Но за четверть века знаешь, сколько военных журналистов через мои руки прошло, не мудрено и забыть кого-то. А что сроднило нас по-настоящему, так это светлая память о погибшем в Чечне Володе Житаренко, которого оба мы любили по-настоящему. Когда я стал главным редактором журнала «Вестник ПВО», Пинчук деятельно помог мне в становлении постоянной литературной рубрики «Дальний гарнизон». Дал мне первому для публикации и свою повесть «Берлинская стена», привлек других военных писателей к сотрудничеству. Тогда же я впервые опубликовал интервью со старшим товарищем. – Аркадий Федорович, начнём с того, кто были твои учителя в литературе, в жизни? Когда именно состоялся военный писатель Пинчук? – В жизни моим самым главным учителем была сама жизнь, как это ни прозвучит банально. Слишком сложное время выпало на мои годы детства и юности. В 1937 году я остался без отца, и моим главным воспитателем и учителем стал дед – Белый Иван Игнатьевич. Это был талант-самородок, человек, который умел все. Он был и кузнецом, и столяром-краснодеревщиком, и механиком на первой электростанции в местечке, умел прилично рисовать и строить шлюзы в системе мелиорации, ремонтировал паровозы, работал мельником. Я вертелся возле него, помогал, чем и как мог, и, конечно же, чему-то научился. Позже через мою судьбу прошло много хороших и очень интересных людей, и каждый что-то оставил во мне. Литературными своими наставниками я могу назвать нескольких писателей: Владимира Добрякова, Григория Глазова, Владимира Пименова, Роальда Назарова. Первый подтолкнул меня в литературу, поверил, что я смогу писать. Второй рекомендовал меня в Союз писателей, ибо знал меня по литературному объединению, которым руководил. Пименов был моим руководителем творческого семинара в литинституте. Роальд Назаров практически руководил моим творчеством с 1967 года. В том же году на еще Всесоюзном радио прозвучала постановка по моей радио-пьесе «Много-мало». Это была конкурсная работа, отмеченная второй Всесоюзной премией. Потом в театрах пошли мои пьесы «Не все про любовь», «Лейтенанты». В 1969 году вышел сборник рассказов, а через два года повести «Продолжение биографии», «Потому что люблю». Затем были пьесы «Майор как майор», «Самый счастливый человек», «Небо – земля», «Честь имею», ну и так далее. У меня более полусотни книг. – Как работаешь, как «лепишь» свои литературные образы? – Почти все мои герои пришли в мои книги из жизни, опять же, как это ни тривиально прозвучит. Порой я даже фамилии их не менял, не было особой нужды. Всегда мне хотелось показать людей такими, какие они есть на самом деле - со своими проблемами, недостатками, сомнениями. В этом плане особенно характерен мой роман «Под знаком стрельца». Там почти нет вымышленных персонажей. Мне вообще везло на хороших, ярких, запоминающихся людей. Если ты заметил, у меня почти нет подонков и подлецов. И не пишу я о них не потому, что не встречал в жизни. Встречал. Отпетых, изощренных, даже потерявших человеческий облик. Но писать их мне не интересно, даже скучно. Ну, не вдохновляет меня человеческая мразь, что уж тут поделаешь. Другие любят ковыряться в помойках человеческих душ, мне это занятие никогда не нравилось. Скажешь: лакирую жизнь. Нет, пытаюсь вдохновлять читателя положительным примером. В наш нигилистический век это занятие посложнее любых литературных изысков, поверь, я знаю, что говорю. Я, если хочешь, как художник Александр Шилов в литературе. Он пишет красивые картины в совершенно реалистической манере, а я в точно такой же реалистической манере создаю красивые литературные образы. И они нравятся читателям, перекормленным всякой «чернухой». Что же тут удивительного. Кстати, положительного героя тяжелее написать, нежели противоположного по качествам характера, души, поступков. Когда пишу, то, как правило, представляю себе конкретного человека. Но только внешне: жесты, манеру говорить, слушать. Сам характер создается, как правило, сложнее. Например, когда писал полковника Чижа в романе «Хождение за облака», перед моими глазами стоял дед. А в основу этого характера я положил знакомого руководителя полетами подполковника Меркулова. В фильме «У меня все нормально» образ генерала Матюшенко один к одному списан с генерала Малашенко, с которым мы часто встречались еще во Львове. Он, кстати, узнал себя в фильме, и все его знакомые узнали – очень колоритная фигура. – Слушая тебя, Федорович, я сейчас вот чем подумал. Раньше об армии писали много, но хороших литераторов среди них было мало. Теперь нет ни тех, ни других. Почему? Ведь, казалось бы, служба – сплошь экстремальные ситуации. Неужели это неинтересно пишущему ? – Война, прости, интереснее. Даже не то, чтобы интереснее – сильнее, впечатлительнее, чем вся прочая наша жизнь, в том числе и армейская. Хотя