 |
|
 |
|
|
|
|
Под общей редакцией Б. И. Посысаева
Сборник воспоминаний ветеранов Байконура
|
Валерий Иванович Мальцев
Быль Едва только фермы обслуживания коснулись корпуса ракеты, раздался скрежещущий треск и в небо ушел дымный след, в конце которого вспыхнул оранжевый купол. Это сработала САС — система аварийного спасения. Кресло с космонавтом отстрелилось от корабля и повисло на стропах, а сам корабль, повернув носом к земле, угрожающе нацелился на самую середину стартовой площадки, где парили дренажи подземных емкостей жидкого кислорода. А на самом старте вдоль корпуса обезглавленной ракеты весело побежали струйки горячего керосина, превращаясь внизу в рваные дымные лохмотья… Это произошло в декабре 1966 г. На космодроме Байконур шли интенсивные испытания нового космического корабля «Союз». Было проведено уже несколько пусков с переменным успехом. На этом этапе вместо экипажа в кабину корабля помещали манекен в скафандре. И с тех пор, когда после неудачных пусков в степи начали находить странные неподвижные фигуры людей, глядевших через стекла шлемов страшными выпученными глазами, пошли глухие слухи о гибели чуть ли не целого отряда космонавтов. Чтобы в корне пресечь ненужные домыслы, под стекло шлема стали подкладывать табличку с крупной надписью «манекен», прикрывающую выразительные глаза «Ивана Ивановича». На 14 декабря 1966 г. был назначен очередной запуск «Союза» с 31-й площадки. Этот запуск пожелало видеть высшее руководство страны, поэтому решено было выделить закрытый телевизионный канал в кабеле Москва-Ташкент, который обеспечил бы передачу картинки со старта прямо «за красную стену», т. е. в Кремль. Для этой цели за месяц до пуска почему-то из Ленинграда перегнали целую колонну передвижных телевизионных станций и расположили их в районе 31-й площадки. Целый месяц шли тренировки по отладке канала. Наконец к моменту пуска все было готово. Я в то время служил на комплексе внешнетраекторных измерений «Вега» и к проводимым телевизионным экспериментам, строго говоря, никакого отношения не имел. Однако вот уже несколько лет я исполнял на полигоне еще и нештатную должность местного Левитана (диктора, разумеется, а не художника), т е. во время посещения космодрома всякими высокими гостями я должен был во время пуска, сидя в бункере, хорошо поставленным голосом шпарить по заранее написанному и утвержденному в тысяче инстанций тексту: «Тридцатая секунда! Полет нормальный! Тангаж, рысканье, вращение в норме!», «Сороковая секунда! Давление в камерах двигательной установки устойчивое! Полет нормальный» и т. д. Эта информация передавалась на наблюдательный пункт, откуда высокие гости следили за полетом ракеты. Бывало и так, что я, не видя пуска, продолжал с металлом в голосе вещать: «Полет нормальный!», а ракета в это время уже дымила «за бугром». Поэтому наиболее ехидные из моих друзей называли меня еще и «наш Клеветан». Но это так, к слову. Так вот, я в очередной раз получил приказ вести репортаж. Корреспондентов телевидения на полигон тогда не пускали, но на этот раз сделали исключение для Юрия Александровича Летунова, работника Всесоюзного радио и телевидения. Через год стал приезжать Юрий Фокин из телевизионной «Эстафеты новостей». И пошло… Но Летунов работал для радио, брал интервью у космонавтов, и мало ли какие у него могли быть творческие задачи, а вот главный репортаж «за красную стену», видимо, должен был быть строго утвержденным и не допускать никаких вольностей. Поэтому мне вручили секретный чемодан, в котором хранились три машинописные странички с соответствующим текстом и грифом, пистолет на ремне и я со всеми этими веригами, как каторжник с ядром, должен был ездить на все тренировки и репетиции. Как-то я, в очередной раз сдавая чемодан в секретную часть, робко заметил ее начальнику капитану В. Я. Гнилозубу: — Виктор Яковлевич, а чего там секретного, в этом тексте? Ну — секунда полета, ну — полет нормальный. Все равно ведь репортаж по открытому каналу