 |
|
 |
|
|
|
|
||
Иван Кострюков
© И. Кострюков, 2016, «Калининградская правда
|
Содержание 
Иван Васильевич Кострюков, закончил Тульский механический институт, Лауреат государственной премии, кандидат технических наук, главный инженер НИИ-88 а затем и ЦНИИМаш с 1959 по 1985 годы.
Ровно 70 лет назад мне, выпускнику Тульского механического института и молодому специалисту подмосковного СКБ №88, довелось оказаться на военных заводах поверженной Германии. И хотя дни сегодняшние и те военные разделяют почти три четверти века (!), те пять с небольшим месяцев в самом сердце недавнего врага запомнились удивительно отчётливо. 26 марта 1946 года состоялась защита моей дипломной работы в Тульском механическом институте (сейчас Тульский государственный университет). Получив на руки диплом, 10 мая я прибыл в подмосковные Подлипки или город Калининград (сейчас это город Королёв), в СКБ №88. В этом специальном конструкторском бюро, сменившем за время своего существования несколько названий и пережившем не одну реорганизацию, я проработал более 50 лет, половину из них — главным инженером..
Среди вновь созданного после военных лихолетий коллектива СКБ были молодые специалисты, окончившие МАИ, МВТУ им. Баумана, Ленинградский военно-механический институт и другие вузы. Тогдашним руководителем СКБ был известный конструктор артиллерийских систем Павел Иванович Костин. Поселили меня в бывшем красном уголке женского общежития (улица Калинина, д. №12/6), где уже «обитало» около двадцати представителей сильного пола. По утрам все мы испытывали неловкость, выстраиваясь в очередь с женщинами, чтобы посетить туалет… Обедали мы в городской столовой по талонам, в которых вырезалось определённое количество хлеба, жиров и круп, полагающихся на обед в тот или иной день недели. Замечу, что надо было обладать недюжинной силой воли, чтобы нечаянно не съесть сразу всю дневную порцию хлеба. Кроме того, нам выдали ещё талоны УДП (усиленное дополнительное питание), которые мы обозвали «умрёшь днём позже». Обычное наше меню было таким: на первое щи из зелёной капусты, на второе — та же капуста, но без воды (так называемая солянка), на третье — фруктовый чай с исчезнувшей теперь конфетой в виде подушечки, которую, судя по внешнему виду, кто-то уже успел пососать. Иногда мы шутили, что в наших тарелках очень много витаминов, даже и редко встречающийся «Ы». Во время нашего обеда сзади нас стояли работники нашего же завода. Если кто-то из нас что-то не доедал, то они, спросив разрешение, тут же вылизывали наши тарелки… На первых порах меня определили расчётчиком, дав для ознакомления массу аэродинамических расчётов, в которых я мало что понимал, так как на нашем факультете аэродинамику не читали. Большая же часть сотрудников СКБ занималась разбором немецких чертежей (привезённых, по слухам, из Польши), многие из которых были наполовину обгоревшими или с подпалёнными краями. Как-то нас пригласили в цех — там установили привезённый из Германии двигатель немецкой ракеты «Фау-2» (от немецкого слова «фергельтунг» — «возмездие»). Меня поразила плотность компоновки и сложность его конструкции. Тогда ещё я не знал, что стану двигателистом, и на несколько лет именно ракетный двигатель станет предметом моих профессиональных интересов и забот. Вскоре прошёл слух о возможной командировке в Германию. После анкетирования слух превратился в реальность — наш отъезд был назначен на конец июня. 29 июня наша небольшая группа (около двадцати человек) вылетела в Берлин из Внукова на самолёте фирмы «Дуглас» — это был мой первый полёт! Прилетели мы на аэродром Шенефельд, где к удивлению не нашли встречающих. Часа через два, в результате телефонных переговоров, за нами пришёл-таки грузовик, и мы, стоя в кузове, через весь Берлин двинулись на его окраину — в район Фридрихсгаген, где река Шпрее впадает в озеро Мюггельзее. Нас привезли к столовой «Казино ди Роте Армее», где накормили обильным ужином — такого мы уже даже и не помнили. Странно было видеть и снующих официанток в белых передниках, и их шефа во фраке с бабочкой, и белые накрахмаленные скатерти, и горки белого хлеба… Контраст между тем, что мы оставили дома и тем, что увидели здесь, был слишком разительным! Потом наш капитан-квартирьер развёл нас по квартирам, и каждый остался один на один с немцами. Мои «хозяева» смотрели на меня как на пришельца с другой планеты, а я, естественно, также на них. Общались мы на смеси немецкого и английского, ибо по-русски они не понимали вообще. Утром мы собрались у генерала Носовского, где состоялось наше распределение по городам в соответствии со специальностями. Строго предупредив, что нас привезли сюда не увеличивать население Германии, а перенимать опыт немцев в создании ракетной техники, нам всё же дали два дня на ознакомление с Берлином..
