А. Г. Гринь

Поворот в моей судьбе

Спецнабор-53

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Академия

Учёба. Длинные километровые коридоры, звон шпор – традиционная дань прошлому дню артиллерии на конной тяге, стук сабель-шашек теми, кто стоит в суточном наряде, и несмолкающий топот, топот и звон кавалерийских шпор сотен сапог кадровых офицеров, слушателей академии, возвращающихся со строевых занятий и тренировок по случаю майских и октябрьских парадов на Красной площади. Этот топот сопровождал нас и в учебные аудитории.

Металлическая мастичная печать, прикреплённая к поясному карманчику на брюках, чёрная папка с тетрадями и книгами, на которых стоит зловещий гриф «Совершенно секретно», постоянная возня с надоедливым пластилином при опечатывании то и дело рабочей папки. Кроме этих терзаний для рук, никак невозможно привыкнуть к команде «Товарищи офицеры!», сопровождающая появление в аудитории преподавателя или кого-либо из начальства.

Утром занятия, лекции, лабораторные работы и освоение материальной части, вечером самоподготовка. Спим на двухэтажных железных кроватях, которые нам достались, как шутили, от тех далёких дней, когда Наполеон бежал из горящей Москвы. Ежедневный, даже в выходные дни, подъём по зычной команде дневального, коллективная физическая зарядка, строевые занятия. Ещё долбёжка сухого языка многочисленных уставов: и внутренней службы, и караульной службы, и дисциплинарного устава, вдобавок тягомотина по освоению секретного делопроизводства. И над всем этим – непрерывная череда проверок.

Но молодость брала своё, некоторые, в основном москвичи, всё же ухитрялись исчезать на время в «самоволку», то есть в самовольную отлучку из расположения части, даже до утра. Однако городской военный патруль был в то время строг, выполняя предписанные комендатурой норму и план задержания в городе нарушителей воинских уставов. Самовольщиков патрули зачастую ловили прямо за забором академии или в близлежащих улицах и переулках, после чего приводили назад в академию. Мы тогда были заметны в городе, так как до принятия присяги обмундированы были в бушлаты и форменную одежду, но без погон. И по утрам в общем зале заместитель начальника 6-го (ракетного) факультета академии отец-командир, полковник Предко проводил с контингентом по спецнабору итоги дня и ставил задачи. При этом старый служака не упускал обязательно тщательно, во всех подробностях разбирать отмеченные нарушения порядка и дисциплины слушателями.

Случались среди нас и грубые нарушения, грозившие серьёзными неприятностями, но, учитывая нашу неопытность, руководствуясь принципом «не выносить сор из избы» а главное, памятуя жёсткую необходимость подготовки для Ракетных войск инженерных специалистов, начальство ограничивалось мерами воспитательного характера. Никто из слушателей нашего набора, кроме одного грубого нарушителя секретного делопроизводства, не был исключён из академии. Естественно, для кадровых офицеров-слушателей академии, с великим трудом завоевавших право получения высшего военного образования, поведение каких-то техников-лейтенантов, не ценивших этого, было в высшей степени одиозным и неподдающимся здравому смыслу. На нас они смотрели «странными» глазами, и, будучи дежурными по академии, ловили опоздавших из увольнения, а также бдительно выискивая среди прибывших из города, тех, кто нетвёрдо стоял на ногах от чрезмерно принятия спиртного.

Преподавание «классических» для инженерного ВУЗа теоретических дисциплин, таких как теория прочности, теория вероятностей, материалы баллистики и взрывчатых веществ, теория и расчёты жидкостных и воздушных реактивных двигателей – велось на достаточно высоком уровне. Умудрённые знаниями в родных институтах, мы могли провести сравнение с авторитетными и опытными преподавателями и профессорами Безуховым, Шапиро, Ивановым, Волковым, Белым, Мошкиным, Ненашевым и другими. Преподавание же устройства и эксплуатация наземного оборудования и самой ракеты желали лучшего. Это происходило потому, что сами молодые наставники были не искушены в новой для них технике, она проходила стадию разработки и создания. Преподаватели этих дисциплин учились вместе с нами, опережая нас, что называется, на полкорпуса. Исключение составлял Р.М.Григорьянц, который впоследствии погиб в чудовищной катастрофе на стартовой позиции в Байконуре вместе с главным маршалом артиллерии М.И.Неделиным. Да и сама материальная база была ещё довольно скудной.