идет! — Это где как? По эфиру! От старта по транслятору до кабеля на Москву. — Гнилозуб немного подумал. — Ты, Мальцев, не умничай! Раз засекретили, значит — надо! В эфире — там волны! Кто их разберет! А здесь — ясные слова! Информация! И точка! Виктор Яковлевич вообще отличался не только тем, что форменные брюки у него по ширине были похожи на матросские клеши, а длиной напоминали удлиненные шорты. Он был известен еще и тем, что мог объяснить буквально все. По-своему, разумеется. Начальник управления генерал Горин, когда я обратился к нему с тем же вопросом, усмехнулся: — Ладно. Перепиши слова от руки и выучи наизусть. А шпаргалку мне потом лично отдашь после пуска. Так я и сделал. Но после пуска ни я, ни генерал так и не вспомнили про рукописные листочки, и они вот уже тридцать лет лежат в моем архиве. Итак, 14 декабря утром я уже был на 31-й площадке. Пуск был назначен на середину дня. Позиция ленинградских телевизионщиков располагалась на обратном скате песчаного холма, на котором стояла стартовая система, но сами телевизионные камеры — на прямой видимости, примерно в четырехстах метрах от ракеты. Меня посадили в кабину какого-то автобуса, развернутого здесь же, лобовым стеклом на старт. Передо мной стоял маленький монитор, на котором я мог видеть все, что идет в линию, рядом — микрофон, на голове наушники циркуляра шлемофонной связи, а в руках телефонная трубка прямой связи с генералом Гориным, который сидел на центральном пульте первого измерительного пункта. Накануне он мне сказал: — Текст, он, конечно, текст. Но что бы там ни произошло, слушай только меня. Скажу: «Молчи!» — значит — молчи! Мороз был в этот день градусов двадцать, да еще с ветерком, так что в меховом костюме и в унтах я чувствовал себя в этой железной коробке, как полярный летчик после вынужденной посадки. По двухчасовой готовности я влез в опутанную проводами кабину автобуса, прикрутил проволокой плохо прикрывающуюся дверь и приготовился «левитанить». На старте началась заправка, оттуда тянуло керосинцем и тем особым, неповторимым, волнующим запахом изделия, который вспомнят многие, если представят, как пахнут монтажные платы любого старого пульта, если открыть его заднюю крышку. Радиолиния от старта до городского телецентра, где был вход в телевизионный кабель на Москву, обеспечивалась тогда ретрансляторами «Левкой», работала со сбоями, и меня время от времени просили «почитать чего-нибудь для настройки», а телеоператоры соответственно «ползали» панорамами по ракете. Читать заготовленный текст было просто глупо, газет мы с собой не возили, и я озорства ради начал по памяти шпарить то, что я помню из своего, вроде «Баллады о “стреляющем'’»: Семнадцать суток
Ну, там были еще более красочные выражения, но я их по вполне понятным соображениям опускал. Так я заливался минут сорок, слыша иногда чье-нибудь короткое ржание в наушниках, пока наконец в них не раздался свирепый окрик заместителя министра связи СССР С. П. Морловина: «Какой это чудак (Сергей Павлович выразился несколько энергичней) несет какую-то (тут он выразился еще крепче)?! Ведь информация уже в линию идет!» Я прикусил язычок. Наконец по пятиминутной готовности картинку дали «за красную стену», и я начал высочайше утвержденное заклинание. Сначала об общих успехах советской космонавтики, потом о конкретных особенностях нового корабля «Союз», хотя ничего конкретного и особенного как раз не было названо — в общем, как всегда, от «нескольких десятков метров» до «нескольких сотен тонн». Создавалось впечатление, что по всей длине телевизионного кабеля Москва — Ташкент к нему жадно прильнули уши десятков тысяч агентов международного империализма, которым ни в коем случае нельзя дать никакой конкретной информации. В том числе и тем, кто сидит «за красной стеной». Пока я произносил вызубренный текст, прошли команды «Ключ на старт», «Продувка» и другие. Все это я слышал по циркуляру и видел через лобовое стекло автобуса. Еще по училищу я