Николай Юдин
Воспоминания об армии
(фрагменты книги)

© Юдин Н.В., 2017
Публикуется на сайте с разрешения автора

Мнение редакции об отдельных событиях и фактах истории
может не совпадать с мнением публикуемых авторов...

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Как будущий генерал изживал дедовщину

Раньше, когда я еще служил в армии, при встречах с родителями призывников мне часто задавали вопрос, и почти всегда он был самым первым: «А у вас в частях дедовщина есть?» Ответить, что дедовщины нет, я не мог. Она была, есть и будет. Я всегда отвечал: «Да, есть! Но не в такой форме, как её показывают по телевидению».
На самом деле, то, что показывали по телевидению, – это, конечно, беспредел. И за это надо очень жестко наказывать. А тех офицеров, кто скрывает подобные издевательства, надо судить судом военного трибунала.

Армия – слепок общества, в котором мы живем. Что происходит в обществе, то происходит и в армии. Вот совсем недавно мне пришлось беседовать с одним молодым человеком. Ему 33 года, у него двое детей – дочь и 6-летний сын. Сына он отдал в секцию восточных единоборств. Я у него спросил: «Не рано ли ты его отдал в эту секцию, как-никак, это же возбуждает злость и агрессивность к противнику, потому что каждый, кто выходит на ринг или татами, выходит туда не для того, чтобы проиграть, а чтобы выиграть». Вы знаете, что он мне ответил? – «Пусть привыкает к нашей сегодняшней непростой жизни, чем раньше он это поймет, тем будет для него лучше». А дальше добавил, что парень уже выиграл два боя со сверстниками и один бой у десятилетнего пацана.

Дедовщина начинается еще в школе, где молодые люди впервые сталкиваются с категорией «сильный-слабый». Это не так? Утверждаю, что именно так! А приходя в армию, они в этом убеждаются еще раз, но уже в других формах. Я сам прошел через это в Суворовском военном училище. Сразу после поступления в СВУ мы все передрались, выясняя, кто сильнее, кто слабее. Определился статус каждого. Потом этот статус с каждым годом менялся. Кто-то становился сильнее, кто-то, наоборот, – слабее. Но драк уже не было.

В Пермском ВКИУ понятие дедовщина практически вообще отсутствовало, Объяснялось это, видимо, тем, что первокурсники и старшекурсники жили каждые в своей казарме. А вот когда я пришел в ракетный полк, с этим явлением познакомился непосредственно.

К 70-м годам прошлого века в армии уже сложилась достаточно «строгая» градация военнослужащих срочной службы. Они как бы делились на 6 категорий. Первая категория – вновь прибывшее молодое пополнение, не принявшее еще военную присягу. Их называли – слон, мамонт, салабон. Вторая категория – принявшие военную присягу и прослужившие до полугода – дух, щегол, салабон, чижик, гусь. Третья категория – прослужившие от полугода до года – молодой, морж, щегол, старший гусь. Четвертая категория – прослужившие от года до полутора лет – черпак, помазок, фазан. Пятая категория – прослужившие от полутора до двух лет – дед. И наконец, шестая категория. К ним относились военнослужащие, которые продолжали служить после выхода приказа об увольнении. Их называли дембель или карантин.

Откуда я это знаю? Да потому, что постоянно в войсках с этим явлением сталкивался. В той или иной форме.

Духи – самые бесправные, деды – полновластные хозяева казармы. Мы, офицеры, всегда знали и готовились к пресечению негативных явлений в казармах, когда наступят 100 дней до приказа. То есть, когда будет приказ Министра обороны СССР «О призыве граждан на военную службу и об увольнении с военной службы граждан, проходящих военную службу по призыву». В казармах тогда начинался отсчет времени, сколько осталось до выхода приказа МО.

В жизни войск это была как бы ритуальная дата. Тогда начинались переводы из одной категории в другую. Может быть, некоторым из тех, кто сейчас читает эти строки, неизвестно, что такое переводы, отсчет времени и другие тому подобные «мероприятия», к которым офицеры так готовились? Тогда поясню.

Когда ждали приказа, духи во все горло и на всю казарму должны были кричать: «До приказа осталось 100 дней!». И так каждый день – 99, 98... и т. д.

Что такое перевод? Это удары ремнем по заднему месту. Количество ударов соответствовало количеству дней, что осталось служить военнослужащему. Причем переводимые должны были во время этих истязаний не проронить ни звука. А вот дедов переводили уже совсем по-другому – ударом нитки через подушку, положенную на заднее место. И они должны были кричать, что им больно и выть как бы от боли.