определения эти, разумеется, приблизительны. Не зря же у Толстого на первом месте – война, а мир – на втором. И до тех пор, покуда в стране будет хотя бы даже тлеть военный конфликт, к нему будут прикованы взоры пишущей и творящей братии. Это – дважды два. А вообще-то мало глубоких и ярких произведений о нашей армии потому, что, во-первых, армейский механизм настолько специфичен, что разглядеть с ходу его шестеренки, узлы, агрегаты и приводящие ремни не так-то просто. Многие пишущие, подступая к армейской тематике, хотят решать ее именно так вот - с ходу, наскоком, за одну-две командировки понять все и обо всем рассказать. Я в армии свыше тридцати пяти лет прослужил, но не уверен, что все о ней знаю. Во-вторых, писатели, особенно режиссеры-постановщики фильмов порой стороной обходят ворота КПП, потому что их творчество сдерживается сплошными «нельзя». Помню, сколько же мне пришлось претерпеть всяческих мыта рств пр и съемке картины «Потому что люблю». Режиссер десятки раз хотел плюнуть на все и умыть руки. А я его сдержал. Сразу после августовских событий 1991 года наступило некоторое послабление во всевозможных цензурных ограничениях, а потом военное руководство снова «закрутило гайки» повсеместно, и все как бы вернулось на круги своя. В этом тоже специфика армейской службы: она не хочет, не любит гласности, и не всегда это только недостаток. Ты назови мне хоть одну армию мира, которая была бы полностью открытой. Нет таких армий, и с этим надо мириться. Или хотя бы смотреть на это философски. Что же касается критики вооруженных сил и их порядков, то сейчас она значительно поумерила свой пыл. Это раньше люди боролись за власть и разыгрывали военную карту, где ни попадя. Теперь, слава Богу, другие времена. Руководство страны у народа в целом – в доверии, и в армии больше стабильности. Это не весь тебе ответ, но добрая его часть. Во всяком случае, для меня, несомненно, то, что огульное шельмование армии в конце восьмидесятых – начале девяностых годов принесло громадный вред стране. Некоторые «критики» просто увлекались модным веянием, другие потеряли меру в стремлении прослыть смелыми журналистами и общественными деятелями. И в результате очень быстро в обществе распространился вирус пацифизма, нежелание служить, другие отрицательные явления, разрушающее оборонное сознание народа. Последствия антиармейских истерик мы расхлебываем до сих пор. Ведь если вдуматься: едва ли не все нынешние беды армии проистекают из-за того, что практически целое ельцинское десятилетие она рассматривалась в государстве не его твердыней, как это и должно быть, а так – лишней обузой. Авиация, флот, ракетные войска, военно-промышленный комплекс – мы же все это едва не угробили. А закономерность, брат, здесь простая: сколько лет военное дело разваливали – в два раза больше времени уйдет на его восстановления. Иного не дано. Но я верю, что еще на моей жизни увижу свою армию сильной и крепкой. Ни на йоту не сомневаюсь, что так оно будет! В годы моей юности и зрелости творчество военного писателя Аркадия Пинчука пользовалось очень большим спросом. Тогда у нас не было ни марининых, ни незнанских, ни корецких, ни дашковых с их кровавыми «дютиками». И мы читали произведения социалистического реализма. Так вот Пинчук, как редко кто другой из собственно военных писателей, умел сочинять вещи злободневные, интересные, всегда окрашенные легким юмором и тонкой иронией. Его пьесы шли во всех военных театрах страны, в нескольких столичных (в театре имени Моссовета, к примеру). По его сценариям поставлено шесть фильмов, которые до сих пор показываются по разным программам телевидения. Руководство Главпура понимало, что один Пинчук со своими миллионными тиражами приносит несравненно больше пользы «делу патриотического воспитания советского народа», чем десять рядовых сотрудников военной газеты. Писателя поэтому не трогали до тех пор, покуда он сам не уволился на пенсию. ...Однажды я спросил Аркадия Федоровича: как тебе удается так много писать? А я, говорит, следую завету древних: ни дня без строчки. Но это же невозможно, возразил я. Ведь в жизни много таких ситуаций, когда человек физически не в состоянии сесть за стол, чтобы написать эти самые несколько строчек. – Все это глупости. Ты же при любых обстоятельствах находишь возможность умыться, почистить зубы, побриться. Некоторые успевают еще и зарядку сделать. А если еще на полчасика подняться раньше и на столько же позже лечь спать, то за это время, при определенных навыке и сноровке можно написать пять-семь страниц. Пустяк вроде бы. Но за месяц скапливается около 200 страниц – размер малой книжки. Ну еще – полтора месяца уйдет на ее доводку и столько же времени на переговоры с издательством. В результате получается три книжки в год. Но это в теории. На