Айзенберг Я.Е.
РАКЕТЫ. ЖИЗНЬ. СУДЬБА

Воспоминания

Харьков : Инвестор, 2010
Наш адрес: ruzhany@narod.ru

ЧАСТЬ 2

Переход в СУ РКТ к БЦВМ — революция в МБ

В конце 60-х годов военные жестко потребовали от конструкторов создания МБР с разделяющимися головными частями (у США уже были Минитмены), что и определило переход к бортовым вычислительным машинам в системе управления.

Следует иметь в виду, что в СССР вычислительные машины (наземные, стационарные) только начали появляться, их получали предприятия, работавшие на военную технику, и то далеко не все. Первые машины типа БЭСМ-6 распределял лично Д. Ф. Устинов. Даже слово «компьютеризация» никто не знал.

В этих условиях в нормальной стране и говорить об установке вычислительных машин на борту ракеты даже бы не стали. Но наша страна была абсолютно милитаризована, и ничего более важного, чем иметь МБР, не сильно уступающие американским, не было.

Из Минрадиопрома был выделен Минэлектронпром, перед которым была поставлена задача создать микроэлементы, из которых можно сделать приемлемую по массе и габаритам БЦВМ.

Официально все, связанное с военной микроэлектроникой, США не продавали. Но поскольку отставание СССР исчислялось годами, нас устраивало то, что у них было уже несекретным. Специальный город под Москвой (с московским снабжением) для вновь созданного министерства «пробил» его первый министр А. И. Шохин. Это — город Зеленоград, он официально включен в Москву (Зеленоградский район).

Это делалось в первую очередь для потребностей Минобороны, и МБР были абсолютным лидером в части заказа новых радиоэлементов. Как-то физики из Минсредмаша не сразу оценили гигантские возможности вычислительных машин, так что серьезной конкуренции Минобщемашу в смысле заказов они не составили.

Переход к БЦВМ потребовал и коренной перестройки структуры организаций, создающих СУ.

Во-первых, потребовались новые специалисты для программирования БЦВМ. В США они называются «software»-щиками. Программисты универсальных вычислительных машин для этого не подходят, но мы не будем углубляться в этот вопрос. Сначала, по крайней мере, в нашем ОКБ, не оценили ни важности этой работы, ни сроков, необходимых для создания бортовых программ, ни требуемого числа специалистов. Одним из наиболее сложных для нас оказался вопрос, кто вообще должен делать программы БЦВМ. Практически все фирмы пошли по такому пути, что каждый разработчик системы должен доводить свою работу до программы, а затем отдавать ее в отдельное подразделение, для «сшивания» из отдельных частей в единую программу. Это же подразделение разрабатывало общую для всех программную часть, включая операционную систему, стандартные процедуры и пр. Это неплохой путь, но он подразумевает, что все разработчики приборов и систем освоят программирование БЦВМ в необходимых пределах. К сожалению, а может быть, и нет, для нас этот путь оказался неприемлемым, каждый разработчик считал, что ни дополнительные знания, ни дополнительные работы ему не нужны, он свое дело и так хорошо делает, а новые обстоятельства конкретно его не затрагивают. Это ли не лучшее доказательство, что абсолютное большинство наших работников не соответствовало новым требованиям, которые принесла с собой БЦВМ, и о явно повышенной оценке собственных знаний и умений.

Но бороться со всеми разработчиками я не мог (мои начальники вели себя так, как будто их это не касается), а всякое новое дело у нас на фирме автоматически считалось задачей теоретиков. Без программирования БЦВМ мы были обречены «вылететь» из создания СУ РКТ. Тем более, что программировать нужно было не только режимы работы БЦВМ в полете, но и огромное число программ проверок бортовой и наземной аппаратуры (собственной разработки и смежников), так как при наличии БЦВМ не нужно разрабатывать специальную проверочно-пусковую аппаратуру, поручив это той же вычислительной машине. Способа привлечь к этому важнейшему и труднейшему (как вскоре выяснилось) делу специалистов по отдельным системам я так и не нашел (даже в теоркомплексе), добровольно никто не хотел, а из-под палки многотысячный коллектив делать дополнительную, во многом, творческую работу не заставишь, да я и не был их начальником, чтобы приказать.

Единственный доступный мне выход — создать в теоркомплексе специальное подразделение, которое, получая от авторов всех систем и приборов необходимые данные в согласованном виде, будет все программировать. При огромном числе недостатков этого пути, который обрекал вновь создаваемый отдел, а значит, и весь теоркомплекс, всегда быть «крайним», ведь программа БЦВМ — фактически заключительный итог работы фирмы, у него были и преимущества, так как он позволил создать лучшую в отрасли систему программирования БЦВМ. Но это случилось далеко не сразу, а до того на нас валились все «шишки» за срыв сроков, нам не уставали повторять, что сроки заданы постановлением ЦК со всеми вытекающими….

К счастью для меня, авторитет теоркомплекса на фирме к этому моменту был уже настолько высок, что многие талантливые специалисты других подразделений готовы были перейти к нам работать, даже не представляя еще толком, в чем эта работа будет состоять. Я ведь тоже не представлял и склонен был уменьшать трудности.