После выхода приказа масло в столовой деды должны были отдавать духам.

Почему так случилось и почему появились в армии такие вот негативные явления? Причина здесь, мне кажется, кроется в следующем. В 1968 году в Советской Армии были ликвидированы полковые школы сержантов. Вместо них создали ВШМС (военная школа младших специалистов) при дивизиях. Если раньше в полковые школы попадали военнослужащие, уже прослужившие какое-то время в войсках, то в дивизионных на сержантов учили сразу же после принятия присяги. Вот в этом, как мне кажется, и была главная ошибка.

Еще А.В. Суворов говорил, что армия держится на сержантах. А после введения ВШМС сержанты по сути напрочь отсутствовали в армии. Пусть даже они и становились в этих школах неплохими специалистами, преуспевали в знании техники, но ведь им надо было еще и командовать, руководить людьми. А в подразделениях три призыва были старше этого самого сержанта. И как ему управлять?

Вот и получалось, что управляли деды, если, конечно, им позволяли офицеры и прапорщики подразделения.

В начале офицерской службы я командовал расчетом, затем стал начальником отделения заправки. С таким явлением, как неуставные отношения, я, к своей великой радости, тогда не столкнулся, сержантский коллектив был сильным и не допускал, чтобы деды ими командовали, хотя, допускаю, что мне не все было известно. А вот став командиром батареи, с неуставными отношениями я познакомился вплотную, да еще как.

Предшественник мой, майор Семеняко, готовился уйти служить, как он говорил, в «тепленькое место» в военкомат, «перекладывать бумажки», чтобы покинуть этот «дурдом» навсегда. Поэтому дисциплиной в батарее не занимался. Не занимается командир, не занимаются дисциплиной и офицеры батареи. И вот такую батарею я, капитан, принял.

Спросил у офицеров, почему в вечернее время их нет в казарме. Получил ответ: «А вы сами зайдите в казарму после 22 часов и поймете!» Начал разбираться в причинах. И вот что выяснилось. Оказывается, в казарме всем управлял 2-й номер первого отделения ефрейтор Мамаев, призывник с Донбасса, дед, здоровый амбал выше 2-х метров ростом с кулаками как двухпудовые гири. Сделать никто с ним ничего не мог. В боевой работе он был большой специалист, устанавливал ракету на пусковой стол безукоризненно. Вот им-то я и стал предметно заниматься.

Заступил на боевое дежурство, и утром рано пришел на подъем. По команде «Подъем!» поднялись только два призыва, а остальные два, как лежали в своих постелях, так и продолжали лежать. Подошел к Мамаеву и лично для него продублировал команду «Подъем!». А он, «не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав» (В. Маяковский), послал меня, командира батареи, на известные всей России три буквы...

Это было уже слишком! Такого отношения к себе я потерпеть не мог. Я ухватился за двухэтажную кровать и с такой силой дернул, что верхняя кровать упала на нижнюю, где и спал Мамаев. Он, кое-как выбравшись из под верхней кровати, с матом, в кальсонах и рубашке схватил шинель и выбежал из казармы. После того, что произошло с Мамаевым, других таких же дедов из казармы как волной смыло.

На улице для Белоруссии было достаточно холодно – 15 градусов. Подойдя к батарее, я увидел, что физзарядкой занимаются только два призыва, остальных просто нет, и где они, никто не знает. Поиски пропавших ни к чему не привели, как в омут канули. Закончилась зарядка, я вернулся в казарму и увидел, что постель Мамаева кем-то уже заправлена, а вот его верхняя одежда лежит на стуле. Потом, вроде как с зарядки, подтянулись и деды, Мамаева среди них нет.

Я метнулся в солдатскую столовую, и – на тебе, вот он, нарушитель воинской дисциплины! Сидит за столом и из бачка на десятерых жрет кашу с мясом. Он увидел меня и даже поперхнулся. А я схватил с ближайшего стола половник и запустил его в Мамаева. И тут же, вооружившись еще одним половником, двинулся в его сторону. Он как был одет – в шинели, кальсонах и нательной рубашке, бросился от меня бежать, от души матерясь.