Затем нашу группу отправили в самый центр Германии — Тюрингию (крайняя западная область будущей ГДР), в город Блейхероде, где находился подземный завод по производству «Фау-2», на котором работали узники концлагеря Дора-Миттельбау. Здесь совместно с немцами организовали институт «Рабе», главным инженером которого с советской стороны был Сергей Павлович Королёв. В Блейхероде меня разместили вдвоём с нашим инженером-прочнистом Сашей Ефремовым в одной квартире, но в разных комнатах (в одной комнате двоим советским инженерам жить не пристало). Мы обратили внимание на странное поведение хозяина квартиры: у него дрожали руки и он, заикаясь, не мог даже говорить (разгадку чего мы узнали значительно позже). На следующий день пришёл его брат, достаточно хорошо владеющий русским языком. Он отрекомендовался руководителем городской организации СЕПГ (социалистическая единая партия Германии). Неприятный осадок остался от его фамильярного общения, когда он по-приятельски хлопал нас по плечу и приглашал заходить к нему в гости. Естественно, что мы этим приглашением не воспользовались. И, как оказалось, поступили очень разумно — уже дома, в Союзе, мы узнали, что его разоблачили: он оказался матёрым националистом, членом СС, специально оставленным нацистами для работы среди советских специалистов. Замечу попутно, что за всё время командировки с явными враждебными действиями немцев никто из нас не сталкивался. Наоборот, частенько они, собираясь куда-нибудь поехать в ночное время, просили русских проводить их на вокзал, потому что нередко случались неприятности от наших пьяных солдат. Урезонить нахалов можно было только обложив матом, что в «исполнении» немцев звучало бы не так убедительно, как у наших соотечественников. Кстати, я обратил внимание и на то, что никакого антисемитизма у немок не было и в помине — они флиртовали с нашими евреями, не обращая внимания на их национальность. Первыми в эти края вступили американцы, и только после установления демаркационной линии территория города и близко расположенного с ним Нордхаузена (на стыке трёх зон союзников) отошли к нам. За время своего пребывания американцы вывезли из Блейхероде практически всё связанное с ракетной техникой, включая и специалистов, оставив лишь разрозненные остатки материальной части различных этапов отработки и производства ракет. Замечу попутно, что всё вывезенное американцами из Германии — ракеты, детали, узлы, конструкции, станки, оборудование — заняло 300 (!) железнодорожных вагонов. За океан были переправлены и 492 немецких ракетчика во главе с Вернером фон Брауном — «отцом» «Фау-2», которые бомбардировали Лондон. В задачу нашей группы входил выпуск полного комплекта чертежей последней модификации «Фау-2». Меня, как расчётчика, и ещё двух молодых специалистов, приехавших вместе со мной, прикрепили к докторам — термодинамику Цейзе и математику Рихтеру. Им совсем не хотелось обучать нас чему-либо, и они дали нам (дипломированным специалистам!) простейшую математическую работу: обработку измерений коэффициента адиабаты воздуха. Мы сразу же почувствовали, что в свою «кухню» немцы нас пускать не намерены, а потому обрадовались, когда к нам приехал начальник отдела Андрей Иванович Лапшин и увёз в город Нордхаузен, который в 25-ти километрах от Блейхероде. Здесь в КБ работала другая небольшая группа (около двадцати человек) наших специалистов, в основном, начинающих инженеров из Подлипок и Химок (были среди нас и три студента из МВТУ, проходившие в Германии преддипломную практику). Несколько слов о Блейхероде и Нордхаузене. Если первый выглядел как курортный город (за всё время войны на него не упало ни одной бомбы), то судьба второго оказалась куда более трагичной. Его тоже практически не бомбили, но в конце войны, когда комендант, убеждённый и упёртый нацист, отказался сдать город подошедшим американцам, в отсутствие противовоздушной обороны те разбомбили его