В то время нас, жёлторотых ракетчиков, поразил вид «живой» немецкой ракеты ФАУ-2, установленной в огромной аудитории имени К.Э.Циолковского. Не верилось, что сложная, огромная машина предназначалась всего лишь для разового применения. Вот тогда-то и пришло трудное понимание, что мы здесь нужны. Нужны для нового дела, связанного с обороной страны в атомную эпоху: в мире идут более чем серьёзные процессы, а мы – частица страны, призванная сказать не последнее слово в создание нового вида Вооружённых сил страны.

Воинскую присягу мы торжественно приняли 1-го Мая 1953 года на общем построении во дворе академии. Нам вручили новенькие офицерские погоны с двумя звёздочками, наконец-то мы стали техниками-лейтенантами. К этому времени, через военные ателье, мы получили повседневную и парадную формы одежды. Особенно нас удивлял офицерский китель со стоячим жёстким воротником, который нам потом не был «понятен» в жаркой астраханской степи. Теперь по полной форме можно было выходить в город в бриджах и кителе, а не бегать в самоволку. В свободные от занятий время (оно появлялось только за счёт игнорирования самоподготовки) каждый проводил по-своему. Среди нас в моде были «культпоходы» в рестораны, здесь шло сплочение в узкий круг близких по духу и интересам товарищей. Так мы с Витей Бородаевым решили (и почти осуществили) побывать в разнообразных ресторанах столицы «чтобы иметь представление». Нам приглянулся ресторан «Аврора» с фигурой медведя при входе (теперь он называется «Будапешт» в Рахмановском переулке). Я был в восторге от посещения кафе «Националь», что находилось на углу улицы Горького и Манежной площади. Туда я часто ходил обедать, а затем водил приезжавших в Москву родственников, особенно сестёр. В кафе отменно готовили все блюда, особенно запомнилась необыкновенно вкусная лапша – «лапша по-домашнему».

Попав в столицу, хотя я приехал не из деревни или провинциального города (между прочим, Харьков в первые годы Советской власти являлся столицей Украины), я почувствовал и обнаружил изъяны в своём гуманитарном образовании. Пришлось поставить перед собой реально достижимую цель: систематическое посещение концертов в Большом зале консерватории имени П.И.Чайковского (помимо музыки, привлекали антураж залов, особая атмосфера интеллигентной публики), оперных спектаклей Большого театра и его филиала, спектаклей драматических театров, особенно МХАТа имени М.Горького и Малого академического театра имени А.Н.Островского. В Харькове я не пропускал ни одной (действительно ни одной!) постановки Театра оперы и балета имени Н.В.Лысенко и Русского драматического театра имени А.С.Пушкина. В драмтеатре работал гардеробщиком дядя отца Гринь Леонтий Самойлович. Он то и обеспечивал мои бесплатные посещения спектаклей этого театра. В оперном театре знакомых, «блата» не было, но мы с приятелем Витей Щенявским приспособились: под старый, уже использованный билет подкладывали денежку, на которую можно было купить только один билет на галёрку, и контролёр, прекрасно распознавая нашу неуклюжую уловку, пропускал бедных студентов приобщиться к высокому искусству.