практике – одна книжка, потому что вмешиваются наша пресловутая лень и те самые твои обстоятельства. Но все же в год по книжке – это вполне реально. …Судьба частенько поворачивалась к Пинчуку спиной, нещадно испытывала его на прочность, гнула долу, но сломать так и не смогла. Фронтовой разведчик в 14 лет, тяжело раненый, он пошёл на службу, когда многие от неё бежали. А на службе выдержал все ее удары, выпрямился и впоследствии достойно представлял свое поколение и в журналистике, и на писательском поприще. Пинчук отмечен Государственной премией РФ, удостоен звания «Заслуженный работник культуры». До конца жизни был полон творческих замыслов, работал корреспондентом газеты «Красная звезда». Будучи заместителем генерального директора фонда «Победа – 1945 год», Аркадий Федорович активно участвовал в ветеранском движении, руководил Международной ассоциацией писателей баталистов и маринистов, являлся членом Правления Петербургской организации союза писателей России, трудился ответственным секретарем общественно-политического и литературного журнала «Медный всадник», очень серьёзно увлекался портретной живописью. Из воспоминаний Михаила Захарчука
Космический журналист Михаил Фёдорович Ребров
3 июля 2021 года исполнилось бы 90 лет Михаилу Федоровичу Реброву. В газете «Красная звезда» он вёл космическую тематику с начала 1960-х годов прошлого века и, как говорится, до последнего вздоха. Космический журналист №1. «Мне довелось разговаривать с каждым из космонавтов накануне старта и после полёта, и каждого я спрашивал: «Что бы вы хотели делать дальше?» Все отвечали одинаково: «Снова летать!» И это были не только слова. Многие из космонавтов уже дважды, трижды и четырежды совершали полёты и не собираются ставить на этом точку». Так написал в одной из своих 30 книг инженер по авиационному спецоборудованию, военный журналист, писатель, редактор отдела науки, техники и космонавтики газеты «Красная звезда», претендент в отряд космонавтов от Союза журналистов СССР, полковник авиации Михаил Фёдорович Ребров. И более никто из когда-либо живущих людей на планете Земля не имел, не имеет и никогда уже не будет иметь права на подобное заявление. Да, о космосе сейчас пишут многие – с некоторых пор путешествие на околоземную орбиту перестало быть даже экстремальным приключением. Но чтобы вести постоянную, глубокую и подробную летопись покорения неведомых пространств мироздания от первого в мире космонавта Юрия Алексеевича Гагарина и потом методично в продолжение 37 лет – такого журналиста, повторяю, не было, нет и никогда уже не будет. О созидательной черте его характера хорошо написал Ярослав Голованов: «Когда я вспоминаю Михаила Фёдоровича, прежде всего на память приходит отсутствие у него даже тени какого-либо ревнивого соперничества, что, вообще говоря, было свойственно подавляющему большинству журналистов космодрома. Реброву это чувство не то, чтобы не было знакомо вообще, но он никогда не был здесь человеком мелочным. Потом я не раз убеждался, что с Мишей можно делиться любой, даже самой эксклюзивной информацией, поскольку он наверняка не обнародует её без твоего разрешения. С ним можно было обсуждать планы своих ещё не написанных книг. Он регулярно подсказывал номера нужных мне телефонов, добыть которые было трудно. Да что тут долго объяснять: полковник Ребров был человеком истинно офицерской чести, а проще говоря, был во всём порядочным человеком, очень дорожившим своей репутацией порядочного человека. И еще Михаилу было неведомо чувство зависти. Познакомлю читателя с биографией Михаила Реброва. Родился он Ленинграде. Когда мальчику исполнилось пять лет, отец Фёдор Николаевич уехал на войну защищать республиканскую Испанию. Был удостоен звания Героя Республики. Потом прошёл всю Великую Отечественную. Генерал-майором ушёл в запас с должности заместителя начальника Главного ракетно-артиллерийского управления МО СССР. По его стопам пошёл и Михаил. Окончив среднюю школу, поступил в МВТУ им. Баумана на факультет «Ракетная техника». После первого курса перевёлся в Военно-воздушную инженерную академию имени Н.