Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

После выруливания и остановки самолета при работающих двигателях, мне пришлось опустить на землю трапик, выскочить из самолета, подставить под хвост самолета опорную штангу, срочно выгнать с борта «Ванюшек» (так мы называли конголезских солдат», выбросить им их двадцать рюкзаков, убрать штангу и задраить люк. Все это я сделал в одиночестве, так как экипаж все это время оставался на своих местах в ожидании старта и довольно быстро, так быстро, что корреспондентская братия, попытавшаяся взять у меня интервью, подбежала к самолету, когда я со штангой в руке возвращался к трапу. Они сообщили мне, что во время захода на посадку наш самолет был обстрелян автоматчиками, сторонниками Чомбе. Я быстро осмотрел самолет. На его фюзеляже не было ни одного пулевого отверстия. Поблагодарив их, я бегом поднялся на борт, убрал трап. Корреспонденты выкрикивали какие-то вопросы, на которые я ответил «No comment» и, быстро задраив, люк крикнул командиру экипажа: «Взлетаем «. Набрав скорость самолет оторвался от полосы негостеприимного аэродрома.

Мы взяли курс на Стенливиль. Вначале летели мы на очень низкой высоте 150-200 метров, буквально чуть не касаясь высоких эвкалиптов и других деревьев джунглей, так как по курсу нашего самолета висели низкие, плотные, темные тучи, время от времени извергавшие устрашающие молнии на землю. На такой высоте мы вынуждены были лететь в течение длительного времени. Дело в том, что чем ниже высота полета при грозе, тем меньше шансов быть пораженным молнией. В иллюминаторы и особенно через фонарь штурмана (выпуклая, для удобство обзора штурмана, стеклянная полусфера) можно было наблюдать животных, птиц и даже стадо слонов, идущее на водопой. Как потом выяснилось, штурман задал курс строго на север и вместо того, чтобы корректировать его, рассматривал через свой фонарь открывавшуюся перед ним экзотику. Когда мы подлетели к реке Конго, он дал команду командиру повернуть налево и лететь вдоль реки. По-видимому, в ходе дальнейшего полета у него возникли сомнения в правильности выбранного им курса, и он попросил командира набрать высоту. Когда этот маневр был исполнен, он с высоты птичьего полета увидел, что, судя по извилинам реки, мы летели не к Стенливилю, а от него, и дал команду командиру развернуть самолет в обратном направлении. Что тут началось! Лицо Коршунова опять покрылось, на сей раз от гнева, красными пятнами, как при боевом развороте американского истребителя на траверзе Салоник в Греции. Он громко, почти рыча, крыл штурмана отборным матом, тот, в свою очередь, огрызался, чем еще больше усиливал возмущение командира. Причина его ярости, как оказалось, была вполне резонная. Дело в том, что самолет имел запас горючего с учетом выработанного во время маневра над Лилибургом, достаточного для возвращения на базу при полете практически строго по прямой. Мы же в связи с полетом в течение значительного времени по вине штурмана не к Стенливилю, а отдаляясь от него, выработали тот малый запас горючего, который был крайне необходим для приближения к аэродрому Стенливиля и выполнения посадочного маневра в зоне аэродрома. Создалась явная угроза вынужденной посадки. Все трое: командир, второй пилот и механик, осознав опасность, грозившую нам, крыли этого штурмана в бога и в мать, на чем свет стоит. Единственным человеком на борту, не участвовавшем в этой разборке, был я. В этот момент на приборной панели пилота загорелась красная лампочка, указывающая на то, что горючее на исходе, его хватит на пятнадцать минут полета. Брань приняла какой-то панический характер.

