Альберт Вахнов
ОБРАЩЕНИЕ К СЕБЕ ДАЛЁКОМУ.

(Автобиографическое повествование)

Москва, 2007

© Вахнов А.Г., 2007
Разрешение на публикацию получено.

Наш адрес: ruzhany@narod.ru

Каир был единственной точкой, где мы могли реализовать свои оставшиеся доллары. Командир отряда запросил у генштаба разрешения сделать остановку в Каире на полтора суток для технического осмотра и подготовки самолетов к перелету над Средиземным морем, Турцией, Грецией и Венгрией. Такое разрешение было ему дано, и мы, разместившись в гостинице, располагавшейся в центре Каира на площади против здания Национальной оперы, пошли на обед в ресторан. К нашему столику подошел официант в белой длинной мантии и, приветствуя нас, произнес по-русски три матерных слова х..й., п...а, б...и, и при этом приветливо улыбался нам, предполагая, что нам будет приятно услышать такое его приветствие, обращенное к нам на русском языке. Я спросил его, знает ли он значение произнесенных им слов, и получил отрицательный ответ. Тогда я перевел их значение на английский язык и добавил, что они ужасно ругательные в России и сказал далее, что за обеденным столом услышать их от него было крайне неприятно. Он выглядел очень смущенным. Я спросил его, кто его научил этим русским словам. Все так же смущаясь, он извинился перед нами и сказал, что этому его научили русские рабочие. Они сказали, что это хорошее русское приветствие, но впредь он больше употреблять их в общении с русскими людьми не будет. После этого он обслужил нас, и мы вышли в город, решив сначала произвести закупки в магазинах, а потом ознакомиться с центром Каира и сфотографироваться там на память. Я узнал у прохожих, где располагается торговая улица неподалеку от нашей гостиницы. Ею оказалась улица Фуад, начинающаяся прямо от оперной площади. Мне пришлось сначала помочь членам нашего экипажа, поскольку я один владел английским языком. После того, как они завершили свои покупки и истратили все деньги, я отвел их в гостиницу и отправился за покупками сам. Конечно, я оказался в выгодном положении, так как успел ознакомиться с ассортиментом магазинов и ценами, помогая своим товарищам. Я уже точно определил, что я намерен купить, и пошел в конкретные магазины, не теряя времени понапрасну. Я быстро сделал закупки и вернулся в гостиницу. В результате я купил больше нужных вещей, чем мои товарищи, хотя сумма долларов, которыми мы владели, была примерно одинаковая. Сказалось преимущество знания языка и предварительное ознакомление с товарами, которые я наметил для себя приобрести. Дело не обошлось без казусов. Один из членов нашего экипажа в мое отсутствие решил купить около гостиницы ковер довольно приличного размера для мамы. Он решил истратить на него большую часть своих денег, потому что у мамы никогда не было ковров в доме. Он пригласил меня посмотреть на него. Глядя на это его приобретение, я сразу понял, что это не шерстяной ковер, за который выдал это изделие его продавец. Мы спустились на улицу, но продавца уже и след простыл. Он очень переживал по этому поводу, но мы его успокоили, что ковер красивый и очень понравится его маме. А переводчик французского языка Эдик купил при мне красивый вязаный свитер для катания на коньках, который он тоже принял за шерстяной, а он оказался хлопковый. Когда я спросил его, почему он это понял только сейчас, он мне признался, что когда мы зашли в магазин, он увидел красивую египтянку-продавщицу и не мог отвести от нее глаз. Когда она положила на прилавок понравившийся ему свитер, он, не глядя на свитер, а пожирая глазами египтянку с хорошим макияжем, наклеенными ресницами и ногтями, пролепетал: »Заверните». Мы от души повеселились, и я предложил ему сходить в тот магазин и обменять этот свитер на другой, но он отказался наотрез и пошутил: »Вы что, толкаете меня на то, чтобы я стал невозвращенцем? Не пойду, пусть лучше мне этот свитер будет напоминать о встрече с этой египетской красавицей всякий раз, когда я буду его надевать». Справедливости ради надо сказать, что она действительно была очень красивой девушкой, с огромными выразительными глазами, но такое неотразимое впечатление она произвела только на него одного.