Е. Жуковского, чтобы стать военным ракетчиком. В звании инженера-лейтенанта Ребров служил в 49-м истребительном авиационном полку Московского округа ПВО. Там же впервые взялся за перо и написал очерк для журнала «Вестник воздушного флота» (впоследствии – «Авиация и космонавтика»). В 1957-м – год начала Космической эры, – Михаил Фёдорович стал штатным сотрудником журнала. В этой должности провожал и встречал первого в мире космонавта Юрия Гагарина. Потом уже Ребровы и Гагарины дружили семьями. В 1964 году военного журналиста Реброва перевели в газету «Красная звезда», где он проработал до самой своей кончины. Летом того же года, после удачного полета первого многоместного корабля «Восход», у Главного конструктора Королёва возникла мысль послать журналиста в космос, чтобы тот профессионально осветил проблемы невесомости и всё, что с ней связано в безвоздушном пространстве. Сергей Павлович и сам бы с удовольствием слетал хотя бы на околоземную орбиту, но врачи запретили ему даже думать об этом. Тогда Главный и пригласил для испытаний десять военных журналистов, среди которых оказался Михаил Ребров. И только он один успешно прошёл углублённое медицинское обследование, получив заключение комиссии о годности к спецтренировкам. Краснозвёздовца откомандировали в Центр подготовки космонавтов. Барокамеры, центрифуги, полеты на невесомость, сурдокамеры, вибростенды, велоэргометры, гидробассейн, множество других тренажёров, выживание в различных климатических условиях, поездки на космодромы и прыжки с парашютом – через всё это и ещё через много другое, о чём долгие годы даже писать не разрешалось, прошёл Михаил Фёдорович. Ему посчастливилось участвовать в испытаниях системы ручного управления при моделировании возвращения на Землю со второй космической скоростью спускаемого аппарата лунного облетного корабля 11Ф91 по программе «УР500К-Л1» – так называемая Лунная программа. Одновременно с космической подготовкой Ребров окончил факультет журналистики при Высшей партийной школе. Довольный недюжинными успехами своего подопечного журналиста, Сергей Павлович приободрил его: «Готовься, Миша, встретить своё 35-летие в космосе». Однако в самом начале 1966 года Главного не стало. Проект полёта журналиста в космос дружно похерили во всех инстанциях вплоть до ЦК КПСС. Справедливости ради следует отметить, что руководитель подготовки космонавтов Николай Каманин предлагал любимцу Главного вступить в отряд космонавтов, но Ребров, поразмыслив, отказался от суперзаманчивого предложения, о котором мечтал долгие годы. Из-за возраста. Только в одной «Красной звезде» Михаил Фёдорович написал за 34 года активной журналистской деятельности несколько тысяч материалов по развитию космической энергетики, транспорта, связи, различных биотехнологий. Но его главной темой всегда был космос, а главными героями – космонавты и те, кто помогал им прокладывать дорогу в неведомые дали Вселенной. Об этом его книги: «Дневник лётчика-космонавта»; «Я – «Аргон» – о командире космического корабля «Союз-3» Георгии Береговом; «Байконур на проспекте Мира»; «Космонавты»; «Над планетой людей»; «Грани популяризации, или пути к читателю» – Из опыта научно-технической пропаганды в газете; «Советские космонавты»; «Тени с острова Узедом»; «Космические катастрофы: странички из секретного досье». В предисловии к последнему капитальному труду, который Ребров вынашивал не дно десятилетие, он написал: «Долгие годы космос был как бы двуликим – известным и неизвестным. О первом мы узнавали из бодрых и восторженных сообщений ТАСС. Было в этой информации много интересных подробностей и деталей, но были и недосказанность, «белые пятна». При всём при этом вершились подвиги, а нам они преподносились столь упрощёнными и обыденными, что кое-кто ставил под сомнение заслуженность наград героями». Михаил Фёдорович, скончавшийся в апреле 1998 года, всё же успел рассказать о том, что многие годы было тайной за семью печатями и не удавалось опубликовать раньше. Снимки фотохроники ТАСС, АПН, из архивов космодрома Байконур и Звёздного городка, личных архивов лётчиков-космонавтов и самого автора сделали эту удивительную книгу поистине уникальной. Ещё один труд Реброва: «Сергей Павлович Королёв. Жизнь и необыкновенная судьба» вышел четыре года спустя после смерти журналиста. Привожу выдержку из предисловия к этой удивительной книге: «В нашей истории многое, увы, забыто, а нынешнему поколению и вообще неведомо. И о людях, и о событиях. Относится к таковым, в частности, и дерзновенный прорыв человека в космос. Не будет преувеличением сказать, что тех, кто вообще что-либо слышал о проектах 40-х и 50-х годов, о, казалось бы, фантастических замыслах, победах и поражениях на этом трудном пути, о драме людей и идей, – образно говоря, единицы. И это при том, что о лидере практической космонавтики академике Сергее Павловиче Королеве написано немало – книги, поэмы, статьи, сборники творческого наследия, есть фильмы, пьесы... Но во всех публикациях о главном конструкторе первых ракетно-космических систем много купюр, белых пятен, вызванных секретностью этого человека и его работы. Даже статьи свои Королев подписывал псевдонимом «Профессор К. Сергеев». А там, где указывалась его должность, фамилия отсутствовала. Таков был порядок, установленный службой режима. Умолчание и сокрытие рождали легенды, слухи, домыслы, порою злобные и откровенно лживые. Но даже и недруги признавали его организаторский талант, эрудицию, живой аналитический