В театральные сезоны 1946-1948 годов положение в Харькове было тяжелейшее: город ещё лежал в руинах, не хватало жилья, люди ютились, где придётся, в полуразрушенных зданиях. Не хватало простейшей еды, жесточайшая засуха 1946 года и последствия разрухи сельского хозяйства отражались на наших желудках и отощавших фигурах, живо напоминавших дистрофиков военных лет. Тысячи людей, и молодых и пожилых, остро нуждались в обустройстве, одежде и всём самом необходимом. Оперный театр также переживал не лучшие времена, народу было не до спектаклей. Поэтому на предприятиях выдавали билеты, абонементы, так сказать, в нагрузку. А ведь до войны наш оперный театр был не только гордостью города, но и славился в стране. Старожилы рассказывали, что на его подмостках выступали мировые знаменитости балерина Ольга Васильевна Лепешинская, лирический тенор Иван Семёнович Козловский…

Первое посещение Московского художественного академического театра имени М.Горького (теперь, в «демократические» времена театр разделился). Меня, всё же несколько искушённого театрала, театр поразил. Всё было необыкновенным. Медленно поднялся волшебный занавес… И я забыл, где нахожусь. Меня охватило странное чувство сопричастности действию, которое развёртывалось на сцене. Мне казалось, что я там, на сценических подмостках, участвую немым свидетелем происходящего, столь естественно начался спектакль. Костюмы артистов, интерьер сцены и зала, а главное – непринуждённость, естественность речи, жестов актёров, отсутствие игры, нарочитости, искусственности, позы. Как будто бы всё происходит дома, в семье.

Разумеется, я не мог не посещать Третьяковскую картинную галерею, не побывать в Музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина. На лекциях по марксизму-ленинизму (в нашем академическом плане они проводились ежедневно) я читал биографии известных и великих музыкантов из серии «Жизнь замечательных людей»: Людвига Бетховена, Петра Ильича Чайковского, Мориса Равеля, Модеста Петровича Мусоргского, Александра Порфирьевича Бородина, Камиля Сен-Санса, Гектора Берлиоза, Сергея Васильевича Рахманинова и других, пытаясь лучше понять музыкальные произведения этих композиторов. Проблем с этими книгами у меня не было, библиотека академии, ещё с екатерининских времён, когда в её стенах находился воспитательный дом для дворянских сирот, хранила старинные традиции и имела богатый фонд различных изданий, кроме антисоветской направленности.

Памятны приезды из Харькова в то время ко мне, слушателю академии, моей будущей жены Галины.

Обнаружив однажды моё отсутствие на самоподготовке, начальник учебного потока полковник Семёнов спросил: «а где Гринь?» – харьковчане не растерялись и дружно ответили: «слушает фуги Баха». И как ни странно, мне действительно пришлось оправдываться перед полковником в унисон с моими товарищами, убеждая его показом старого билета на музыкальный концерт по произведениям Иоганна Баха.

Читатель вправе задуматься, откуда у меня влечение к искусству, музыке, стремление овладеть культурой? Наверное, корни идут от отца Гриня Григория Стефановича. Родился он в городе Нежине в 1899 году в украинской семье ремесленника печника. Без преувеличения можно сказать, что половина печей в городе Нежине до Великой Октябрьской социалистической революции сложена по подряду моего деда Стефана. Его сын, мой отец, был у него в подручных, конечно, таскал кирпичи (наверное, отсюда у него профессиональная болезнь – грыжа, которая досталась и мне по наследству). Семья деда по теперешним меркам была огромной – двенадцать детей, правда, из них выжило только семь человек: три брата и четыре сестры. Все братья жили в Харькове, там и закончили свой жизненный путь, а сёстры – в Киеве. Мой отец получил незаконченное высшее образование и пятьдесят лет трудился на одном и том же заводе № 183 (бывшем Харьковском паровозостроительном заводе имени Коминтерна), являлся ветераном танковой промышленности. Он работал в отделе технического контроля, был конструктором, начальником цеха, технологом завода. Когда вышел на пенсию, то получил бессрочный пропуск на завод в любое время и продолжал ещё трудиться.