После шоппинга, как теперь говорят, мы более двух часов знакомились с центром Каира и сделали несколько фотоснимков на память об этом экзотическом городе. Завершив предполетную подготовку самолетов, наш авиационный отряд покинул Каир 21-го сентября, взяв курс на Афины. Прощай Африка!

На сей раз, как нам и было предписано ранее, наш самолет вылетел вторым, и в ходе полета штурман докладывал командиру отряда о расчетном времени прибытия на очередной аэродром. Несмотря на такой жесткий контроль командира авиаотряда, наш штурман в одном из своих докладов вновь допустил грубейший промах. По его расчетам, наш самолет должен был бы сидеть на хвосте у самолета, летящего первым, то есть находиться в пределах прямой видимости нашего самолета с борта командирского, о чем командир в форме выговора сообщил штурману и потребовал от него вновь произвести расчет ЕТА и доложить ему полученные данные. После проведения повторного расчета времени он рапортовал командиру о полученных результатах. На сей раз они оказались, наконец, правильными. Мы были в трансе из-за такого позора, а с него, как с гуся вода. Он чувствовал себя так, как будто бы ничего предосудительного с ним не произошло, и это после всех ошибок, допущенных ранее, которые чуть не привели к трагедии. Ему даже не было стыдно перед остальными членами экипажа за содеянное. Это был совершенно безответственный и легкомысленный человек.

Пролетая над Средиземным морем, мы наблюдали движение по нему армады американского шестого военно-морского флота. Она шла по направлению к берегам Ливана

22-ое сентября. Худо-бедно мы вновь в Будапеште с ночевкой. Утром 23-го сентября нам предстояло преодолеть последний отрезок маршрута Будапешт-Москва. Все с нетерпением ждали взлета из Будапешта. Изрядно хвативши лиха в этой командировке, все ее участники страстно желали одного — скорее оказаться в родной Москве и обнять своих близких. Раннее утро — мы в полете, впереди Москва. Сначала мы считали часы, а на подлете к Москве — минуты, остававшиеся до приземления. И вот, наконец, под нами Москва. Как только мы, находясь в пилотской кабине, увидели первые дома московской окраины, все одновременно и радостно выкрикнули: «Москва!!!». На наш зов тут же откликнулись пассажиры (часть из собранных нами в Конго специалистов). В связи с тем, что в бортовые иллюминаторы они пока увидеть Москву не могли, ее пока можно было увидеть только из кабины пилота, все они покинули свои места и в нетерпении бросились к кабине, пытаясь хоть краем глаза увидеть Москву. Их в самолете было достаточно много, и, когда они бросились в головную часть самолета, создалась опасность того, что из-за этого может быть 0нарушена центровка самолета и вместо приземления на аэродроме «Чкаловский» мы можем рухнуть на землю, не долетев до него. Только этого нам еще не хватало. Коршунов грозно заорал: «Назад! Всем занять свои места». Они выполнили его команду с обидой. Я вышел к ним и объяснил, чем была вызвана такая реакция командира. Можно было этого и не делать, но я сочувствовал им, ведь мы находились на одной душевной волне. И вот, наконец, касание полосы — мы дома! Какое это было счастье! Ведь находясь в Конго, мы думали, что без жертв нам там не обойтись. К счастью — все позади. Представьте себе, что было бы со всеми нами, если бы конголезские военные власти захватили наши самолеты на аэродроме в Стенливиле, чего вполне можно было ожидать, так как к этому времени Чомбе односторонне разорвал дипломатические отношения с СССР, приказав посольству покинуть пределы республики Конго в двадцать четыре часа? Оценивая сейчас ту обстановку и поведение местных военных, которые еще до нашего прибытия совершали убийства бельгийцев и захватывали их собственность — дома, автомобили и прочее, думаю, что и с нами они вполне могли поступить подобным образом.