ум, феноменальную память, поразительную работоспособность. И все-таки, если попробовать выделить в человеке то самое главное, что легло в основу многих его задумок и дел, то надо сказать: крупнейший ученый и выдающийся конструктор умел и любил мечтать, обгоняя время, забегая вперед своего века». Величие последнего труда Реброва как раз в том и состоит, что он имел право после всех этих слов добавить: я лично был свидетелем всего того, что здесь написано. Не многим известно, что Реброву в своё время предлагали даже возглавить военный отдел газеты ЦК КПСС «Правда», где бы он уж точно получил вожделенные для большинства военного люда генеральские лампасы. Отказался. Главная тема в жизни – звёзды космоса – была ему определённо дороже генеральских звёзд. За многолетнюю деятельность в области пропаганды отечественной космонавтики полковник-инженер, журналист Михаил Фёдорович Ребров был награжден орденом Трудового Красного Знамени, орденом «Знак Почёта», орденом Дружбы народов и 12-ю различными медалями. Его продолжение – два внука – Иван и Виктор. Из воспоминаний Михаила Захарчука Литературный начальник, фронтовик Юрий Тарасович Грибов
Мой земляк, друг Юрия Беличенко Юрий Тарасович Грибов родился в 1925 году в селе Бугры Богородского района (в настоящее время Дальнеконстантиновского района) Горьковской области. Отец – Тарас Иванович Грибов – из деревни Ушибиха Пучежского района Ивановской области. Мать – Екатерина Михайловна Шуваева – из села Бугры, где они и стали жить. В большой крестьянской семье Грибовых росло шесть детей, и Юрий был старшим. Окончил Речное училище в городе Балаково Саратовской области. Проходил стажировку на речных судах в Саратове. Там и узнал о начале войны. В годы войны Юрий Грибов работал мотористом на волжских судах «Карелия» и «Якутия», затем добровольцем ушёл в армию. Окончил Энгельское пулеметное училище в городе Красноармейск Саратовской области, получил звание лейтенанта. Весной 1945 года получил назначение на фронт, командовал пулемётным взводом, а затем ротой. В составе 257-го стрелкового Варшавского полка 185-й стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта форсировал Одер, участвовал в боях за взятие Берлина. Закончил войну на Эльбе, где был свидетелем встречи советских и американских войск. Член ВК П(б) с 1945 года, в партию вступил на фронте, перед форсированием Одера. После окончания боевых действий продолжил службу в составе Группы советских войск в Германии. Был назначен комендантом трёх населенных пунктов. Весной 1946 года воинская часть, в которой он служил, была выведена на территорию СССР, в военный гарнизон Песочное (Песочные лагеря) под Костромой. В этом же году Юрий Тарасович женился. Весной 1947 года дивизия была расформирована, и Юрий Тарасович был переведён служить сначала в Брянск, а потом, в 1948 году, в 4-е научно-испытательное управление Государственного Краснознаменного (ГК) НИИ ВВС, базировавшегося на аэродроме Чкаловский вблизи города Щёлково Московской области. Там он сперва командовал аэродромным взводом, а затем был назначен Начальником секретной части. Юрий Грибов впервые стал печататься в дивизионной газете. Первый журналистский опыт был получен на передовой. Ещё раньше он начал писать стихи – в школе, в военном училище, на фронте, а здесь проявился журналистский талант. Сначала писал, можно сказать, для души, а потом обязали, при этом, не освободив от исполнения командирских обязанностей. Но все изменилось в 1953 году – Юрия Тарасовича зачислили в штат газеты ВВС «Сталинский сокол». Так началась его карьера в качестве военного журналиста. Сперва он служил в Москве, в «Сталинском соколе», а с 1953 по 1955 был откомандирован в Румынию, где работал в газете группы войск в Румынии «Советский воин» в городах Констанца и Тимишоара. После ухода из армии в запас, с 1955 года стал работать в Костроме, в областной газете «Северная правда» собкором, а с 1957 года заведующим отдела информации. Окончил филологический факультет МГПИ им. В. И. Ленина в 1956 году. Член Союза журналистов с 1957 года. В 1962 году перешёл в газету «Советская Россия» – сперва работал собкором в Костроме, а с 1963 года переведен в Псков на должность собкора по Псковской, Новгородской и Калининской областям. Член Союза писателей СССР с 1963 года. В 1967 году был переведён в Москву, где стал спецкором газеты «Советская Россия», а в 1968 году утвержден в должности члена редколлегии, возглавил отдел литературы и искусства. Одновременно с этим был спецкором газеты «Правда». По заданию этих газет в качестве спецкора много ездил по стране, бывал в зарубежных командировках. С 1973 по 1982 год был главным редактором газеты «Литературная Россия». С 1982 по 1986 год был главным редактором газеты «Неделя» и заместителем главного редактора газеты «Известия». В 1986 году был избран на должность секретаря Правления Союза писателей СССР, и занимал эту должность до 1991 года. Был ответственным за издательский сектор. После распада СССР, а за ним и Союза писателей СССР, Юрий Тарасович стал сотрудничать с газетой «Красная звезда», и с 1993 года в течение 13 лет работал штатным спецкором. Большой читательский резонанс вызвали очерки Юрия Грибова о знаменитых людях России – военачальниках, писателях и деятелях культуры. Военкор «горячих точек» Владимир Михайлович Житаренко