Самое время рассказать о новых названиях подразделений в ОКБ. Здесь все упиралось в советскую систему научных должностей.

После моей защиты многие поняли, что не боги горшки обжигают, при умеренных способностях и настойчивости можно защитить кандидатскую диссертацию без отрыва от производства, особенно, если у тебя есть подчиненные, которым можно многое поручить. Появилось даже выражение «кандидатом наук может стать любой здоровый мужчина» и «середняк пошел в науку». В ОКБ стало быстро расти число лиц с кандидатскими дипломами, так как защищать закрытые диссертацию можно в Ученом Совете, например, Харьковского высшего ракетного училища, чьи кафедры были крайне заинтересованы в так называемой «договорной» тематике с подразделениями ОКБ. По принятой в СССР методике оплаты ученых, человек со степенью кандидата наук мог получать дополнительную (по тем временам заметную) прибавку к зарплате, и при наличии научного стажа оклад начлаба мог составлять 400 руб., а без степени только 250 руб., так что было во имя чего пробиваться в кандидаты наук.

Было еще несколько условий для получения повышенной зарплаты. Во-первых, надо было работать в организации, на которую постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР распространяются права и льготы НИИ первой категории. Это самое сложное для нас условие оказалось выполненным благодаря предусмотрительности Б. М. Коноплева, вписавшего соответствующий пункт в постановление о создании ОКБ-692. Во-вторых, нужно было состоять на научной должности. Перечень таких должностей утверждался для всей страны, в нем существовала должность, называемая начальник отделения, но не было должности «начальник комплекса», хотя с момента создания у нас использовалось слово «комплекс», а не отделение. Но это уже внутренняя подробность фирмы, и когда многие начальники комплексов защитили кандидатские диссертации, эта проблема была решена, так же, как и создание секторов. Так что в дальнейшем я буду употреблять слово «теоротделение».

Благодаря настойчивости и большой агитационной работе удалось набрать в новый отдел системного программирования (отдел №35) талантливых специалистов.

На пост начальника отдела я в результате многих месяцев ежедневных вечерних разговоров (мы оказались соседями по дому) уговорил пойти одного из самых осторожных из известных мне людей — Бориса Михайловича Конорева. Мы с ним были однокурсники по радиофаку, потом он получил назначение в СКБ завода им. Шевченко, так что вновь мы столкнулись уже в ОКБ-692. Конорев быстро (в том числе, по моему совету) ушел из радиокомплекса (№2) в комплекс наземной аппаратуры, где и работал начальником лаборатории. В дальнейшем он, конечно, понял, что совершил очень разумный шаг, став авторитетным специалистом, кандидатом наук и лауреатом Государственной премии УССР.

Особенно нам повезло с начальниками лабораторий и групп в этом отделе. Все наши успехи достигнуты благодаря им, и я считаю своим долгом их назвать поименно.

Во-первых, Виталий Трофимович Щербаченко, начальник лаборатории бортовых, т.е. наиболее ответственных, программ. Характер у него был, прямо скажем, не сахар (как всегда у талантливых людей), он требовал безукоризненной обязательности и точности, что не всем и не всегда по вкусу. Но специалист он был выдающийся. Именно он создал технологию отработки бортовых программ, практически исключившую у нас ошибки в полете. К огромному сожалению, как и многие другие талантливые люди, он очень рано умер. Щербаченко же создал у себя в лаборатории первую группу технологии программирования во главе с другим талантливым специалистом — Арнольдом Самуиловичем Гристаном. В этой же лаборатории выросли под руководством Виталия другие выдающиеся инженеры, и, в первую очередь, Александр Владимирович Бек. В дальнейшем Бек стал начальником лаборатории бортовых программ для космических аппаратов. После моего назначения генеральным директором фирмы я уговорил его стать моим заместителем по наиболее неформальным вопросам: маркетинг, дела с заграницей, акционирование Хартрона и т.п. Он ушел с фирмы сразу после моего ухода, честно предупредив меня заранее, что с любым другим начальником работать не будет.

При работе в ОКБ, несмотря на интеллигентный характер Бека, у него возникали проблемы с не очень порядочными руководителями (которых у нас тоже хватало). При одной из жалоб Сергееву такого в высшей степени непорядочного начальника, пытавшегося свалить на Бека собственное отставание, Владимир Григорьевич, не разобравшись в сути дела, объявил, что Бек с этой минуты снят с должности. Это было настолько несправедливо и неправильно, что я сказал, что Бек уйдет только вместе со мной. При полной к тому времени нетерпимости Сергеева к любым возражениям от сотрудников, он оказался в сложном положении и немедленно закрыл совещание. Потом он нашел в себе силы признать, что погорячился, или скорее всего понял, что снимать с работы меня это уже чересчур, да и министерство ему не позволит. Так что Бека от увольнения я определенно спас.

И, вспоминая лабораторию Щербаченко, никак нельзя забыть молодых девушек, только окончивших мехмат университета и получивших к нам назначение. Упомяну только двоих — Клаву Филиппову и Лину (Ангелину) Мялик и их неизменную начальницу, работавшую у нас раньше Наташу Рыжавскую, умницу, спокойную, выдержанную, очень способную сотрудницу.