Я, не принимавший участие в этой разборке, был наименее раздраженным человеком на борту, который сохранил еще способность к рассуждению. Я обратился к командиру со словами: «Володя, надо прекратить этот базар и спокойно, насколько это позволяет сложившаяся обстановка, обсудить возможные варианты наших действий». Как ни странно, но базар прекратился, и я стал задавать вопросы командиру: где по отношению к аэродрому мы находимся, можем ли мы совершить вынужденную посадку и где. Под нами были сплошные джунгли, лента реки Конго и узкая дорога, проложенная вдоль нее. После короткого обсуждения стало ясно, что Стенливиль должен быть где-то под нами. Совершить вынужденную посадку не представляется возможным. Остается единственный вариант — резко снижаясь, пробить грозовой фронт и, если бог нам поможет, мы, может быть, окажемся в районе Cтенливиля. Но опасность гибели самолета очень высока, так как по маршруту полета самолета постоянно бьют молнии, а для обхода грозового фронта нет горючего. На этом и порешили — идем на грозу, и будь, что будет. Почти как у Даниила Гранина.

Во время снижения я находился в пилотской кабине. Совершенно понятно, что все мы были в состоянии сильнейшего нервного напряжения, но я был единственным человеком, кто не был привязан к своему рабочему месту и не оказывал никакого воздействия на ход событий. Я просто наблюдал, как самолет входил в темную грозовую тучу, и когда молния прорезала небо прямо перед носом нашего самолета, я не выдержал, у меня не хватило сил дальше наблюдать эту страшную картину. Покинув пилотскую кабину, я вошел в грузовой отсек самолета, закрыл за собой дверь кабины, встал, прижавшись спиной к ее стенке, и мысленно прощался со своей женой и дочкой в ожидании решающего удара молнии, который, как мне казалось, был неизбежен, что было недалеко от истины. В это миг самолет сильно тряхнуло, и вдруг я услышал громкий радостный крик, раздавшийся из кабины: «Стенливиль!!!». Я в мгновение ока влетел в кабину, в которой царило радостное оживление, перемежаемое прямыми угрозами членов экипажа набить штурману морду. Нас спасло провидение. Как только самолет пробил низкие грозовые тучи, мы оказались, практически, на посадочном курсе, и, не делая каких-либо дополнительных маневров, плюхнулись на взлетно-посадочную полосу аэродрома, где нас уже никто не ждал, и вырулили на стоянку. Без всякого сомнения, все члены экипажа испытали такое же чувство, какое испытал и я. Не сговариваясь, мы направились в бар ресторана. Я попросил бармена взять высокие пивные стаканы и налить в них виски. Он по привычке отмерил в первый стакан «double whisky» и, когда я ему сказал: «Еще», добавил одну меру, находясь в крайнем удивлении. Но когда я дал ему команду вынуть пробку из бутылки и налить полные пивные стаканы виски, он был в настоящем шоке, так как не понимал, что мы собираемся с этими стаканами делать. Мы лихорадочно осушили свои стаканы и только после этого в какой-то степени пришли в себя от только что пережитой опасности. Оставив в полной прострации бармена, мы направились в свой коттедж. Уверен, что всю оставшуюся жизнь тот бармен рассказывал своим знакомым о том, как русские пили виски у него в баре.

У коттеджа нас ожидал командир авиаотряда, который сообщил нам, что они уже не ждали нас, так как, исходя из запасов горючего и периода, прошедшего со времени нашего вылета из Лилибурга, горючее должно было быть выработано по меньшей мере еще двадцать минут назад. Посадку в Стенливиле наш самолет должен был совершить еще полчаса назад, учитывая, что интервал между девятым самолетом, приземлившемся по графику, и нашим, десятым, последним самолетом, должен был составлять всего пять минут. Коршунов кратко доложил ему, что у нас произошло во время полета, конечно, не в тех красках, в которых я описал выше этот драматический эпизод, не окончившийся, к счастью для нас, трагедией, несмотря на абсолютно пустые баки. Командир авиагруппы, опытный летчик, воевавший во время Великой Отечественной войны, понял наше состояние и сказал, что мы родились в рубашке, и посоветовал нам выспаться и быть готовыми к разбору нашего полета утром следующего дня. С этим напутствием мы пошли к себе. Зайдя в свой коттедж, мы выпили еще по сто граммов спирта и забыли о решении побить своего штурмана, хотя он этого и заслуживал. От всего пережитого и выпитого мы пообмякли, и вдруг страшно захотелось спать. Экипажи других самолетов подошли к нам, радуясь, что мы живы, так как они успели нас уже похоронить, и стали расспрашивать, что же с нами случилось. Мы ответили, что самое главное состоит в том, что мы живы и опять вместе, а об остальном поговорим завтра.