И все же, наперекор всему, мы дома! Нас встречали у трапа представители генштаба полковники Добросердов и Петров, которые оформляли нас в эту командировку. Они знали не понаслышке о всех наших злоключениях и искренне обнимали нас, приветствуя наше возвращение на родину. Это была очень трогательная встреча на Чкаловском аэродроме. Москвичам было разрешено ехать по домам, а иногородним предоставили возможность отдохнуть сутки в гостинице. Утром мы все должны были собраться в генштабе для подведения итогов командировки.

Как на крыльях я понесся домой. Ровно в 14.00 я стоял у двери своей квартиры. Как только я нажал кнопку звонка, дверь открыла моя десятилетняя доченька, которая тут же попала в мои крепкие объятия. Тут же подбежала Алла и мы все трое ввалились в комнату и сделали «кучу малу». Отдышавшись, мы сели за стол с накрытым обедом. Мы с Алей выпили по рюмке-другой водки за воссоединение семьи. Иришка рассказала мне, что не успели они еще сесть за накрытый стол, как раздался звонок. Мама сказала: «Пойди, открой дверь, это папа пришел, он всегда приходит к обеду». Открыв дверь, она была радостно удивлена — это оказался действительно я. В этот незабываемый день мы с новой силой почувствовали, как мы дороги и нужны друг другу. Сколько было радости и счастья в нашем общении после грозной разлуки. Аля знала, где я нахожусь, и внимательно слушала все сообщения из Конго по радио и телевидению, а они были неутешительными. Конечно, она очень волновалась за меня. Как не кощунственно это звучит, но когда сообщили, что Лумумба погиб, Алла обрадовалась тому, что моя командировка пришла к концу. Вскоре после этого сообщения прошла информация о том, что советское посольство покинуло столицу Конго Леопольдвиль. После этого она поняла, что мы тоже должны лететь домой, и поэтому ее слова обращенные к дочери: «Пойди, открой дверь, это папа пришел, он всегда приходит к обеду», были неслучайны. Она ждала меня и жаждала этой встречи, оттого, наперекор судьбе, она и состоялась.

Утром 24 августа в генштабе состоялось подведение итогов нашей командировки. Заместитель начальника 10-го управления генштаба не произнес ни одного слова благодарности в наш адрес, более того, он даже упрекнул нас в том, что мы, видите ли, не спасли Лумумбу. Он сказал, что Чомбе лично расстрелял его в Катанге. Упрек генерала был сделан не по адресу, так как судьба Лумумбы решалась на высоком политическом уровне. После подведения итогов полковник Петров рассказал нам, что мы были представлены к награждению орденами и медалями, но какой то высокий генерал отказался его визировать. Он сказал: «За что их награждать, они ведь не спасли Лумумбу«. Мы не узнали фамилию того генерала, но поняли, что он из той же когорты, что и тот, который сопровождал нас. Помните, он перед нашим вылетом в Москву произнес сакраментальную фразу — «Главное научить конголезских солдат ползать по-пластунски, а то всех перестреляют«. Это он говорил летчикам. Ему бы только хвосты коням вертеть. К нашему счастью, по прибытию в Конго он сразу улетел в Леопольдвиль в посольство СССР. Что касается упрека в смерти Лумумбы, то его, прежде всего, заслуживали посол и тот «умный» генерал. Впрочем, и они ничего не могли сделать в этом отношении в той обстановке. После этого все были направлены в свои части, меня же оставили прикомандированным к 10-му главному управлению генерального штаба. Мне была дана команда произвести расчет в суворовском училище и прибыть после этого в управление для продолжения дальнейшей службы.