Начальником лаборатории, разрабатывавшей наземные, проверочные программы, стал Виталий Павлович Каменев, а у него правой рукой — Юрий Михайлович Златкин. Программ этих было невероятное количество, так как автор любого прибора хотел, чтобы его проверили максимально тщательно, вплоть до контакта каждого реле, даже в резервированной полностью системе, и на этом «стоял до упора». Программы-то делать не ему, а уверенность, что прибор в порядке, сильно успокаивает.

Сосредоточение всего программирования БЦВМ в одном месте вынуждало нас все время искать способы повышать производительность труда, для чего нужно было создавать большое по объему сервисное математическое обеспечение, позволяющее ускорять и автоматизировать работу программистов БЦВМ. И здесь нам совершенно неожиданно помог директор киевского института кибернетики АН УССР Виктор Михайлович Глушков. Он стал депутатом Верховного Совета СССР от того избирательного округа, где располагалось наше ОКБ, и посетил нас в порядке встречи с избирателями. Конечно, его повели в теоротделение, и я ему пожаловался, что при нашем «ручном» программировании именно оно будет определять сроки создания ракет. Я был поражен, когда он предложил услуги своего института для помощи нам в повышении производительности труда наших программистов, т.е. в создании средств автоматизации их работы. Всегда я крайне негативно относился к возможности получения реальной пользы от многочисленных договоров с академическими и учебными институтами, что легко понять каждому, кто пытался получить от них конкретные результаты. Но Виктор Михайлович меня поразил, он предложил (и реализовал свое предложение) и создал на территории своего института лабораторию технологии программирования, конечно, за счет наших средств, но работающую полностью по нашим заданиям, что гарантировало получение реальных результатов, так как сотрудники лаборатории, хоть и сидели в институте кибернетики, точно понимали, кто и за что им платит зарплату.

Переход к БЦВМ потребовал изменения характера работ и взаимодействия и у других подразделений ОКБ, но, в конце концов, все как-то «устаканилось», и мы начали делать цифровую СУ для днепропетровской ракеты, следующей за 8К67, она называлась 15А14 и была рассчитана на доставку 10 (!!!) водородных бомб — рекордное число. Именно ее развитие привело, в конечном счете, к появлению «Сатаны».

В результате того, что теоротделение взяло на себя главный объем работы по созданию СУ с БЦВМ (в других фирмах эта работа затронула и другие, кроме теоретиков, подразделения) оно стало, по существу, определять все важные решения, а численность его выросла до 1300 человек.

Пожалуй, стоит подробнее рассказать о внутренней жизни теоретиков, так как все равно большую ее часть мы проводили на работе, и от обстановки там зависело не только наше мироощущение, но и результаты работы.

В большом коллективе высококвалифицированных и способных людей всегда находятся люди с художественными способностями. Надо только им не мешать, что было достаточно сложно делать под постоянным и бдительным надсмотром «органов» (т.е. КГБ), но как-то мы решали эту проблему.

Во-первых, наша стенгазета (я думаю, теперь уже не все знают, что это такое) выделялась остротой печатаемых заметок, я только просил, чтобы критика ограничивалась сотрудниками отделения, начиная, естественно, с меня, так как попытка преодолеть этот барьер кончалась не очень удачно из-за обид критикуемых.

Каждый номер стенгазеты собирал толпу читателей, причем не только сотрудников нашего отделения, и становился предметом самого тщательного изучения в КГБ на предмет поиска «антисоветских» шуточек.

Но основным вне работы стали наши вечера. Это можно, конечно, называть и художественной самодеятельностью, но будет очень несправедливо по отношению и к авторам, и к исполнителям. Их уровень мастерства не уступал артистам харьковских театров, а тематика и способ выступления были намного более интересными для зрителей.

Мы обычно арендовали один из самых больших дворцов культуры (это уже была территория не за колючей проволокой) и один раз в году устраивали там новогодний вечер теоротделения. Успех был оглушительный.

Сотрудницы и жены сотрудников шили на этот вечер платья, представители смежных организаций из других городов стремились попасть в этот день в командировку, сотрудники не нашего отделения всякими неправдами доставали билеты, а у нас было две проблемы — не допустить положенной в таких случаях пьянки и проследить за отсутствием чересчур острых выступлений, которым при большом желании можно было приписать и недопустимую направленность. Самое главное, что критика начиналась с меня (здесь уж приходилось терпеть), но не выходила за рамки отделения.

В третьем (теоретическом) отделении было не только интересно работать, но и можно было хоть изредка отдохнуть вместе с коллективом своей лаборатории в нерабочее время, что сплачивало коллектив и шло на пользу делу. Вскоре отдел кадров стал рассматривать назначение молодого специалиста в теоротделение, как награду, многие даже искали знакомства, чтобы получить к нам назначение. И сын Сергеева, и сын его первого заместителя и директора нашего опытного завода Борзенко, и сын заведующего отделом оборонной промышленности обкома партии (совсем большая «шишка») работали в теоротделении.