Утром командир вызвал к себе экипаж и устроил ему страшный разнос. Естественно больше всех досталось штурману. Опережая события, должен сказать, что он надлежащих выводов для себя не сделал и еще дважды подводил экипаж при возвращении в Союз. Но об этом речь впереди.

В утренней стенливильской газете мы прочли сообщение о том, что верные Лумумбе войска вытеснили из Лилибурга отряды Чомбе, якобы уничтожив в ходе боя около четырехсот мятежников. Не знаю, можно ли верить этому сообщению в полной мере, но факт остается фактом, что после этой акции на некоторое время наступило затишье. Центральная власть, возглавляемая Лумумбой, могла бы развить этот успех, но этого, к сожалению, не случилось. Когда мы стали готовиться к очередному заданию, пришло сообщение о том, что использовать наши самолеты для высадки десантов больше не представляется возможным. Американцы, используя свою многочисленную агентуру и соответственно оплатив эту акцию, закрыли все аэродромы в Конго, кроме аэропорта столицы Леопольдвиль. У нас появилось окно для отдыха и поездки в город, чем мы не преминули воспользоваться.

Во время посещения магазинов в городе я купил жене пару швейцарских наручных часов типа «краб», очень модных в то время. Владельцы магазинов, в основном бельгийцы, продавали их намного дешевле, чем они стоили раньше, до наступления смутного времени. Они очень сильно опасались погромов и грабежей и, не без основания, сворачивали свою торговлю с тем, чтобы как можно скорее улететь в Бельгию, так как в городе уже ходили слухи о грабежах и убийствах, имевших место в других городах Конго. В отличие от них в Стенливиле пока сохранялось относительное спокойствие, так как это была родина Лумумбы, здесь он родился, рос, учился и окончил среднюю школу и какой-то колледж. До завоевания страной независимости от Бельгии он работал там начальником почты, был довольно известным и уважаемым человеком. Естественно, когда он стал премьер-министром Конго, его родная провинция поддерживала его и служила ему опорой до поры до времени. По натуре он был мягким, добрым человеком не способным решительно и жестко, а если потребуется, то и жестоко, проводить свою политику создания крепкого, единого государства, при этом, особенно в начальный период становления государства, соблюдать определенную гибкость в ее проведении и в отношениях с бывшими хозяевами. У него не хватало ни ума, ни опыта, ни кругозора, чтобы сообразить, что в то время нельзя было предпринимать резких шагов, особенно в области перераспределении собственности. Иностранный капитал имел в Конго очень сильные позиции и серьезные интересы, прежде всего в Катанге, которыми он никогда не поступится. В этой обстановке Лумумба опрометчиво заявил, что все недра принадлежат конголезскому народу и будут незамедлительно национализированы. Это и предрешило его трагический конец. Соединенные штаты снабдили деньгами своего ставленника Чомбе. Последний привлек на свою сторону все военные формирования, существовавшие в тот период в Конго, выплатив солдатам и офицерам армии впервые за последние три месяца зарплату и погасив образовавшуюся задолженность перед ними. Вооруженные силы, по существу, вышли из подчинения Лумумбы. Практически единственной опорой Лумумбы оставалась только провинция Стенливиль, пока сохранявшая преданность ему. В этой обстановке руководство провинции поставило перед нашей группой задачу вылететь в Леопольдвиль, столицу республики, с десантом, освободить Лумумбу из под ареста, как мы ранее освободили командующего его армией в Лилибурге, и доставить его в Стенливиль. Эта задача была абсолютно невыполнимой и потому бессмысленной. Она привела бы к гибели всего нашего отряда и десанта