неплохо знал работу пневмогидравлической системы этой ракеты и потому инстинктивно отмечал про себя, что набор схемы идет нормально, в заданные временные интервалы. Отошла заправочная мачта, через минуту под ракетой мигнули багровые отсветы и сразу же в наушниках послышалось: «Зажигание!» Откинулась тоненькая удочка кабель-мачты. «Земля — борт!» Заключительными словами «наземной части» моего репортажа должны были быть: «Внимание! Ста-а-р-рт!!» Я их и произнес, зная, что «земля — борт» практически совпадает с контактами подъема, т. е. с отрывом ракеты от несущих стрел. Однако уже в следующую секунду у меня мелькнула мысль, что двигатель что-то подозрительно долго работает на предварительной и промежуточной ступенях тяги. Не успела эта мысль окончательно оформиться, как вдруг грохот двигателя оборвался, пламя погасло, раздалось громкое шипение, и всю ракету заволокло белыми клубами пара. Сработала система аварийного выключения двигателей — АВД. Пуск не состоялся. Обычно в первые секунды и даже минуты после АВД во всех динамиках и наушниках устанавливается напряженная тишина: «низы» еще не знают, что докладывать, а «верхи» еще не берутся командовать, сознавая, что одно неосторожное слово может стоить головы. Я по некоторому опыту знал, что с ракетой сейчас может произойти все что угодно, поэтому внутренне напрягся, вглядываясь в очертание ферм сквозь мутные облака. И тут в телефонной трубке раздался спокойный голос Горина: «Мальцев, ты меня слышишь? Молчи пока…» «Есть, товарищ генерал», — машинально ответил я и не узнал своего голоса. Прошло еще несколько минут. Холодная стальная пружина где-то внутри меня стала понемногу ослабевать. И тут вдруг одновременно раздалось несколько громких хлопков, и от корпуса ракеты в разные стороны со свистом ударили белые струи. Инстинктивно я рванулся к дверце кабины и забился в опутавших меня проводах, как золотая рыбка в рыбачьих сетях. Замотанная проволокой дверь не поддавалась, у меня мелькнула мысль: «Так вот, значит, как оно все бывает». Но, видимо, не все бывало именно так, ибо я все же сообразил, что это просто открылись на ракете дренажные клапаны баков кислорода, стравливая в атмосферу давление наддува. Эти звуки словно прорвали некую плотину: в наушниках сразу возникла причудливая смесь докладов и команд, из которых можно было понять одно: команда «Земля — борт» прошла, а система АВД выключила двигатель на промежуточной ступени. Даже я понимал, что штука эта довольно неприятная: ракета с двумястами тоннами кислорода и керосина находится на автономном бортовом питании, и любая случайно прошедшая на борту команда может привести к непредсказуемым последствиям. Я осторожно выбрался из автобуса и на негнущихся от холода ногах побрел к телевизионщикам, где можно было погреться и получить какую-нибудь информацию. В режиссерском автобусе мерцали экраны, свирепо выли преобразователи и вентиляция, было жарко и сине от табачного дыма. Режиссер ПТС Абрам Рафаилович Синдаловский, невысокий худощавый человек с глянцевым черепом, поднял на меня вопросительный взгляд: — Ну, так и что у вас там произошло? Он спрашивал с такой уверенностью, будто видел, как я только что вылез с разводным ключом из двигательного отсека ракеты. — Я у вас хотел спросить, Абрам Рафаилович. — А что я? Откуда я могу знать ваши дела? Я только наши дела знаю: картинку на Москву прикрыли, пишем на магнитофончик… Я снова вышел из автобуса. Ракета по-прежнему стояла в облаке белого тумана, парили дренажи, откинутые фермы обслуживания лежали параллельно земле по обе стороны от ракеты. С нулевой отметки из динамиков громкоговорящей связи доносились какие-то неразборчивые доклады и команды. Время тянулось невыносимо медленно, и холод снова стал забираться под куртку. — Сейчас фермы будут сводить. — Это подошел сзади Всеволод Штерин — начальник телевизионных средств полигона. — К заправленной ракете? — А что делать? Прошло уже около получаса с момента выключения двигателей.