Отец – «щирый» хохол, страстно любил украинские песни. Он обладал приятным голосом, пел тенором, напоминавшим голос известного И.С.Козловского. В редких застольях (постоянно находился на заводе, перед войной с завода требовали: «Танки, танки, танки...») во время праздников хорошо помню, как его упрашивали «заспивать». Его голос запомнился. Мать моего отца (моя бабушка) Хотына Удовиченко была фанатичной верующей. Она брала своего Грицька в церковь, где он пел, и выучил многие песнопения. До глубокой старости отец мог напеть мелодию. Когда же уже не мог, то любил слушать украинские песни, особенно исполняемые хором. Тогда на его глазах навёртывались слёзы... Чтобы порадовать отца я старался по радиоприёмнику поймать что-либо из его любимых песен. Отец играл на мандолине, участвовал в выступлениях струнного оркестра в родном городе Нежине. Мандолина отца осталась в оккупации и пропала.

О семье мамы Клавдии Фёдоровны рассказ далее.

В воскресенье, единственный день недели, принадлежавший нам, мы с будущей супругой выезжали на природу. В ближайший парк культуры и отдыха имени Максима Горького, довольно благоустроенный и имевший богатый сервис городской жизни – кафе, рестораны, аттракционы, фонтаны, красочные цветочные клумбы, пруды с катанием на лодках, а рядом красавица Москва-река с беседками и стаями чаек. В отдалённый Измайловский парк, в то время имени И.В.Сталина. Выбирались мы на отдых вдвоём, иногда приглашали сестру Аллы – Лёлю, иногда Лёню Завгороднего. Это огромный лесопарковый массив, доставшийся москвичам со времён «тишайшего» царя Алексея Михайловича, отца Петра I, когда в этом краю процветала загородная резиденция монархов. Мы ещё застали зверинец, сохранившейся с тех пор, когда правители и их ближайшее окружение тешились охотой на медведей, волков, лисиц, была ещё жива и огромная медоносная пасека в глухом лесу. Особенно красиво было в Кусковском парке, бывшем одним из загородных имений славного рода графов Шереметьевых, ближайших родственников царского Дома Романовых. Устройство парка, архитектура его дворцов, павильонов и беседок, планировка и зеркальная гладь многочисленных прудов – всё говорило о заимствовании европейской парковой культуры. В этих парковых ансамблях мы отдыхали душой и телом. Нам, в ту пору лейтенантам, по карману были и кафе и рестораны. Плата в них по теперешним меркам была копеечной. Есть чему дивиться, глядя на прошлое из сегодняшнего дня. Мне теперь невозможно представить, чтобы молодые, обычные учащиеся, лейтенанты могли бы так же отдохнуть по полной программе по сумасшедшим ценам наших «демократических» времён.

Возвращаясь к воспоминаниям учебного процесса в академии, надо сказать, что отдых наш не сопровождался загулами и прогулами. Конечно, дисциплина была строгой, и нас это держало в узде. Поэтому академическая успеваемость у большинства из нас была довольно приличной. Например, у меня за два академических семестра из десяти сданных экзаменов оказалась только одна четвёрка и к моей досаде проскочила злосчастная тройка, остальные оценки были отличными.

Откуда у меня появилась экзаменационная тройка? Дело было так. Шёл экзамен по составу, устройству и эксплуатации наземного оборудования нашей первой отечественной ракеты Р-1, имевшей индекс 8А11. Во время моего ответа нашему преподавателю, в то время старшему лейтенанту Авдееву, в аудиторию неожиданно вошёл начальник факультета генерал Нестеренко, разумеется, со свитой.