конголезских военнослужащих, по той простой причине, что мы, с учетом запасов горючего на бортах, могли преодолеть расстояние до Леопольдвиля только в один конец. Внезапность нашей посадки на аэродром столицы исключалась в связи с тем, что американские резиденты в Стенливиле немедленно после нашего взлета из Стенливиля информировали бы своих коллег в Леопольдвиле, и все аэродромы в Леопольдвиле и других близлежащих городах были бы закрыты для наших самолетов. Делалось это очень просто — на взлетно-посадочные полосы выкатывались пустые металлические бочки и грузовики. Они легко освобождали полосу от них в случае необходимости принять угодные им самолеты. Командир это прекрасно понимал, поэтому он взлетел, набрал соответствующую высоту и связался с нашим генштабом. После своего доклада об обстановке он получил указание выполнять задачу, поставленную местным руководством. Совершив посадку, он передал нам полученное указание и услышал в ответ нелицеприятные, мягко говоря, комментарии в адрес генштаба и возгласы о том, что на бессмысленную гибель мы не пойдем. Тогда командир во второй раз поднялся в воздух и переговорил с генштабом. Он, вероятно, пытался доказать бессмысленность этого мероприятия. После посадки он спустился по трапу самолета, подошел к нам с мрачным выражением лица и сказал, что генштаб приказал ему передать нам, что мы должны считать себя находящимися на фронте и выполнять приказ. Мы все были возмущены этим до предела и, поражаясь тупости отдававшего такой приказ, отказались выполнять его. В третий раз командир взлетел и связался с генштабом. Никто не знает, как и с кем он разговаривал, но на сей раз он с радостью сообщил нам, что получил приказ не выполнять директивы местного командования до особого распоряжения и ждать указания из Москвы. После этого все вздохнули с облегчением, а командир в особенности — он выполнил психологически очень тяжелую миссию. Слава богу это произошло с нами не при жизни Сталина. Тогда бы генштаб настаивал на выполнении нами отданного им приказа до конца и в случае нашего неповиновения нам всем, и в первую очередь командиру, грозило бы в лучшем случае увольнение из армии, а в худшем случае арест. Дело это было перед ужином, и командир, на радостях, разрешил каждому экипажу взять с борта фляжку спирта, чтобы отметить это событие, что мы с удовольствием сделали. Несмотря на это, даже после ужина возмущение и возбуждение, вызванные таким отношением генштаба, не покидало нас до позднего вечера. Мы понимали, что в наших взаимоотношениях с командованием впервые появилось нечто новое, доселе неслыханное. Что-то похожее на бунт.

Вспоминается эпизод, произошедший со мной после покупки часов. Выйдя из магазина, я не обнаружил автобуса, на котором мы приехали в город за покупками. Как потом оказалось, шофер-негр с моими спутниками уехал на аэродром, а они не смогли объяснить ему, что надо подождать еще одного человека. Мне пришлось добираться до аэродрома своим ходом, то есть пешком. В Стенливиле отсутствовали тротуары. Дело в том, что город был приспособлен только для белых, а они все передвигались только на автомашинах. Я вышел на дорогу, ведущую к аэродрому, и потопал по обочине в нужном мне направлении. По обочине двигались вереницей только негры. Среди них я был единственным белым человеком. Через некоторое время со мной поравнялся автомобиль, остановился около меня, и белый господин пригласил меня в свое авто, при этом он сказал, что не пристало белым господам ходить пешком вместе с неграми. Я оскорбился за бедных, угнетенных негров и в резкой форме ответил ему, что дойду до аэродрома пешком. В этот момент я испытывал гордость за свою пролетарскую солидарность с ними.