Наконец верхушки фермы вздрогнули и стали медленно подниматься вверх, как ножки гигантского перевернутого циркуля. Наверняка это могло означать только одно: снятие бортового питания, долгий и нудный процесс слива компонентов и отправка ракеты в монтажно-испытательный корпус. Я уныло наблюдал за ползущими вверх площадками обслуживания и прикидывал шансы попасть домой хотя бы к вечеру. Если не найдется попутки, то до ближайшей станции мотовоза, если не ошибаюсь, она называлась «Жигули», под горку и под ветер пять километров можно было пробежать за какой-нибудь час. Да вот только будет ли в это время мотовоз?.. Пока я размышлял на эту тему, фермы уже почти приняли вертикальное положение. Но едва только они коснулись корпуса ракеты, раздался оглушительный скрежещущий треск, и в небо ушел косой дымный след, в конце которого вспыхнул оранжевый купол. Это сработала САС — система аварийного спасения, которая увела корабль вверх и в сторону от старта. Кресло с «космонавтом» отстрелилось от корабля и повисло на стропах, а сам корабль, повернувшись носом к земле, угрожающе нацелился в самую середину стартовой системы, где парили дренажи подземных емкостей жидкого кислорода… Я инстинктивно пригнулся и прикрыл глаза, ожидая чудовищной вспышки и всего остального, во что как-то не хотелось верить. Но вместо этого корабль скрылся за решеткой градирни, и оттуда донесся только глухой железный удар о бетон. Зато на самом старте вдоль корпуса обезглавленной ракеты весело побежали струйки горячего керосина. Как рыжие лисички, они проворно перепрыгивали с одной площадки обслуживания на другую, превращаясь внизу в рваные дымные лохмотья. Я даже невольно попятился. Первое, что пришло в голову — это мысль о необратимости того, что начиналось сейчас на старте. Я уже знал, чем все это должно закончиться. — Ну… Это уже совсем ни к чему, — негромко проговорил за моей спиной Штерин. — Совсем ни к чему… — Он положил мне руку на плечо. — Давай-ка вниз. В мой КУНГ, хоть от железа спасет. Но не успели мы сделать и шага, как на самом верху ракеты возникла оранжевая вспышка и раздался громкий удар. В разные стороны полетели куски корпуса, лохмотья площадок и ферм: брызгалось искрами горящее в кислороде железо, звонко лопались бортовые баллоны управляющего давления. Это рванула сравнительно небольшая третья ступень. А ведь ниже были расположены гораздо более крупные центральный и четыре боковых блока, в которых сосредоточена практически вся заправка керосина и кислорода. Несмотря на острое чувство страха, мы все же поднялись по обратному скату, перешли дорогу и почти приблизились к колючей проволоке, ограждающей территорию 31-й площадки. Отсюда нам была видна нулевая отметка. Нелепый обрубок ракеты, торчавший между двумя тонкими мачтами молниеотводов, напоминал теперь дымящую трубу океанского парохода, полным ходом идущего в никуда… И тут в глаза плеснуло нестерпимым солнечным сиянием. На месте старта мгновенно возник ослепительный оранжевый шар, стремительно увеличивающийся в размерах. Раздался упругий двойной удар — тту!! ттун-н-н! — от которого дважды дрогнула земля. В лицо пахнуло жаром, и упругий кулак горячего воздуха швырнул меня на землю… …Через некоторое время я ощутил себя бегущим с невероятной скоростью выше по склону холма, причем сердце неистово стучало изнутри по ребрам, а пятки почти колотили по затылку. Земля вокруг звенела от падающего железного лома. Я оглянулся. Огромная черная туча распухала над стартом, из нее вываливались мелкие и крупные фрагменты стартового сооружения. Воздух, как во время салюта, мерцал от десятков тысяч мелких осколков разнесенного в пыль корпуса. Какая-то труба, закопченная и изогнутая, брякнулась неподалеку. Снег сразу же почернел, подтаивая по ее контуру. Бортовой шар-баллон, как чугунное ядро, потерявшее Мюнхгаузена, зарылся в песчаный