Прибыв в училище, я доложил начальству о полученном приказе. Само собой разумеется, им уже поступил соответствующий приказ из генштаба. Когда я пришел в свое бывшее подразделение, мою должность воспитателя уже исполнял новый офицер. Мне рассказали, что после моего откомандирования в распоряжение генштаба и убытия в Конго, им уже было известно, что я больше в училище не вернусь, так как на мое место уже был назначен старший лейтенант из войск. Я познакомился с этим офицером и спросил его, как к нему относятся бывшие мои суворовцы. Он был в очень удрученном состоянии и сообщил мне, что они встретили его в штыки. Однажды, обозленные на него за что-то, суворовцы облили его шинель чернилами. Он решил подать рапорт о переводе его в войска. Я долго с ним беседовал, пытался, елико это было возможно, передать ему свой опыт работы с этими мальчишками, и в заключение беседы сказал ему, что он должен быть для них не военным начальником, а добрым, но строгим отцом, другом, если хотите, постоянно работать с их родителями. В этом случае, рано или поздно должно появиться взаимное уважение и доверие между воспитателем и воспитанниками. После беседы с ним я пошел проститься со своими суворовцами. Они были рады встрече со мной. Я им рассказал о своей командировке в Конго в пределах возможного. Высказал свое сожаление в связи с тем, что мне приходится покинуть их, но служба есть служба, ее специфика такова, что офицеру на протяжении своей службы в армии приходится неоднократно менять место, должность, а иногда и профиль работы. Они, будущие офицеры, должны психологически готовить себя к этому. На каждом новом месте службы офицер вновь и вновь сдает экзамен на профессиональную пригодность. Хорошо, если новый для него коллектив правильно представляет его положение и помогает ему обрести себя. А что, если нет? Тогда для него это драма. В конечном итоге все это наносит серьезный ущерб общему делу, которому мы служим. Перед прощанием я, как бы невзначай, спросил их, как им живется с новым воспитателем. Они наперебой стали осуждать его. Я остановил их и сказал, что из меня вышел плохой воспитатель, раз в мое отсутствие они недостойно повели себя и даже дошли до того, что, как мне якобы сказал один суворовец из другой группы, облили шинель своего воспитателя чернилами. Перед тем как расстаться с ними, я сказал им, что они уже достаточно взрослые люди, старшеклассники и должны помочь новому воспитателю найти контакт с ними. Пожелав им доброго здоровья и успехов в учебе и выразив уверенность в том, что больше ничего подобного они не допустят, я простился с ними. Надеюсь, что они правильно восприняли мои советы. Во всяком случае, они успешно закончили училище с новым офицером воспитателем, поступили в различные военные учебные заведения и после их окончания достойно служили в вооруженных силах. Сейчас все они уже пенсионеры, большинство из них ушли на пенсию в звании «полковник», двое — Чилиндин и Калганов стали генералами, первый из них генерал-лейтенантом, а второй генерал-майором. Значит, мои труды были не напрасны, они принесли свои плоды.

После расчета я прибыл в 10-ое главное управление генштаба, отдал рапорт начальнику одного из отделов управления кадров полковнику Добросердову, который сообщил мне, что принято решение о командировании меня в Сирийскую арабскую республику, город Дамаск на должность старшего референта английского языка. А до тех пор, пока не будет получено решение спецорганов, разрешающее мой выезд за границу, я буду работать в отделе кадров по оформлению военных специалистов и переводчиков, готовящихся, как и я, к выезду в Дамаск. Я проработал в генштабе с 26 сентября по 30 декабря 1960 года. Эта работа дала мне возможность познакомиться со многими специалистами, с которыми мне потом пришлось работать за рубежом. В мои обязанности входило первое собеседование с каждым командируемым и проверка правильности заполнения ими выездных документов. Сидел я в одной из комнат отдела кадров. Специалисты и переводчики, заходя в кабинет, докладывали о прибытии полковнику Добросердову, после чего он направлял их ко мне. Меня поражала их скованность, когда они подходили к моему столу. Они, даже в полковничьем звании, громко докладывали о прибытии, стоя передо мной, капитаном, по стойке «Смирно», и не садились на стул до тех пор, пока я не предлагал им сделать это. Уже в Сирии я почувствовал, что те специалисты, с которыми я беседовал в генштабе в Москве, настороженно ведут себя в моем присутствии и никак не мог понять, что же являлось причиной такгого их поведения. Несколько месяцев спустя один из них, полковник Маслий, признался мне, что они принимали меня за сотрудника КГБ (ранее НКВД). Меня поразило, как крепко сидел в них страх перед НКВД, несмотря на то, что после смерти Сталина прошло уже 17 лет. Я тогда подумал: Сталин умер, а дело его живет.