Прошло еще несколько дней, и мы узнали, что Чомбе арестовал Лумумбу и вывез его в Катангу. Внешние признаки перемены обстановки в Стенливиле мы почувствовали сразу по поведению солдат. Многие из них появлялись в районе аэродрома и гостиницы в состоянии заметного опьянения. Некоторые из них даже демонстративно с оружием в руках, по-хозяйски, с высокомерным выражением лица, заходили в ресторан, чего ранее с ними никогда не случалось, пили пиво и вели себя довольно вызывающе. Мы поинтересовались переменами в их поведении, и они сказали нам, что получили зарплату за три месяца от нового шефа Чомбе и отныне будут выполнять только его приказы. Стало ясно, что наша командировка, слава богу, идет к концу. Однако еще какое-то время мы оставались в положении боевой готовности. Приказ из Москвы мог последовать в любое время. Тучи над нами сгущались. Пришло время, когда часовые на аэродроме, ранее дружелюбно относившиеся к нам, демонстративно перестали нас узнавать, истошными, угрожающими криками останавливали нас, направляя на нас дула своих автоматов. Должен сказать, что мы испытывали пренеприятное чувство — кто знает, что у них на уме, какие указания им даны. Любой солдат мог нажать на спусковой крючок даже без предупреждения и тогда — пиши пропало.

Через двое суток нетерпеливого ожидания мы, наконец, получили приказ из Москвы: собрать в Стенливиле всех советских гражданских специалистов, работавших в то время в Конго, и ждать прилета из Леопольдвиля спецрейса самолета с членами посольства СССР в Конго и специалистов, работавших в Леопольдвиле, и по команде бывшего посла Советского Союза в Конго Зелинского вылететь в Москву по тому же маршруту, по которому мы прилетели в это трижды проклятое Конго. Нам удалось довольно быстро (за два дня) собрать всех наших специалистов. Последние сутки пребывания в Стенливиле были для нас очень тревожными. В районе, прилегавшем к аэродрому, спорадически возникали перестрелки. Мы решили провести последнюю ночь под крыльями наших самолетов, чтобы чувствовать плечо друг друга. Беда наша была в том, что у нас не было никакого оружия для собственной защиты, но все же вместе нам было как-то спокойнее. Как говорится, на миру и смерть красна. Во второй половине следующего дня на аэродроме приземлился, наконец, долгожданный посольский самолет. Его зарулили на отдельную стоянку, поставили под охрану и запретили подходить к самолету. Нам удалось переговорить с нашими людьми на расстоянии. Они поведали нам, как с ними поступили в столице. После посадки в самолет их почти полтора суток продержали в самолете без права покидать его. Они пожаловались нам, что они голодные и очень хотят пить, особенно дети. Мы сбегали в ресторан и закупили там два ящика пива и кока-колы, а также кучу бутербродов. С трудом мы уговорили охрану разрешить нам передать их пассажирам самолета. Сразу после этого шефу-пилоту лайнера была дана команда срочно покинуть пределы республики Конго. Наша попытка уговорить местное руководство разрешить самолету советского посла покинуть страну утром следующего дня, в связи с наличием сильного грозового фронта в районе Стенливиля, не имела успеха. Самолет был вынужден взлететь и взять курс на Хартум, столицу Судана. Мы, недавно пережившие нечто подобное, очень волновались за них. Примерно через тридцать-сорок минут мы услышали шум моторов приближавшегося самолета, который вскоре совершил посадку и вырулил на стоянку. Как потом выяснилось, самолет не смог пробить мощный грозовой фронт и запросил разрешения на возврат и посадку в Стенливиле, слишком велик был риск. Авиадиспетчер, бельгиец, недоброжелательно относившийся к русским, все же дал добро на посадку, несмотря на давление, оказываемое на него со стороны местного руководства. Он им сказал, что его принцип заключается в том, что он должен спасать любой самолет, терпящий бедствие в воздухе, какой бы стране он ни принадлежал. Поставленное перед фактом, местное руководство вынуждено было дать свое согласие на прием нашего самолета, но при одном условии — он должен покинуть пределы республики не позднее четырех часов утра 17 сентября. Капитан корабля выполнил это условие, и лайнер ИЛ-18 покинул Стенливиль ранним утром. День, на счастье, выдался безоблачным, и через два часа вслед за посольским самолетом вылетели все наши десять самолетов с надписями на фюзеляжах «DU CONGO» c интервалом в пять минут и взяли курс на Хартум. В суматохе последних дней в Стенливиле мы, с одной стороны, не имели времени на перекраску наших самолетов и нанесение надписи «АЭРОФЛОТ», с другой стороны, мы обоснованно боялись спровоцировать захват наших самолетов. Так мы и летели до самого аэродрома «Чкаловский» под Москвой.