На утреннем построении я приказал офицерам зайти в Ленинскую комнату и позвал туда Мамаева. Я долго выговаривал начальнику отделения, заклеймил поведение Мамаева, распространялся о том, что им и всем личным составом надо заниматься... И тут встал старшина батареи прапорщик Ткаченко, бывший десантник-фронтовик. Все замолчали и стали следить за ним. А он подошел к Мамаеву и, ни слова не говоря, так врезал, что тот вывалился из Ленкомнаты как мешок с опилками и растянулся прямо перед строем батареи.

Потом, перед строй батареи вышел я и сказал, что так будет с каждым, кто ослушается командира батареи. Особенно убедительно это выглядело на фоне лежащего перед строем батареи деда-Мамаева.

Сказать, что это сыграло решающую роль в борьбе против «неуставняка» в батарее, не могу. Что это помогло переломить существующие порядки, я тоже не скажу. А вот задуматься кое-кого это действо заставило.

Через некоторое время произошло еще одно столкновение с Мамаевым. И вот уже после этого он стал у меня как шелковый.

Однажды, будучи на боевом дежурстве, я заступил дежурным по дивизиону. Вечером, обойдя все подразделения, я пришел в свою батарею, где прапорщик Василий Макарович Махлярчук, дежуривший со мной в одной смене, доложил, что Мамаева, а он тоже был в дежурной смене, в казарме нет. И где он – никто не знает. Я скомандовал: «Батарея! К бою!», а сам вышел на улицу, где был уже достаточно теплый февральский вечер.

Вижу, из казармы выбежал солдат и побежал в сторону клуба. Я – за ним. За клубом была колючая проволока, а за ней – 500 метров через лес до ближайшей деревни. Я встал возле дуба в три обхвата, достал ПМ, вынул из него обойму, проверил, нет ли патрона в патроннике, и стал ждать.

Мамаев не замедлил показаться. Сначала пробежала «шестерка», а потом появился и САМ дед. И только он просунул голову под проволоку, в его висок уперся 9-миллиметровый пистолет оружейника Макарова... Он присел. Ствол пистолета был холодным, как смерть.

В этот момент подбегает прапорщик Махлярчук и спрашивает, что делать с батареей? Я ему отвечаю: давайте отбой, всем спать. И в это самое время раздается голос Мамаева: «Товарищ прапорщик, спасите, он ведь меня убьет!» Махлярчук отвечает: «И правильно сделает, я бы сам тебя, идиота, убил! – и убегает к батарее.

Направив ствол на Мамаева, я приказал ему встать спиной к стене сборно-щитового здания клуба. И «тут Остапа понесло!» Я стал ему говорить, какой он подлец, сколько он вреда приносит нашей Армии и Флоту, что нарушая воинскую дисциплину и порядок помогает звериному американскому империализму разрушать государственные структуры – основу государства. Ну и многого еще я наговорил такого, от чего уши Мамаева завяли. Концовка пламенной речи была такая: «Властью, предоставленной мне Верховным Советом СССР, за нарушение правил несения боевого дежурства в Ракетных войсках стратегического назначения я приговариваю вас, ефрейтор Мамаев, к высшей мере наказания – расстрелу! Приговор привести в исполнение немедленно! – и навел ствол пистолета на него.

Вы бы видели его реакцию, он упал на колени, ползал, упрашивая его не расстреливать, говорил, что это было в первый и последний раз, что такого больше не повторится... Я был непреклонен. Приказал встать к «стенке» и, наведя ствол, – выстрелил. Надо же! Произошла осечка («Черт подери!»), а приговоренный к этому моменту обделался.

Я забрал его, чуть живого, и привел в казарму. С этого времени он стал образцовым солдатом и никому из дедов больше не позволял издеваться над молодыми. Увольнялся он последним из батареи, и ничем не высказывал свое недовольство. Вот так приходилось на заре моей туманной юности приводить в чувство чересчур ретивых и наглых дедов.

Сказать, что все командиры поступали именно так, а может быть, еще и круче, я не могу. Каждый «выкручивался», как мог, исходя из своих способностей и возможностей. В моей же практике борьбы с неуставными отношениями это был первый и последний случай. Таких приемов борьбы с этим злом я больше никогда не практиковал, а если откровенно, это было и не нужно. Командуя в последующем дивизионом, полком, дивизией я всегда стремился к тому, чтобы не допустить у себя в подразделениях, которыми командовал, негативных для армии явлений, причем гасил их в самом зародыше. Скажу прямо – получалось лучше, чем у других командиров и начальников.