Сразу установилась напряжённая атмосфера: какие каверзные вопросы возникнут у высокого начальства? Так и оказалось, генерал подошёл к коллиматору, оптическому прибору для прицеливания ракеты, и даёт мне задание измерить угол между рамами соседних окон аудитории. Я опешил, так как этот коллиматор (который потом для меня стал, что называется «ручным», моим «кормильцем» при работе на стартовой площадке в Кап.Яре) увидел только сейчас, когда очутился на этом экзамене. Ясное дело нельзя было подвести нашего преподавателя, который стоял здесь же ни жив, ни мёртв, по-видимому, сам тоже не был знаком с этой технической новинкой, только-только поступившей для учёбы. Знаменателен, с провидческим уклоном (можно сказать, что А.И.Нестеренко накликал) оказался для меня вопрос генерала – ведь я, прибыв на полигон, волею судьбы стал профессиональным «прицельщиком» ракет. Делать нечего, подошёл к этому оптическому чуду, вижу лимб, на нём деления и цифры, а, заглянув в зрительную трубу, обомлел, увидев огромную линзу зеленоватого цвета с какими-то незнакомыми для меня буквами и цифрами. Как тут измерить угол, непонятно. Удалось снять со стопора поворотную часть прибора, а затем снять отсчёт по лимбу на раму первого окна. Повернул трубу коллиматора на другую раму, лимб показал новый отсчёт, и я доложил генералу ориентировочный отсчёт угла замера. Мои неуверенные, робкие, «на ощупь» манипуляции с коллиматором не ускользнули от пристального внимания, и генерал бросил мне «тощенькую» оценку – троечку. Хорошо, что никто из знающих этот прибор не стал перепроверять мой приблизительный результат. Преподаватель Авдеев, несмотря на мои уверенные ответы на остальные вопросы, не осмелился, конечно, спорить с генералом и выставил-таки эту тройку.

Генерал Алексей Иванович Нестеренко был сведущим в ракетной технике, так как он был одним из первых командиров полков реактивной артиллерии в Отечественную войну. Он после войны возглавлял в течение пяти лет, с момента создания, первый ракетный научно-исследовательский институт (НИИ-4) в Болшеве. После командования факультетом Нестеренко стал первым начальником полигона в Байконуре, и на его долю досталось самое трудное время строительства, обустройства, обучения личного состава и работа с первыми межконтинентальными ракетами Сергея Павловича Королёва. Однако начальство в 1958 году отправило генерал-лейтенанта Нестеренко вновь командовать факультетом в Военную академию имени Ф.Э.Дзержинского. На Байконуре его заменил генерал Герчик Константин Васильевич, при котором на стартовой позиции, на ракете Р-16 (индекс 8К64) произошла грандиозная катастрофа 24 октября 1960 года, когда погибло свыше девяноста человек, в том числе главный маршал артиллерии Митрофан Иванович Неделин.

Учёба чередовалась армейской и заводской практикой: на первом в стране ракетном полигоне в Капустином Яре, где мы знакомились с эксплуатацией ракетной техники, и в Днепропетровске на Южном машиностроительном заводе, где получили представление о технологическом процессе изготовления ракет.

Цеха завода поражали воображение своими грандиозными размерами и уникальностью станков и оборудования. Это отметил спустя несколько лет после нашей практики предсовмина и первый секретарь партии Н.С.Хрущёв. Своё неподдельное удивление он выразил словами, что здесь делают ракеты, как колбасу. Действительно, серийный выпуск ракет был поставлен на поток, а для нашего тогдашнего «вождя» всё его мировоззрение сводилось к формуле: «Коммунизьм» (именно так он обласкал это понятие) – это, когда много колбасы». Колбасы-то тогда было не многовато, зато ракет хватало с избытком, запас которых Россия не исчерпала и до сих пор. Между прочим, этот ракетный завод вывел в люди, то есть в президенты самостийной Украины, Леонида Кучму, он директорствовал там многие годы. До этой должности он был техническим руководителем подготовки ракет к пуску на Байконуре. Народ республики поверил ему во время выборов и первый, и второй раз, что он будет радетелем их интересов, но, как оказалось к горчайшему сожалению, его политика – это давно скомпрометированная политика предательства национальных интересов и оболванивания сограждан, превращения некогда цветущего края в «банановую» республику. Ведь в этом году целые кварталы даже столицы Киева по несколько дней оказывались без электричества, отопления и горячей воды. Масса людей из этой республики прибывает в Россию на поиски работы, и соглашается на стройке работать за гроши целый божий день.