В конце сентября 1960 года моя работа в 10 ГУ ГШ была прервана почти на месяц. Мне было приказано вылететь в краткосрочную командировку в Республику Гвинея с авиаотрядом, состоящим из двух самолетов АН-12. Один из их выделял авиаполк, базировавшийся в городе Иваново, а второй — полк, дислоцированный в городе Бобруйске. Я должен был вылететь в Бобруйск с аэродрома в Люберцах на небольшом пассажирском самолете АН-2. Мне предстояло прибыть к 14.00 на командный пункт этого аэродрома. Приехав в Люберцы, я спросил у одного местного жителя, как я могу попасть на командный пункт военного аэродрома. Он указал мне рукой направление через пустырь и посоветовал мне идти не на КПП, для чего надо было пройти вокруг всей территории аэродрома, а через пролом в заборе, к которому ведет протоптанная тропинка. Там, сдвинув в сторону две свободно свисающие доски, я окажусь на территории аэродрома и увижу дома офицерского состава. Минуя их, я выйду прямехонько к вышке авиадиспетчера. Сказав это, он пожелал мне счастливого пути. Войдя через дыру в заборе на территорию военного городка, я спросил у проходившего мимо меня офицера, как я могу пройти к авиадиспетчеру. Он, не спросив меня, кто я такой, хотя я был в гражданском костюме, указал на тропинку, ведущую к домам. Подходя к ним, я увидел женщину, развешивавшую белье во дворе, и обратился к ней с тем же вопросом. Она показала мне дорожку между домами, по которой я вышел прямо к зданию с вышкой авиадиспетчера. Мною овладел азарт, и я решил продолжить свой поход, не раскрывая себя, до тех пор, пока кто-нибудь не поинтересуется, что это за гражданская личность бродит по территории военного аэродрома. У здания командного пункта в курилке сидело трое офицеров. Подойдя к ним, я спросил, как мне пройти к дежурному авиадиспетчеру. Один из низ показал мне дверь, ведущую на вышку. Поблагодарив его, я поднялся на вышку и доложил авиадиспетчеру, что я должен лететь в Бобруйск на самолете АН-2, следующем из Иваново в Бобруйск с посадкой в Люберцах. Он также не спросил у меня, кто я и не потребовал предъявить ему мои документы. Он просто сообщил мне, что самолет из Иванова несколько запаздывает, и просил подождать его прилета в курилке, мимо которой пройдет к нему командир экипажа. Минут через двадцать самолет из Иваново совершил посадку и командир экипажа, пройдя мимо меня, поднялся на вышку и, выполнив необходимые формальности, направился к своему самолету. Я подошел к нему и спросил: «Когда вылетаем?». Он ответил: «Через двадцать минут». Так я оказался на борту АН-2, летящего в Бобруйский авиаполк. Во время перелета также никто не поинтересовался, что у них за пассажир появился на борту. Совершив посадку в Бобруйске, мы направились на командный пункт полка и только там, впервые его командир поинтересовался, кто я, и попросил предъявить ему мои документы, предписывавшие включить меня в состав экипажа самолета АН-12, с которым я должен был вылететь в Москву с посадкой на аэродром «Чкаловский». Таким образом, как ни странно, весь путь от Генштаба в Москве до КП полка в Бобруйске я преодолел инкогнито.