всего двумя массированными налётами как на учебном плацу. В итоге весь город, за исключением заводов, где производились ракеты, вокзала и домов на окраинах, представлял собой сплошные руины с изредка возвышающимися трубами, целыми или наполовину снесёнными осколками бомб, из-под которых (руин) всё ещё доносился трупный запах… В Нордхаузене я жил на окраине и до места работы чуть более получаса добирался на трамвае, который ходил по узкой, расчищенной от руин улочке. Однажды я обратил внимание хозяев квартиры на обилие клиновидных дырок в филёнке двери. Они объяснили, что когда у них на постое были американцы, то почти всегда они были пьяны и забавлялись, положа ноги на стол, тем, что метали свои клинки в дверь. Об американских неграх-шофёрах большегрузных автомашин в мою бытность в Германии ходили просто фантастические слухи: будто бы они рулили на скоростных трассах, держа руль босыми ногами — ни много, ни мало!
Легко себе представить, чего ожидали немцы от «восточных варваров» после таких «цивилизованных» янки… К большому удивлению моих квартиродателей, наши отношения складывались хорошо, я нередко подолгу общался с ними и даже как-то удостоился приглашения на обед. Уже через месяц-два я довольно свободно говорил по-немецки и даже ездил один в свободные дни и в другие города Германии, так что нередко свои принимали меня за немца. В КБ Нордхаузена нас привезли, так сказать, на подмогу — здесь образовалась целая гора чертежей, которые надо было оперативно распределять по узлам и сборкам. Чертежи были всем одинаково незнакомы, но у меня было преимущество вузовской подготовки как механика и я довольно быстро почувствовал себя как рыба в воде. .
Мы должны были понять причину внесения в документацию различных изменений, как-то влияющих на работоспособность ракеты, и таким образом воссоздать историю её отработки и вникнуть в рабочую документацию, соответствующую немецким стандартам и наиболее отработанному изделию. Это была довольно сложная задача, так как мы имели в своём арсенале лишь отдельные детали и остатки ракет неизвестных периодов изготовления. Сами мы чертежи не выпускали, но, проверив работу, сделанную немцами, вместе с ними подписывали их, как бы удостоверяя то, что нам всё понятно, и принимая на себя обязательство позже, на родине, перевести эти чертежи на русский язык и отечественные материалы и стандарты. Пока немцы работали над чертежами, мы переводили техническую документацию на русский язык. Контролировал нас начальник нашего КБ, инженер из Химок, подполковник Георгий Николаевич Лист. Немец по происхождению, он отсидел в наших тюрьмах и был освобождён незадолго до командировки в Германию. По немецкому тексту он проверял наш перевод и недовольно морщился, когда мы что-нибудь переводили небрежно, путая множественное число с единственным и прошедшее время с настоящим или будущим. Разбирались мы также и в пневмогидравлических и электрических схемах, поскольку нас интересовала взаимосвязь всех элементов не только в пределах рассматриваемого узла, но и состояние смежных узлов и систем, чтобы понять их взаимодействие при работе всего агрегата на каждом режиме его функционирования. Поэтому, разбираясь в работе всего двигателя, нам приходилось разговаривать последовательно с рядом немецких специалистов. Было странно, что на многие наши вопросы они не могли ответить, поскольку сами не представляли работу смежных систем. Такой наш дотошный подход к делу был непонятен немцам, так как их интересы и знания были узконаправленными, что ли, — они практически не выходили за рамки конкретной системы, которой занимались. Состав немецких специалистов был очень неоднороден, да и сами они о своих сотрудниках далеко не всегда были высокого мнения. Над некоторыми откровенно потешались, называя их, к примеру, фляйшер (мясник). Среди их сотрудников КБ была и машинистка-переводчица, которая во время войны работала в