Практика в Днепропетровске памятна ещё тем, что ко мне однажды инкогнито приезжала моя будущая жена. Мы часто общались по междугороднему телефону (сейчас только на этом одном мероприятии молодые могут разориться), обменивались почти ежедневно длинными письмами. Да, это было…

Хотелось бы уточнить, что полнота нашей жизни в материальном плане обеспечивалась невиданными для студенческой скамьи деньгами: вместо 300 рублёвой студенческой стипендии мы имели на холостяцкую жизнь в казарме, при полном обмундировании, солидные 900 полновесных рублей (500 рублей за воинское звание техника-лейтенанта плюс 400 рублей так называемых слушательской или курсантской стипендии). Реализация культурной программы не помешала сэкономить деньги и приобрести замечательный финский костюм, первый в моей взрослой жизни – это была «тройка» за 220 рублей, в которой я потом долго щеголял в Кап.Яре. Кроме того, у меня появился радиоприёмник «Мир», в то время самая дорогая суперновинка. Пришлось побегать за этим приёмником высшего класса: несколько раз дежурить ночью возле ступеней ГУМа, а с открытием заветных дверей опрометью мчаться, сломя голову, на второй этаж в секцию радиотоваров. Приёмники тогда были в дефиците (это свойство советской экономики было её проклятием), как и другие хорошие вещи. Конечно, без этого приёмника не могли обойтись и мои друзья Бородаев и Завгородний, тоже продемонстрировавшие изумительную сноровку и ловкость. Приёмник-то приёмником, но музыку, особенно мою любимую классику, тоже хотелось слушать. И я гордился очередной покупкой – универсальным трёхскоростным проигрывателем с комплектом грампластинок с записью всего репертуара могучего таланта Ф.И.Шаляпина, музыки Эдварда Грига и Ференца Листа в фортепьянном и оркестровом исполнении.

Надо заметить, что наши финансовые возможности особо не ущемлялись оттого, что мы питались в офицерской столовой академии за свой счёт. Еда в ней, даже изысканная, и всегда полновесная была относительно дешёвой.

Не лучшие воспоминания остались от нашей идеологической подготовки. Больше всего в учебном процессе досаждало обязательное конспектирование произведений наших вождей В.И.Ленина и И.В.Сталина. Разумеется, конспектирование велось за счёт свободного времени от занятий и самоподготовки. Уклониться от этой обязаловки было невозможно, так как начальник учебного потока полковник Семёнов считал своей священной обязанностью постоянную проверку наших конспектов, все ли труды и в полном ли объёме зафиксированы у нас. Казалось бы, на производственной практике можно было бы избежать, отдохнуть от премудростей марксистского взгляда на прошлое нашей истории, но не тут-то было – требовалось неустанно овладевать учением партии за счёт свободного времени. На помощь была призвана сестра талантов – минимально допустимая краткость конспектирования изучаемых классиков, взаимовыручка и использование конспекта других товарищей.

Для справедливости следует сказать, что в академии преподавание марксизма-ленинизма было на достаточно высоком методическом и содержательном уровне. Лекции читали доктора исторических и философских наук в званиях полковников и генералов. Материал они знали в совершенстве, излагали толково, убедительно и доходчиво. Так, что иногда невозможно было не слушать. Это были искушённые полемисты, твёрдо отстаивающие догматы коммунистической идеологии, и их не так то легко было сбить с толку даже самыми каверзными вопросами, навеянными зарубежными «вражескими голосами». Диссидентская литература тогда нам не была известна, а если и была, то знали о ней лишь за границей. Времена отличались пуританской идеологической строгостью, о чём можно судить по испорченным биографиям таких разуверившихся в социализме людей, как А.И.Солженицын (между прочим, в своё время он считал, что Сталин строит не тот социализм в стране и искажает марксизм-ленинизм на практике); как Владимир Максимов, ставший уже в наше время ярым противником ельцинизма и того, что сделали «демократы» со страной, призывая не разрушать Советский Союз. Вот такая получается в жизни диалектика, теорию которой мы изучали в академии.