ВОТ УЖЕ сорок дней в редакции не слышно привычного для всех голоса Владимира Житаренко – ни в телефонной трубке, ни в дальнем крыле длинного коридора, где за стеклянной дверью почти непрерывно стучала его старенькая машинка. Там, в рабочей комнате, все осталось неизменным – стол, шахматная доска: ее Михалыч называл «прибором для разрядки», сейф... Нам, видимо, придется нарушить покой комнатки. Хочется разместить в ней лучшие снимки Владимира Михайловича – он делал их не по заданию редакции, а по велению души. Наверное, именно здесь место для номеров всех московских и многих региональных газет с прощальным словом, посвященным коллеге, официальных и неофициальных телеграмм, читательских писем – в стихах и прозе. То, что о Владимире Житаренко после его трагической гибели многими сказано очень тепло и проникновенно, кажется не только данью уважения к его мужеству, порядочности, пронзительной честности пера. Любой, кто прочел хотя бы один его очерк или репортаж, совсем не обязательно из «горячей точки», не мог не заметить, не оценить: Владимир Михайлович всегда был верным принципу – в любом материале оставаться незримым, не выпячивать личной персоны, не ставить себя рядом с героями и, Боже упаси, над ними. Его личное присутствие чаще всего проявлялось в деталях: «изрезанные о камни ботинки», «видавший виды бинокль с латунными проплешинами», «журнал наблюдений из школьной тетрадки в клеточку»... Порой в большой по газетным меркам публикации встречалась одна-единственная строка, за которой отдаленно, косвенно ощущалось пережитое им лично: «За рекой ударил крупнокалиберный, трасса, казалось, ушла в небо, но тяжелые пули прошумели над головой будто стая скворцов». Те пули были не его. Своих, он знал об этом от фронтовиков, не услышишь. Иногда, подчеркнуто не занимая читателей личным, своим, Владимир, мне думалось, даже рисковал их доверием. Помню, однажды вернулся он из командировки в Кировабад, теперь это Гянжа. Там во время выброски воздушного десанта он стал свидетелем гибели прекрасного офицера, начальника полковой разведки. Владимир даже чертил на бумаге схему, чтобы лучше объяснить, как все произошло. Тогда Житаренко – так получилось – первым оказался у места падения. Услышал даже заставивший содрогнуться удар... Что-то глубинное, трудно объяснимое, как я заметил, было задето в душе Владимира. Он почему-то никак не мог успокоиться. Спустя недели две Владимир попросился в очередную командировку, снова в парашютно-десантный полк. Вернувшись, с каким-то внутренним торжеством показал книжечку, где подписи и печати свидетельствовали, что Житаренко В.М. совершил два прыжка с парашютом. Вручили тогда ему и соответствующий нагрудный знак. Никогда ни в одном последующем материале Михалыч не упоминал о своем опыте общения с небом, хотя писал о десантниках довольно часто. Чтобы лучше понимать других, точнее выражать их чувства, мысли, он провел эксперимент над собой и только для себя. Правда, однажды объяснил все иначе: «Знаешь, сколько всяких справок требуется, чтобы допустили к прыжку? А у меня, видишь ли, документ!» В другом случае, вернувшись из командировки то ли в 42-ю, то ли в 22-ю танковую дивизию, точно уже не помню, Владимир с озорством в глазах признался: – Заодно выкупался с солдатами в «Чилите». «Чилитой» в том соединении нарекли не тайную баньку для почетных гостей, а штатный гидротренажер. Если танк – может, не все об этом знают – остановится посреди реки, под толщей воды, выбраться из него экипажу очень непросто. Крышки люков придавлены так, что сдвинуть их можно, лишь затопив машину. Танкисты надевают изолирующие противогазы, смыкают в замок руки, чтобы в случае чего помочь друг другу, и в кромешной тьме ждут, пока вода зальет боевое отделение, поднимется до крыши башни. Такого рода упражнения в гидротренажере требуют больше, чем хладнокровия. Житаренко не устоял, решил и себя проверить «Чилитой». И опять же совсем не для того, чтобы это каким-то образом отразить в газете. Владимиру всегда хотелось быть ближе к своим героям, понимать их даже без слов. О технологии боевой подготовки он не писал – только о людях. И все же однажды я услышал-таки от Михалыча реплику, которая касалась лично его. Вырвалась она, думаю, исподволь. В номере шел