гестапо. Печатала она со скоростью пулемёта, но когда ей приходилось раз за разом перепечатывать один и тот же документ из-за ошибок немецких специалистов, у неё непроизвольно вырывались фразы типа: «За такую работу кости переломать мало!» — видимо, из лексикона её не такого уж далёкого прошлого… В процессе совместной работы, видя нашу относительную незанятость, немцы смеялись над нами, полагая, что мы приехали изучать немецкий язык, даже карикатуры на нас рисовали в своих газетах. Когда же подошёл этап приёмки сделанных ими чертежей, и мы начали очень чётко выявлять все их ошибки и недоработки, включая неправильное применение немецких стандартов, то их отношение к нам сразу изменилось. «Как такое может быть? Ведь вы же плохо знаете наш язык…», — читалось на их лицах. А ларчик открывался просто: мы не понимали фразы, где был какой-то изъян, вроде недостающего или перепутанного слова, а потому не могли перевести её. Но немцам это было невдомёк, а потому скоро нас стали уважать как квалифицированных специалистов. Я отвечал за выпуск чертежей на парогазогенератор. Старшим по этой системе у немцев был герр Шмидс, удравший потом из окна вагона во время перемещения в Советский Союз. Он был небольшого роста, обладал прекрасной дикцией и берлинским выговором. Когда я в третий раз нашёл ошибки в одном и том же чертеже, он с проклятиями бросился распекать своих подчинённых. Кстати сказать, с немецкими специалистами все взаимоотношения ограничивались только служебными разговорами. Некоторые из них позже были доставлены к нам в СССР и работали на закрытом предприятии (остров Городомля на озере Селигер). Среди наших специалистов наиболее колоритной фигурой был начальник нашей группы Пётр Митрофанович Яковлев — полковник, недавно уволенный из армии, а потому ещё носивший военную форму, чем вводил в заблуждение не только немцев. Немецкие инженеры, принимая его за крупного руководителя и специалиста, нередко обращались к нему с вопросами. Он с невозмутимым видом внимательно выслушивал их, потом подзывал кого-нибудь из наших, относительно хорошо владеющего языком, и, не меняя выражения лица, спрашивал, чего хочет немец. И тот был вынужден повторять свою тираду. Сам же Яковлев в немецком языке был, как говорится, «не в зуб ногой». По прошествии некоторого времени были образованы специальные подразделения. Одно специализировалось на камерах сгорания, другое — на парогазогенераторах, третье — на арматуре, четвёртое — на турбонасосных агрегатах, пятое компоновало общие виды. Для разработки этих чертежей были скомплектованы и группы немцев, многие из которых ранее работали в других отраслях, хотя были среди них и ракетчики, но, судя по всему, всё же второстепенные. Часть немецких специалистов имела дипломы инженеров и, придя в КБ, они первым делом ставили на стол табличку с надписью: здесь работает такой-то дипломированный инженер. Погода в то время была жаркой, а потому независимо от возраста многие из них ходили в шортах, в грубых тяжёлых ботинках и белом халате, являя собой довольно странных существ на волосатых ногах. Мы не только выпускали документацию на уже сделанную немцами ракету «Фау-2», на базе которой потом будет создана наша «Р-1», но и проектировали и ракету на удвоенную дальность. Другими словами, работали над ракетой «Р-2», максимально используя задел по «Фау-2». Для новой ракеты нужно было иметь более мощную энергетику, обеспечить более длительную работу форсированного двигателя, а, следовательно, необходим был более мощный парогазогенератор. Прорисовка такого варианта с учётом пространственного расположения всех трубопроводов — дело очень трудоёмкое, и поэтому вначале был сделан натурный макет такого двигателя. При изготовлении макета мне пришлось в одну из ночных смен руководить бригадой немецких рабочих, выполнявших разводку кислородных трубопроводов от турбонасосного агрегата к восемнадцати форкамерам камеры сгорания.