бархан. Удушливо пахло горелой изоляцией, сгоревшим керосином, жженым железом. Когда железный дождь прекратился, я выглянул из деревянного КУНГа, куда мы заскочили со Штериным. На старте бушевал огонь, все новые порции дыма пополняли висящую над ним тучу. Вдали, чуть ближе к нам, показалась цепочка бегущих людей — остатки стартовой команды, точнее — стартового расчета. Как потом выяснилось, после взрыва нижних блоков огонь и дым фукнули по старым кабельным каналам прямо в пультовую, свет погас, броневые двери пришлось открывать вручную и в полной темноте выбираться по аварийному выходу. Сейчас они бежали кто в одном кителе, кто в наспех наброшенной куртке. Я узнал Мишу Червонцева, моего однокашника по училищу. Он трясся то ли от холода, то ли от шока, поминутно оглядывался и бессвязно бормотал ругательства. Всех «погорельцев» распихали по КУНГам и автобусам, приводя в чувство кого чаем, кого кофе, а кого спиртиком. Когда Мишка стал меня узнавать, я его спросил: — Ну, чего там у вас произошло? — А х-х-х… его знает! Там много чего было! Пойди разберись! Видишь, что там творится? — Он сплюнул, и глаза загорелись бешеным блеском. — Я бы, трах-тарарах, посадил бы этих козлов голой ж… прямо на «нужник», пусть бы оттуда смотрели! И было непонятно, кого Мишка имеет в виду: то ли тех, кто конструирует такие ракеты, то ли тех, кто заставляет их пускать, то ли тех, кто на все это собирался смотреть из-за «красной стены»… Через полчаса пришел автобус и увез «пускачей» на жилую площадку. На старте постепенно все выгорело, и осмелевшие пожарные добивали огонь струями пены. И только на самой верхушке уцелевшей заправочной мачты, нелепо торчавшей в небо, упорно трепыхался красноватый клочок пламени. Уезжая, я подобрал с земли осколок корпуса величиной с ладонь. Такими осколками, как оспой, был усеян весь снег вокруг старта. Но именно в этот кусочек дюраля страшной силой взрыва был буквально вчеканен изуродованный обломок тонкой трубки из нержавеющей стали. И никакими усилиями невозможно было разъединить эти обломки. Мы уезжали уже в сумерках. За нашими спинами, на фоне уже слабо курившегося пожарища, в наступающей темноте еще долго мерцал на горизонте упрямый огонек на самом кончике заправочной мачты, как сигнал «Погибаю, но сдаюсь…». Когда на следующий вечер мы в узком кругу отмечали поминки по безвременно угробленной ракете, ко мне подсел Штерин. — А знаешь, — сказал он, поглаживая ладонью лобастую лысеющую голову, — все ведь оказалось до идиотизма просто! — Определили, почему двигатели отключились? — Да двигатели — это ерунда! Ракета долго стояла на подпитке — ждали, пока все в Кремле соберутся! — ну, главный клапан и примерз к тарелке. Его отогреть пара пустяков, схему сбросить и снова ввести — и пускай на здоровье! Делов куча! — А САС чего сработал? Если я не ошибаюсь, он срабатывает, в общем, в двух случаях: или ракета горит, или ракета падает. А ведь не было ни того, ни другого. — Во-от! В том-то и дело! Смотри! — Штерин взял у меня из рук яблоко и воткнул в него спичку. — Вот земной шар, вот ракета. После того как система управления осталась на бортовом питании, ее гироскопы продолжают вращаться — заметь! — сохраняя неизменным положение своих осей в пространстве. Ракета никогда и не собиралась падать! — Он покатил яблоко к столу. — Это земля продолжала вращаться, и за тридцать минут, пока наши начальнички чухались от страха принять решение, уход гироскопов и составил те самые роковые десять градусов, которые были восприняты системой управления как падение ракеты! Вот САС и сработал. Если б не было «кремлевского гипноза», можно было бы это сообразить гораздо раньше… …С того декабрьского дня прошло более тридцати лет, но небольшой кусок дюраля с намертво заклиненным в нем куском трубы до сих пор напоминает мне о том, что все важные решения надо принимать вовремя…
|