оперативный материал, привезенный Владимиром из Чернобыля. Он не помещался в отведенное на газетной странице место, нуждался в небольшом сокращении. Дежурный редактор предложил автору убрать один эпизод. Даже помню какой: о поездке из промзоны, с площадки АЭС в покинутую жителями Припять. По пути туда не миновать так называемого «лисьего хвоста» – участка пожелтевшего под ударом радиации леса, где рентгенометр для фоновых измерений мгновенно зашкаливал. «Логика в материале вполне сохраняется и без этого эпизода», – полагали в дежурной смене. Житаренко, подумав, с коллегами согласился. И только в коридоре как-то по-своему, не очень весело улыбнулся, как будто пошутил: – Был абзац – и нет абзаца. А ведь обошелся он мне по крайней мере в полрентгена. Даже в расстроенных чувствах, обиде, как, впрочем, и в необязательном разговоре, он оставался самим собой. Не рентген ведь, не два, а половинка. Ничего, кроме правды, Владимиру не было нужно. РЕПОРТЕРОМ «горячих точек» Житаренко сделала жизнь. Должности такой в штате редакции, разумеется, быть не может. Это Владимир учредил ее – своим характером, содержанием и географией творчества. Возможно, началось все с Приднестровья. Хотя перед этим Владимир Михайлович исколесил Закавказье, где волей политиков вдруг оказалось неопределенным правовое положение нашей армии и тысячи жен офицеров под аккомпанемент шумных митингов и стрельбы начали паковать чемоданы. С Днестром Житаренко породнился в юности. На левом – украинском берегу он, восемнадцатилетний мастер-десятник, строил мясокомбинат. «Если ты не бывал в тех краях, – светлея и молодея лицом, предавался он иногда воспоминаниям, – то и не видел настоящего чернозема. Ткни палку в землю – дерево вырастет». На правый берег Днестра – молдавский – увело его повышение: винный завод возводил уже в ранге прораба. И вот в тех благословенных местах люди вдруг оставили плуг, мастерок и взялись за оружие, не вода – кровь окропила лучшие земли планеты. Из-за чего? Каким злым ветром принесло семена вражды? Когда Владимир опубликовал несколько переданных телеграфом материалов, вернулся на время в редакцию, я не мог не спросить: – А заводик-то твой уцелел? – Постарел, поизносился, но стоит, – ответил Владимир и после паузы добавил в раздумчивости: – Хорошо бы на видном месте обозначить, когда построен дом, проложена дорога, разбит сад... Отмаркировать, так сказать, рубеж, от которого отчалили в суверенное плавание. Материалы Владимира Михайловича были своеобразны. Это небольшие очерки, пронизанные духом репортажа, сиюминутности. Очерки газеты по-прежнему принимают, из «горячих точек» охотно и с признательностью, но заказывают все реже. В динамичное, взрывное, полное неожиданных поворотов время предпочтение отдается иным жанрам, публикациям с прямой и обнаженной информацией, отвечающим на вопросы: что, где, когда и по возможности – почему. Эта линия устраивает многих, если не большинство читателей. Но вот проходит время, конфликт угасает, становится новейшей историей, и оказывается, что очерки о людях, честное и точное отражение их мыслей и чувств по информативности не уступают оперативной хронике. Больше того. Перечитывая книгу очерков Житаренко о событиях на Днестре, убеждаешься: никто ведь проникновеннее, масштабнее об этом не рассказал. А затем Владимир Михайлович по-своему, по-житаренковски, опускаясь с высот большой политики к судьбам конкретных людей, к их будничным делам, тревогам и радостям, рассказывал со страниц газеты о событиях в Южной и Северной Осетии, в Ингушетии, Абхазии, в Нагорном Карабахе, в далеком Таджикистане и снова в Приднестровье... Его помнили, знали, ценили в 201-й дивизии, на многих погранзаставах, постах на Ингури, в Кодорском ущелье. Когда Владимира не стало и была подготовлена официальная справка о его командировках, листок передавали из рук в руки в полной тишине. Владимир почти постоянно находился там, где день числят за три. Мы даже как-то свыклись с тем, что он так часто вносил поправки и дополнения в свои материалы даже перед подписанием номера: его герои получали ранения, погибали в боевых схватках, от подлых выстрелов из-за угла, от мин, выставленных на горной тропе. «Ну как же так? – порой не находил себе места Владимир Михайлович. – Я же и письма его родным переслать еще не успел. А тут такой звонок!» Конечно, сердце сжималось всякий раз и у нас, но с самим Владимиром горькие вести с далеких застав мы как-то не соотносили: сам журналист вроде бы заговорен от беды, на переднем крае он гость, поберегут. Похоже было и перед отлетом Владимира Михайловича в Чечню. Туда он просился за неделю до Нового года. Ему отказали решительно: и в Моздоке, и под Грозным уже есть наши корреспонденты, с обустройством каждого дополнительного человека в войсках проблемы – собирают дефицитных специалистов, потерпи, от Таджикистана остынь. Житаренко, по-военному исполнительный, смирился: – Тогда иду к раненым, на Госпитальную. В госпитале ему разрешили встретиться с самым тяжелым, почти безнадежным. Только родителям и ему. Юный сержант Леонид Мещаненко и седой полковник Владимир Житаренко – два русских солдата – взглянули друг другу в глаза и, кажется, даже обменялись словами. Одному оставалось жить около суток, другому – чуть больше пяти. Между тем Владимиру Михайловичу очень хотелось верить, что Леонида вырвут у смерти. Трижды в течение дня заводил разговор об этом. Хотел что-то сказать и в четвертый, но не мог, лишь положил на стол в комнате дежурной смены оттиск своей завтрашней публикации с припиской на полях: «К сожалению, и золотые руки врачей могут не все: спасти Леонида Мещаненко не удалось». Через двое суток Житаренко уже из Моздока диктовал отчет об очередной пресс-конференции. Дальше был перелет под Грозный. Телевизионщики передали кассету, на которой Владимир запечатлен покидающим борт вертолета на полевом аэродроме десантников. На днях в редакцию доставили его походную сумку. Сохранились листки с его последними пометками, сделанными ручкой и карандашом, судя по всему, при ночном освещении. Владимиру Михайловичу, можно предположить, называли людей, с которыми стоило встретиться. По одному из адресов он, видимо, и отправился в первые минуты нового года. Не дошел... В сумке четыре неиспользованные катушки фотопленки. Судьба пятой и фотоаппарата пока неизвестна. Кого Житаренко снимал в последние дни жизни? К кому торопился по распаханному колесами и гусеницами полю? Житаренко как-то по-особому любил свою малую родину – подольский городок Немиров, в котором ему удавалось бывать нечасто. Знал немировскую старину так, будто был чуть ли не участником далеких событий. Заведет вдруг разговор о происшествии в семье бригадного адъютанта 36-го егерского полка, который не успел довезти жену Елену из Немирова в соседнее село, к родителям. Пришлось остановиться за прудом на взгорье, под величественными уже тогда екатерининскими липами. И вскоре из кареты раздался крик новорожденного. Кто мог тогда догадаться, что это пробует голос будущий великий поэт России Николай Некрасов? То вдруг Владимир начинал сокрушаться, что в Немирове очень уж неуютно жилось Наталье Пушкиной, Таше, как называл ее любя отец: семейные отношения с капитаном Дубельтом, начштаба местного полка, не складывались. Гордился Михалыч, что перед школой, где он учился, стоит памятник писательнице - классику украинской литературы. В Немирове она удивительно народным языком писала первые рассказы. Судьбу же связала с выдающимся русским критиком... Даже в частностях, исторических случайностях Владимир Михайлович находил подтверждение своим взглядам, опору для убеждений. Многое вокруг очень круто менялось. Житаренко жил в ногу со временем, но было в его душе и что-то неизменное, незыблемое, вечное. Казалось, ему еще в опаленном войной детстве вручили святую чашу и наказали нести ее по жизни, не оступаясь, не расплескав ни капли. Понятия Отечества, государства, долга были в его душе столь высокими, что и выразить это до конца невозможно. О долге напоминает любая житаренковская строка - и выношенная в раздумьях, и по-репортерски вырванная у жизни, литературно несовершенная. В ней боль от того, что мы, помимо государственных, порой городим и духовные границы, выуживаем из прошлого, закрепляем в настоящем то, что разделяет и противопоставляет народы, плодим ослепленных сомнительными идеями наставников. Эта боль и бросала Владимира Михайловича из одной «горячей точки» в другую, заставляла трудиться без праздников и выходных, по-фронтовому. Наверное, это естественно, что мы, разделенные временем, целой эпохой, с благоговением, душевным трепетом говорим о журналистской работе в годы войны Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Александра Кривицкого, Андрея Платонова, Александра Авдеенко – называю только краснозвездовцев. Сравнивать с ними товарища из соседнего кабинета неприлично, да и ни к чему. Но ведь не утеряна же в журналистской семье преемственность, не погублены традиции. Полистай пожелтевшие подшивки – и увидишь: писалось и тогда по-разному, ярко и не очень, были взлеты, была рутина. Нет, совесть наша останется чистой, если мы не пожалеем возвышенных слов и для коллег-современников. И в жизни, и в журналистике Владимир Житаренко был личностью. Крупной, незаурядной. Его судьба, творческая и личная, что, к сожалению, осознаешь лишь после трагедии-Подвиг. Полковник Виталий Мороз
Слева направо: фотокорреспондент Сергей Фёдоров, Геннадий Миранович, заместители главного редактора Анатолий Докучаев, Владимир Урбан, а также Юрий Гладкевич (Беридзе), Вячеслав Лукашевич
|