Нас вывели в ночную смену в цех (вероятно, из соображения секретности, подальше от посторонних глаз). Странная это была картина — в глубине ещё недавно враждебной Германии немцы ночью работают под руководством молодого русского специалиста (мне было всего 23 года!) Причём, специалистами-то как раз были они, а неспециалистом — я, но слушались они меня беспрекословно, проявляя недюжинное терпение, видя мои пробы и ошибки. Не единожды обследовав три-четыре трубопровода, я убеждался, что для последующих уже нет места — тогда я приказывал все отрезать и начинать сначала. Немцы, вероятно, быстрее меня понимали, что трубы надо было проводить по-другому, но неукоснительно выполняли все мои указания. Никакой критики, никаких возражений не было и в помине! В итоге к утру все трубопроводы были разведены, и можно было делать чертежи, снимая размеры с реальной компоновки. С русскими рабочими так быстро завершить работу мне бы не удалось из-за нашей привычки всё обсуждать и высказывать начальству своё особое мнение. Завершилась наша работа в Германии написанием нескольких томов отчёта. К сожалению, эти материалы были «похоронены» в каких-то наших секретных архивах. Поговаривали, что было это сделано по прямому приказу С.П. Королёва, хотевшего как-то приуменьшить зависимость конструкции «Р-1» от немецкой «Фау-2». Откровенно говоря, мне было жаль — это был первый подписанный и мною отчёт. Наша жизнь в Германии не ограничивалась только одной работой — мы ездили и на экскурсии, и, как говорят сейчас, в шоп-туры в Лейпциг. По прошествии пяти месяцев все мы щеголяли в новых костюмах и пальто, с часами, приобретёнными лично мной впервые в жизни. В тех поездках были куплены и подарки всем родственникам. Единственное, что мне не удалось раздобыть, так это фотоаппарат «Лейку» — о чём я жалею до сих пор. Постепенно подошло время нашего отъезда. Выезжали мы из Германии разными путями в декабре 1946 года. Я и ещё двенадцать человек 5 декабря ехали в вагоне товарного эшелона, в котором везли остатки материальной части ракет: детали, заготовки, полуфабрикаты. Из них впоследствии, после списания, в Подлипках ещё несколько лет делали заборы. Расставались мы с Германией по-разному. Одни спали и видели возвращение домой, другие даже запивали от тоски. Кто-то нашёл себе здесь подруг — на вокзале их провожали плачущие сентиментальные немки, и они клятвенно обещали писать друг другу… По Германии мы двигались спокойно, без происшествий. Наш эшелон сопровождала небольшая воинская группа под командованием капитана. Как только мы въехали в Польшу, он снял свои погоны и надел солдатскую гимнастёрку, после чего вся команда, за исключением одного, самого молодого, стала беспробудно пить до самого Бреста. Хотя в то время поездка по Польше была сопряжена с немалым риском, в чём мы скоро сами убедились, не однажды попав под обстрел (!). Во время вынужденных остановок нас охранял только тот самый молодой солдатик, который одиноко ходил вдоль эшелона, иногда постреливая, чтобы отпугнуть поляков, но те всё равно пробирались к нам. Поляки были откормленные и, судя по всему, при немцах жили совсем неплохо. У меня сложилось тогда впечатление, что все они — прирождённые коммерсанты. У них на равных ходили рубли, злотые и марки, они с удовольствием занимались обменом и, конечно же, обманом, а при случае успевали пристрелить кого-нибудь из наших. Когда мы приехали в Подлипки, то узнали, что в пришедшем перед нами эшелоне в Польше убили двух человек — это в 1946 году! Весьма примечательным было пересечение нашей границы. Поезд здесь выдерживался какое-то время до прихода таможенников, но пассажиры не выдерживали: поскольку многие тогда возвращались домой в товарных вагонах, то по обе стороны железнодорожного полотна лежали нерукотворные кучки… Мы сразу почувствовали себя дома, хотя от подобной картины уже успели порядком отвыкнуть. Наш капитан снова приобрёл свой бравый вид и явился к нам с повинной. Мы его простили и не сказали никому из старших о его неподобающем поведении. Пять дней продолжалась распрессовка колёс эшелона, и 17 декабря, через двенадцать дней после выезда из Германии, по морозцу мы прибыли в Москву, на Белорусский вокзал. Материал подготовлен при содействии
|