После моего представления экипажу я познакомился с его членами. Они оказались молодыми офицерами, все, кроме командира экипажа майора Хлебникова. Они мне рассказали, что он очень способный, энергичный и смелый летчик. Он часто выжимает от этой тяжелой машины почти невозможное, непредусмотренное никакими инструкциями. Например, он совершает взлет на этой машине под углом почти в сорок пять градусов, так что сидящие в салоне пассажиры, летящие с ним впервые, невольно хватаются руками за сидения, чтобы избежать падения и удерживать себя в вертикальном положении. Его не устраивают рутинные полеты (то взлет, то посадка). Для него это скука адская. Оказывается, он всю жизнь мечтал стать летчиком-истребителем, что соответствовало его характеру, но жизнь распорядилась по-иному: ему пришлось на протяжении всей службы в военной авиации летать на транспортных самолетах. Он постоянно насиловал их, как бы протестуя против их неповоротливости и медлительности. При взлете из Бобруйска я, уже зная особенности предстоящего взлета этого самолета, был готов к такому трюку майора, и тем не менее для меня это был впечатляющий опыт нестандартного взлета этой тяжелой четырехмоторной машины. После посадки в Москве я спросил майора, зачем он это делает — ведь при отказе одного из двигателей во время такого взлета самолет может рухнуть на землю, а у него в экипаже трое молодых авиаторов, которым еще жить да жить, летать да летать и детей поднимать. Он небрежно отмахнулся от моего замечания, сказав, что эта тяжелая машина способна совершить взлет и при двух неработающих двигателях из четырех. Я, про себя, усомнился в этом, но промолчал, понимая, что не смогу повлиять на него.

На аэродроме «Чкаловский» (он носит такое название в честь великого летчика тридцатых годов прошлого столетия Валерия Павловича Чкалова, стартовавшего в 1938 году с этого аэродрома при перелете из СССР через Cеверный полюс в Америку). На нем до сего дня сохранилась специально сооруженная взлетная полоса, последние сотни метров которой приподняты и выполнены в виде своеобразного трамплина. На этом аэродроме был сформирован небольшой авиаотряд из двух экипажей самолетов АН-12. Нам было приказано находиться в часовой готовности (Ч-1) к вылету в Гвинею. То есть в готовности, при которой время от получения приказа на вылет до вылета составляет не более одного часа. Около месяца мы слонялись по аэродрому без дела и без права покидать его. За долгий период безделья нам ужасно надоело валяться на солдатских койках в гостинице для летного состава. Через пару недель стало ясным, что часовая готовность потеряла свою силу и превратилась в пустой звук. Однажды вечером, я решил поехать в Москву и провести вечер и ночь в семье. И надо же было такому случиться! Утром, возвратившись на аэродром, я не увидал своих самолетов на стоянке. Я в состоянии крайней растерянности обратился к местному руководству и к своему облегчению узнал, что вся авиагруппа вылетела в Байконур (слава богу, не в Гвинею). Я с нетерпением ждал ее возвращения. После прилета мои товарищи рассказали мне, чем был вызван их внезапный полет в Байконур: 24 октября 1960 года при испытании ракеты Р-2М она взорвалась на стартовой площадке и унесла жизни маршала Неделина и еще девяносто двух генералов и офицеров из его окружения. Могло бы такой трагедии и не произойти, если бы маршал Неделин сам строго выполнял инструкцию по безопасности и наблюдал бы за запуском ракеты, сидя в бункере за перископом. К сожалению, он поступил иначе: он приказал поставить для него стул недалеко от бункера, решив наблюдать за пуском с комфортом. Его примеру последовали девяносто два его подчиненных. Они не спустились в бункер, опасаясь того, что он может посчитать их трусами, и остались стоять на площадке около бункера вблизи от сидящего на стуле маршала. Это была трагедия, которую можно объяснить только отсутствием дисциплины, равной для всех, независимо от звания и занимаемой должности, и русским «авось» — авось пронесет. Не пронесло.

После этой трагедии намеченная ранее командировка в Гвинею была отменена, и я продолжал свою работу в отделе кадров 10 ГУ ГШ еще около двух месяцев пока, шло оформление допуска на мою командировку в Дамаск.