Войсковую практику нам довелось проходить в конце августа 1953 года в капярских степях, в стране «Лимонии», как мы её называли. Попали в 54-ую ракетную бригаду особого назначения Резерва Верховного главнокомандования (РВГК), которой командовал в то время полковник Л.С.Гарбуз. Сформирована бригада была недавно, там же в Кап.Яре в 1952 году. Личный состав, бригады, конечно, не обладал ни солидным опытом подготовки и пуска ракет, ни глубокими знаниями материальной части. Однако для нас это были ракетчики, вызывавшие уважение своим профессионализмом, а главное, они не особенно тужили, служа в этой глухой и неустроенной степи, – эти бывалые люди прекрасно знали, что по службе можно попасть в места и вовсе гиблые.

Мы, хотя и офицеры, но жили в армейских палатках, в которых днём изнывали от жары, ночью страдали от холода, климат то в Астраханской области достаточно континентальный, к утру зуб на зуб не попадал. На занятия, в столовую ходили строем иногда по покрытой изморозью траве. Изучаемая материальная часть находилась на одной из учебных площадок прямо в степи. Приходилось в качестве учебного стола использовать полынную степь, на которой расстилались огромные электрические схемы системы управления ракеты 8А11, с дальностью стрельбы около 270 километров.

На этой схеме, развёрнутой в виде простыни, сверху и снизу прочерчены были две толстые полосы – это электрические шины питания напряжением 27 вольт, которые подведены от двух бортовых батарей-аккумуляторов. Между шинами многочисленные реле, с разбросанными по всей схеме рабочими контактами, одни из которых предварительно разомкнуты, а другие замкнуты. Везде изображены электропневмоклапаны, обеспечивающие открытие и закрытие трубопроводов воздушных, топливных, перекиси водорода, перманганата натрия. Большими квадратами и прямоугольниками изображены многочисленные приборы системы управления: усилители-преобразователи, гироприборы, рулевые машинки, умформеры, – схема достаточно громоздка и объёмна. Но логика работы всех элементов ракеты и оборудования была достаточно продуманной и безупречной, поэтому, следуя ей, грамотному человеку не особенно сложно было разобраться в её работе. Хорошо помнится, что наше изучение было довольно основательным, и мы весьма прилично во всех подробностях знали работу пневмогидравлической и электрической схем ракеты при подготовке к старту и во время её полёта.

Изучение таких агрегатов, как установшик ракеты, топливные заправочные цистерны, наземное испытательное оборудование двигательной установки, бензоэлектрический агрегат электропитания и многое другое особых трудностей для нас не представляло.

Надо заметить, что на первых ракетах системы, элементы, приборы и т.д. не были ещё дублированы. Настоятельная необходимость в этом техническим решении появилась, когда вместо обычной головной части с тротиловым зарядом появились ядерные заряды, и от ракетного комплекса, как средства доставки столь важного и дорогостоящего оружия, потребовалась особая надёжность.

Из бытовых впечатлений вынесено знакомство с отвратительным запахом карболки, которой были политы все места нашего обитания. Если бы не это могучее средство, то нам бы не миновать какой-либо кишечной инфекции, а так всё обошлось благополучно.

В целом природа, быт, площадки полигона, климат и отдалённость от культурных центров на меня произвели тяжкое впечатление, в душе появилось сосущее чувство беспокойства – а вдруг служба, вернее бездушное начальство забросит сюда. Невольно в голове лихорадочно начинали возникать убедительные доводы, чтобы избежать такой несправедливости для своей судьбы.

* * *