А пока мы на своих тихоходах, по сравнению с лайнером ИЛ-18, «топали» по направлению к столице Судана Хартуму. Перелет и посадку в Хартуме мы совершили без происшествий. Нам предстоял суточный отдых в гостинице города. Нас встретили бывший посол в Конго Зелинский и его команда, как самых дорогих людей и пригласили всех нас на званый ужин, который в нашу честь они заказали на открытой английской лужайке ресторана, специально празднично украшенной для этой цели гирляндами разноцветных лампочек. Мы были очень тронуты таким приемом, который они устроили в ответ на нашу заботу о них в Стенливиле. Мы провели замечательный вечер после всех потрясений, пережитых нами в Стенливиле и посольскими сотрудниками в Леопольдвиле за последние трое суток. Он запомнился мне своей очень дружеской атмосферой, схожей со встречей близких людей после долгой разлуки. Такое, наверно, случается с людьми, вместе прошедшими через многотрудный и опасный отрезок свой жизни и сплоченными перед лицом общей для них опасности, к счастью, миновавшей их. Бог нас миловал. Мы не потеряли ни одного из наших людей в том бурлящем котле, который представляла собой республика Конго в те дни. Отдохнув ночь в Хартуме, мы утром 18-го сентября покинули гостеприимный Хартум и взяли курс на Каир. Опять длительный полет над однообразным пейзажем Нубийской пустыни. С той лишь разницей в настроении, что туда мы летели в неизвестность, обратно же торопились домой с мыслями о предстоящем свидании со своими близкими после всего пережитого в Конго.

При подлете к Каиру наш злополучный штурман допустил очередную ошибку. Он дал команду командиру лететь над окраиной Каира, оставляя его слева по курсу нашего самолета. Пересекая Суэцкий канал, мы увидели пирамиду Хеопса и всем стало ясно, что при подлете к Каиру штурман взял неправильный курс. В создавшейся обстановке ничего не оставалось делать, кроме как лететь вокруг Каира с востока на запад. Облетая Каир с севера, мы визуально, не надеясь на нашего штурмана, искали каирский аэропорт и без труда нашли его. Приземлившись, командир и экипаж выслушали о себе далеко не лестные, если не сказать хуже, отзывы командира отряда об этом перелете. На сей раз мы летели шестыми, а приземлились последними. Заканчивая свой монолог, он приказал Коршунову в дальнейшем лететь непосредственно за его самолетом, и добавил, что вслед за нами будет лететь самолет начальника штаба. В течение всего времени полета из Каира в Будапешт, а затем из Будапешта в Москву мы должны будем через каждые пятнадцать минут полета сообщать командиру отряда ЕТА (расчетное время прибытия) нашего самолета в очередную точку.

Всем было ясно, что это указание содержало полное недоверие командира авиаотряда нашему экипажу. К командиру нашего самолета отнеслись как к неопытному мальчишке, а ведь к тому времени он уже летал, не много, немало, пятнадцать лет. Этим позором он был обязан прежде всего своему штурману, но и самому себе, потому что несмотря на ряд серьезных ошибок и безответственность, допущенные штурманом ранее, он так и не принял соответствующих мер к нему, а следовало бы.